С точки зрения доктора, это было варварство и заведомое убийство больного. Осложнения и перитонит представлялись ему неизбежными, а предпринять что-либо он не мог.
Но случилось нечто невероятное — я выжил. Да, я несколько суток ничего не ел, и мой кишечник был пуст. При ранении не произошло излияний пищи и заражений. Кишечник оказался по-своему стерильным. Именно благодаря этому я выжил...
У Юрия Сергеевича были дряхлые руки, но руки настоящего хирурга.
Я очнулся на четвертые сутки. Все эти сутки и последующие я жил на внутривенных вливаниях глюкозы. Только на шестые сутки после операции Александрина Сергеевна впервые покормила меня манной кашей...
Юрий Сергеевич назвал мое выздоровление «феноменом Ломова». Он не раз повторял, что невозможно выжить вне особых клинических условий человеку с двумя тяжелыми ранениями, потерявшему много крови, зверски истощенному и простуженному.
Но я очень хотел жить. И в бреду — я все равно шел к линии фронта. Может быть, это для врачей наивная фантазия, но уверен: именно эта мысль управляла всеми ничтожными остатками моих жизненных сил.
Доктор выдавал меня за своего племянника, подорвавшегося на мине. Мне и в самом деле нельзя было тогда дать больше: Александрина Сергеевна брила меня непременно утром и вечером каждый день, чтобы я выглядел на «свои шестнадцать».
Я поднялся с постели на четвертый месяц после расстрела. В марте я впервые вышел на улицу. К этому времени Александрина Сергеевна подобрала мне кое-какую одежонку.
Раза три или четыре наведывались немцы, но я, остриженный, исхудалый, сходил за подростка. Из местных жителей никто не выдал меня. Здесь даже полицаи были пришлые. Среди своих не нашлись... Впрочем, я очень и очень походил на мальчишку...
Запомнился последний визит немцев. Это были молодчики из зондеркоманды. Они забрали всю еду, вымененную Юрием Сергеевичем на последние вещи. Прихватили занавески с окошек, полушубок старого доктора, шаль Александрины Сергеевны и маленький ковровый половичок у моей постели. Сизый от мороза унтер чуть было не забрал Краевских. Он вообразил Пушкина родственником старого доктора. Юрий Сергеевич не понимал, почему унтер сердится. А я слышал, как унтер доказывал, что этот «кудрявый на портрете — юдэ и родня старику, значит, эти «старые хрычи» и их племянник — тоже поганые юдэ». Нас нечаянно спас один из подчиненных унтера. Прежде чем швырнуть портрет на пол, он авторитетно заявил, что это «бывший русский царь, в котором много арийской крови». Тогда унтер угомонился. Больше того, местная комендатура предписала впредь не трогать доктора и его семью, как представителей «монархической русской интеллигенции»...
16 мая 1942 года я снова пошел к линии фронта. Это был долгий путь. 2 июля 1942 года возле деревни Копытовка болотами вышел к своим.
Мне не докучают бессонницы. Не сплю день, другой, иногда и неделю. Но не чувствую себя разбитым и больным. Особое состояние легкости, покоя и ненужности сна. Просто лежу и вот, как сейчас, все вижу сызнова...
Очевидно, какая-то часть меня срослась с этими воспоминаниями, не может без них. И ей необходимы дни, когда я не сплю. Эти дни приходят внезапно. Я их не зову. Так же внезапно уходят...
Сколько раз я поднимался из траншей, просто с земли или с болотной жижи навстречу огненным трассам, брызгам осколков, воплям людей, реву моторов! Сколько раз я видел солнце, скрытое пылью и чадом боя! Даже зимой, когда вокруг чистый снег, это солнце прятали черные дымы боя. Но это было всегда солнце...
1970 — 1971 гг.