их батальонов». Под германскими батальонами вся Европа.
— Красивой смерти желаешь? — добавляет переводчик,
— А ты здесь на своем месте, — говорю я ему. — И уже освоился. Шустрый...
У этого переводчика губы в беловатом простудном налете. Передние зубы выбиты — там еще незажившие десна. Он черен от загара, как бывают черны южане, худ и шепелявит.
— Я б его прикончил без этого идиотского обряда, — говорит Кафенгаузен переводчику. — Но у капитана идея: продемонстрировать солдатам, чего стоит комиссар. Капитан недурно придумал. Русский едва жив. Само по себе уже зрелище жалкое. И потом все увидят комиссара без ума от страха. Жить ведь хочет каждый, каждый! И никто не скроет своего ужаса. Я насмотрелся. Это нечто иное, чем смерть в бою. Здесь нет азарта боя и ни шанса — только смерть! За двадцать лет полицейской службы мне доводилось и самому приводить приговоры в исполнение. Он еще и не знает, что это такое. Жаль, сорвалось с водкой. Пьяный от страха большевик! Придется разочаровать господина капитана...
— Да благословит тебя Карл Маркс серпом и молотом, — шепелявит переводчик и открывает в ухмылке щербатый рот…
...Что я могу, если даже ноги не служат мне? А победа нужна! Очень нужна!..
... Нет, конечно, все верно! Только так! И это все, что я смогу. И это тоже победа!
Только бы лихорадка не лишила сознания — примут за слабость. Пусть нет сил, пусть мутит! Пусть пол как натянутое полотно. Пусть рябь в глазах и звон в голове. Пусть, пусть! Разве во мне дело?..
Я стаскиваю гимнастерку. Не думал, что это так больно. Последние часы сидел, не шевелясь, и боль во мне приумолкла...
Разглядываю себя. Все кости наружу. Руки, грудь, живот в багровых подкожных кровоизлияниях, глубоких порезах с сукровицей. Левое плечо опухло. Почти не владею рукой...
Разбил бы голову о бетонный пол — лишь бы избавиться от боли!
Кропотливо подшиваю подворотничок и всю рвань на шароварах и гимнастерке. Это очень важно. Все это очень важно...
В дверях часовой. Курит, поплевывая в мою сторону. На автомате красные руки деревенского работяги. А на груди все та же жандармская бляха.
А этот переводчик... Наверное, в жизни был покладистый, обходительный...
Кто ему зубы высадил?.. Только не в бою. Такие не воюют. Даже в бою не воюют...
Как это мне переводчик сказал?.. Постой, постой... Да: лучше летом у костра, чем зимой на солнце... У таких, оказывается, своя философия. Конечно, ведь «на все согласен» — это тоже философия, герр Петрофф...
Приятный запах у машинного масла. Довоенный...
Ноги не подчиняются. Цепляюсь за стену, пробую встать. Встать надо. А потом снова сесть. И снова подняться. Затем походить.
Гараж ходуном. У часового улыбка до ушей. Весело...
Лишь бы встретить смерть в сознании, чтобы не приволокли туда, не швырнули перед строем, как тряпку... Нужна победа. Пусть такая, если нет другой.
А теперь учись ходить. Шаг, еще шаг. Вот так. Вот... Молодчина!..
Теперь умойся. Черт с ней, с болью! Умойся, причешись, почисти сапоги.
Ремень не мой. Я на своем, как пацан, по дороге на фронт увеличительным стеклом выжег «Сергей Ломов» и день своего рождения.
А вобщем-то я молодец. Я живу...
Все, оказывается, надо уметь. Подшивать подворотничок, особенно если пальцы измочалены, и притом не сажать пятна. Стоять и ходить, не качаясь. Все надо уметь...
Потуже ремень. С ремнем я совсем молодец. Жаль, фуражки нет. Хотя бы пилотку…
Я опрятен и чист, как можно быть в подобном положении. Сапоги сверкают. Настоящий блеск от носка до задника на все голенище. И рвань на мне не висит и не топорщится. Вполне подходящий вид...
А за мной не идут. Немцы точный народ, а за мной не идут. Даже часовой озадаченно поглядывает на часы...
Мы смотрим друг на друга: кто ты, солдат? Кто? Или не хочешь об этом думать? Бляха на груди за все в ответе?..
— Слышишь, ты? — говорю я солдату по-русски. — Слышишь? Может, ты их ненавидишь?. Молчишь... Просто ты считаешь себя хорошим немцем, который должен идти, куда идут все немцы... Тогда не говори после о своей ненависти к хозяевам. Не говори, что ты их ненавидел. Думаешь, не наступит это время?.. Наступит. Обязательно наступит... Вы подчинялись. Вы калечили и убивали. Вами жило и живет насилие. И вам никогда не будет прощения, даже если вы их ненавидели в самом деле...
Ведь воюет не сам Гитлер, а такие, как ты. Ты стреляешь, а не он. Ты! Ты!.. Что он без тебя, без таких, как ты?.. Значит, ты нужен фюрефу, а он тебе...
Солдат смеется и стучит пальцем по своей каске. У него мелкие желтоватые зубы. Широченные плечи.
— Выжил из ума, — басит он. — Выжил из ума от страха.
