Опять гильзы! Тяжеленное одеяло! И эти буквы, огромные буквы...
Не выдать Карла. Молчать...
Я раздавлен покрывалом из гильз. Я его разгребало, а оно бесшумно и бесконечно…
Щели светлеют. Ощупываю себя, пол. Колет ладони солома...
...Как же я могу побеждать? Я, без оружия, приговоренный к расстрелу, запертый в каменном гараже?..
Умереть, оказывается, надо уметь...
Как побеждать, если приговорен к смерти и если нет сил нести даже собственное тело?.. А я должен побеждать... победить...
Нужна победа. Очень нужна победа. Ищи победу!
Сейчас нет ужаса, а когда встану под пули? Нет, никто не должен заметить ужаса...
Дневной свет просачивается в щели. Двери осели под своей тяжестью, и щели велики. Можно просунуть палец...
Я сижу на соломе, привалясь к стене. Единственное окно над головой заложено кирпичами.
Это, конечно, гараж. В середине — смотровая яма, аккуратно застеленная досками. Пахнет машинным маслом, бензином, плесенью.
Я окоченел от холода. Не могу разогнуться. А в голове чисто и ясно, будто крепко выспался, сыт и здоров.
Сбоку под рукой бинты в пятнах крови, вата, клочья белья. Руки нащупывают маленькие гильзы. Подношу к глазам: «Ноль восемь». На донышке выбита марка фирмы — «Геко». Гильзы универсальные: и к пистолету-пулемету МП-40 в том числе.
Долго смотрю на предмет в углу, пока не угадываю смятую жестяную банку. Рядышком собранный автомобильный баллон. Свет из щели достает банку, а баллон совсем в тени.
На кирпичных стенах обильная роса. Подмокает моя гимнастерка.
За дверями невнятный говор, тарахтенье моторов, иногда громкая немецкая команда. И дрожит пол, если идут танки или тягачи...
Воздух хрипит в груди. Дышу натужно и часто. А все равно мне легко. Странно...
...Карл не выдал, что я знаю немецкий и что я из войсковой разведки. Ведь он догадался... Иначе меня давно бы допрашивали.
Ощупываю «кубари» на петлицах — на месте. И звезды на рукавах. Порядок!..
Я никогда не курил. Но на фронте завидовал курильщикам. В бою или после они курили с необыкновенной жадностью. Жадностью утоления, блаженством утоления. И мне вдруг нестерпимо захотелось затянуться махорочным дымом.
— ..Медицинский осмотр обер-ефрейтора Реппенса выявил тяжелую контузию, — нудно говорит немецкий лейтенант. — Поступил ответ на запрос: в скоротечном бою под Кленовой Реппенс пропал без вести...
Переводчик избегает смотреть мне в глаза. Рукав гимнастерки наспех вручную подшит к пройме черными нитками, петлицы без знаков различия, гимнастерка по-штатски заправлена в галифе. Он без выражения бубнит за лейтенантом.
— К чести германского солдата, Реппенс не оказался перебежчиком. Разумеется, следствие еще не закончено, но в общем картина ясна...
Сначала лейтенант требовал, чтобы я встал, потом снисходительно махнул рукой. Сейчас он гордо расхаживает по гаражу. Я сижу на соломе, рукой упираюсь в пол. Двери нараспашку. Там обычный крестьянский двор. Яркий солнечный день. Клены в осеннем убранстве. Дымка перистых облаков. Канонады не слышно...
— ... В своей докладной записке обер-ефрейтор подчеркивает, что ты спас ему жизнь. Не исключено...
Лейтенант не молод. В полевой жандармерии, вероятно, все офицеры не первой молодости. Важен довоенный полицейский стаж...
— ...Поступок доблестный, но... ты комиссар — раз, большевик — два... Большевик?
— Да, я большевик.
— О комиссарах, евреях, цыганах есть специальная инструкция. Ее не смеет нарушить никто, кроме высоких лиц, их отдавших...
Лейтенант в накинутой на плечи шинели. Сапоги сияют. Мундир отглажен и добротен. Каждый шаг четок и энергичен.
— Фюрер сказал: «На Востоке жестокость является благом будущего». Великая Германия будет единой и монолитной, чуждой любым расовым влияниям и большевистской идеологии. Великая Германия послушна лишь воле своего фюрера... В кровавой борьбе мы не смеем проявлять слабодушие. Истинный германец — это стрела, пущенная в цель... Ей чужды колебания — только цель!.. Ты думал: помог германскому солдату и прошлое спишется? Мы, немцы, к сожалению, сентиментальны, но не настолько, чтобы вредить делу отечества...
Лейтенант явно доволен собой. Он в приподнятом настроении. Очевидно, хорошо выспался. От него исходят запахи душистого мыла и крепкого кофе. Переводчик едва поспевает за его речью.
— ...Адольф Гитлер — гениальный вождь. Он создал новую великую Германскую империю. Незыблема наша верность, непоколебимо наше доверие к личности, которая все это создала, которая своей верой и волей свершила это чудо. Ни у одной организации характер мыслей национал-социалистов не нашел с самого начала такого одобрения, как в вооруженных силах, и, разумеется, в силах обеспечения порядка. У вермахта и национал-социализма одни идейные корни. И мы в великих делах во имя нации будем следовать примеру и учению фюрера, который своим образом олицетворяет истинного германского солдата и национал-социалиста.