Жаль, с Карлом нельзя проститься. Я бы ему сказал кое-что. Думал, у наших поговорим. Не судьба, значит...
А господа явно опаздывают. Впрочем, мне спешить некуда…
Я вылезаю из коляски мотоцикла. Развожу пальцами складки гимнастерки под ремнем.
Фельджандарм ставит меня спиной к земляному насыпному погребу: «Капут, русс!» Затем отгоняет цюндап к штабелю теса. Тоже охота поглазеть...
Восемь солдат — карабины «к ноге». Еще не видел таких: чистенькие, шинели наглаженные, сапоги натерты суконкой, у каждого жандармская бляха на груди.
Над шеренгой багровое солнце. Оно уже растратило дневную силу и не ослепляет. Просто крупное, очень крупное солнце.
Между нами шагов пятнадцать. Они спокойно поглядывают на меня. На стальных шлемах отблески солнца.
Лейтенант прохаживается перед строем. Русые усики под Гитлера. Нежный румянец во всю щеку. На груди тоже жандармская бляха. Придирчиво проверяет солдат...
В лужах листва, полусгнившее сено и отражения вечернего неба.
Тени кирпичных коровников, амбаров, шеренга солдат наступают на меня…
Двор на отшибе совхоза. Перед коровником часовые. Кирпичный коровник без крыши с выгоревшими бойницами окон. На беленых стенах копоть, следы пуль и надпись углем по-немецки: «Пленные! Не подходить — заразно!» Слева от коровника — гора битого кирпича. За ней водонапорная башня: на площадках винтовой лестницы пулеметы. Два расчета за выставленными оконными рамами.
На штабеле теса солдаты. И все время подходят новые.
— Капут, «иван»! Капут, русс!.. Эй, комиссар, капут!.
В шагах десяти от меня опрокинутый на бок трактор, вылизанный огнем. Шмыгают воробьиные стайки. Где-то за скотным двором пыхтят моторы.
Солдаты поглядывают на меня с любопытством. Они без оружия, но все в шинелях, затянутых ремнями. У многих в руках конверты и белые листки. Жуют, запивают из фляг. Курят. Сплевывают жирную табачную слюну. Громко смеются...
Ефрейтор кормит дворнягу хлебом. Пес, положив голову ему на колени, жмурится.
— Капут, «иван»!
Тут же на бревнах четверка пехотинцев режется в карты.
Часовые месят грязь перед коровником. В окнах, дверях десятки бледных, небритых лиц... пленные... Без ремней, оборванные, худые, без пилоток и касок, многие в бинтах...
К бревнам шагает танкист-немец. В замасленном черном мундире, берете с толстым противоударным рантом. Мундир без пуговиц, залихватски запахнут под ремнем. Лицо в саже. На нижней губе сигарета. В руке фляга. На шее под ларингофоном засаленный шелковый шарфик, в петлицах — изображение адамовой головы...
— Эй, коровий хвост! — пьяно орет танкист мне. — Капут Москва!
У крайнего амбара кучки советских касок, саперных лопаток, противогазов...
Так и не дали напиться. Правда, я не просил... А воду для умывания развели бензином. Жандармские шуточки…
Офицер отрывисто командует — солдаты вскидывают карабины, целятся в меня. Офицер кричит: «Отставить!» И опять командует — добивается слаженности, чтоб вскинули карабины дружно, чтоб задерживали дыхание, целясь. Я вижу и слышу — именно этого добивается.
— Смирно! — орет он и прибавляет угрожающе: — Не шевелись! — Прилежно обходит лужи, высматривая равнение и положение карабинов. Бормочет ругательства...
Бравый вид и слаженность вверенного подразделения — престиж командира... Все нормально, не суетись, мальчик-лейтенант. Ружейные приемы безукоризненны, повороты в строю тоже: «затылок в затылок, зад в зад». Начальство одобрит...
Мой приятель ветер. Тут все мои друзья: ветер, солнце, лес... С ними останется часть меня.
Рыльца карабинов, покачиваясь, ищут мое лицо, грудь, плечи...
Только бы лихорадка не лишила сознания. Должен быть как струна. Не слабеть! Стой, как струна! Стой!..
— Вы здесь в тылу очумели! — орет танкист. — Тратите время на это поросячье рыло! Брось дурить, ребята! Я его мигом, как вошь!..
Солдаты смеются.
Нарочно затягивают время... Все равно своего не добьются. Пусть тянут время, пусть.
Это не бравада — теперь я действительно не обращаю внимание на всю эту сволочь. Я занят. Очень занят... Ничем не выдать себя. Спрятать ожидание боли, пропустить мимо сознания...
— Раузер, подбери брюхо! — кричит лейтенант. — Беременный солдат, где это видано!..
— Комиссар, как девочки в Москве? Эрих любит толстых.
— Дай адресок?.. — орет танкист.
Улыбка не получится. Будет жалкая гримаса... Спокойно ждать. Ждать — вот главное...
Вдоль амбара выстраиваются жандармские взводы. Накладываются команды... Сколько же медных блях!..
Только бы не стреляли в голову! Не надо в голову! В голову не надо! И в лицо! Зачем в лицо?! Рыльца стволов блуждают в моих глазах. Зачем в лицо?!