Я не стал бы распинаться перед врагом национал-социализма, если бы не обстоятельства, о которых доложил обер-ефрейтор. Ты первый комиссар, которого у нас не пристрелили, как собаку, сразу... Нам чужда слабость и непослушание воинским приказам. И все же мы, германские офицеры, решили, что ты заслуживаешь иной участи. Ты проявил доблесть и будешь вознагражден. Мы, немцы, народ рыцарских традиций. Во-первых, допрос излишен. Во-вторых, в шестнадцать ноль-ноль ты будешь расстрелян согласно воинским законам. Это будет почетная воинская смерть, а не пуля в подворотне или кустах. Ты заслужил почетную солдатскую смерть. Это наше единодушное мнение...
Переводчик из русских, смуглый, жилистый. Переводит торопливо, путано, к месту и не к месту приговаривая «так точно, господин лейтенант». У него скверное произношение и знание языка. Интересно, где он учил немецкий и зачем? Любил Гете, Шиллера, Гейне? Увлекался немецкой философией? Или родители настояли, чтобы мальчик знал иностранный язык. Наверное, учили его фортепианным премудростям... Откуда такие типы? Дурно он знает немецкий. Двойку за перевод...
Лейтенант не без удовольствия разглядывает меня. Потом поворачивается и уходит. За ним — переводчик. В пыльных обмотках и сношенных красноармейских ботинках...
Солдат затворяет двери: «Капут, русс!..»
Какой же там яркий день! Щели пылают этим ярким солнечным днем...
Скверно: сидеть и слушать мерзости. И молчать, будто я согласен и молю о жизни. Собачьи морды!..
Скрипит дверь.
— Эй, Людвиг, здесь тоже ни черта нет! «Иван» да солома...
— Густав божился, что сам вчера видел.
— Зануда, этот Густав! Тоже начальство.
— Не подходи к «Ивану». Заразишься какой-нибудь гадостью. И так кашляешь, как только твоя глотка выдерживает. Не валяй дурака, Фриц, ложись в госпиталь.
— Сначала в Москву. Кто откажется от своего счастья!..
— Кати баллон, чего глаза пялишь на «ивана»...
— Ребята из взвода Динглера драят пуговицы, сапоги, бляхи. Вместо автоматов карабины: капитан одолжил в караульной роте. Любит чистую работу. Все офицеры явятся. Капитан это любит. Не расстрел, а спектакль...
— Я тоже обязательно смотаюсь. Я как раз из наряда. Пойдем, Фриц?
— Вот Динглер! Двести шагов — и всегда точно в переносицу! И это из обыкновенного карабина! Сколько водки проиграли — ни разу не промахнулся.
— Я старый служака, — втолковывает мне обер-лейтенант Кафенгаузен. — Уважаю обычаи. Твое последнее желание? Котелок каши с мясом, бутылка водки? У тебя еще пятьдесят минут... Как-никак ты мой подопечный. Здесь мы с тобой вроде бы самые давние знакомые... — Кафенгаузен смеется. На щеках проступают красные прожилки. Он одергивает за козырек фуражку. — Итак, да здравствует шнапс!
— Нет, — говорю я, — ничего не надо.
— Конечно, я понимаю... Но что поделаеть? Восточный поход — битва на уничтожение, господин комиссар. Однако спасением германского военнослужащего ты заслужил снисхождение. Нелепо ерепениться... Водка — вот что тебе сейчас нужно, и ты ее достоин...
— Нет, мне ничего не надо.
— И все же твои просьбы, господин комиссар?
— Сапожный крем, — говорю я, — иголку с ниткой, свежий подворотничок, бритву, пяток пуговиц. И верните ремень...
Обер-лейтенант, не мигая, смотрит на меня. Размеренно похлопывает перчаткой по своей ладони. На поясе пистолет в той же щегольской кобуре неуставного желтого цвета, на мизинце массивный перстень. Шинель туго схвачена ремнем.
— Будь по-твоему, — низким густым голосом отзывается обер-лейтенант и обращается к переводчику: — Взять из имущества пленных. Опасную бритву не давать! Избавим этого кретина от радости самоубийства. Кстати, вот тебе и сапоги, герр Петрофф. Превосходный хром. Сапожник подошьет — совсем новые...
— Премного благодарен, господин обер-лейтенант.
Кафенгаузен наклоняется ко мне:
— Может, хорошую дозу морфия? Я прикажу санитару...
— Не надо.
— Дверь держать открытой! — приказывает обер-лейтенант часовому.
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант!
— Ведь ты не жрал несколько суток, — говорит мне Кафенгаузен. — Неужели сапожная щетка и прочее дерьмо стоят куска мяса и бутылки водки? Через сорок пять минут всем наплевать на твой ремень и подворотничок и вообще на всю твою жизнь...
— Как называется деревня? — спрашиваю я.
— Бывший совхоз Михнево, — говорит переводчик.
— Могу предложить из своих личных запасов французскую вишневую водку «кирш». — Обер-лейтенант внимательно оглядывает меня. — Не почувствуешь, как душа отлетит к богу...
— Не надо, — говорю я.
— Москва станет германской! — вызывающе заявляет обер-лейтенант и натягивает перчатку. Его лицо теряет приветливое выражение. — Есть старинное изречение: «Бог на стороне больш