Через час я остался один. И огромным подарком была «Повесть о жизни» Константина Паустовского. Это было счастье — знать, что впереди столько чудесных страниц! Я листал книгу и благодарил Паустовского за то, что разбудил во мне столько чистых и дорогих образов. Помог обрести чувства, которые я позабыл или считал безнадежно утраченными.
Временами четырехглавую мышцу бедра схватывала судорога. Я откидывался на спину. Расслаблялся. И долго лежал, наслаждаясь покоем, еще студеным весенним воздухом из полуоткрытого окна, маленькими синими примулами на столике рядом с кроватью. Они цвели под кустом жасмина, и жена сорвала их, когда я уехал.
На неуклюжей деревянной подставке письменного стола, сколоченной мною, раскинув тонкие руки с лавровыми венками, рвалась вперед металлическая женщина. Приз с далекого Венского чемпионата мира — моя неизменная привязанность. Сейчас металлическая женщина казалась мне стройнее и движения ее стремительнее.
Было очень тихо. Только за лесом на окружном шоссе изредка шумели грузовики. И длинный, заросший овраг гулким эхом приносил этот шум к моему окну. И по железной дороге с глухим лязгом проносились поезда. И тогда дощатые стены комнаты мерно вздрагивали.
Спать не хотелось. И я не жалел. Поворачивался к свету и читал. И воспоминания о соревнованиях проходили через меня светлой радостью.
В эту ночь я был по-настоящему счастлив.
1967 г.
Ты не потерял это счастье
...И он позабыл об улице, мокром снеге, прохожих, толкотне. Жадно вглядывался в воспоминания. И они были удивительными — каждое светлой музыкой и радостью отзывалось в памяти.
Вспоминал, не замечая луж, механически пересекая площади, раза два или три здороваясь с кем-то...
Чемпионаты мира в Варшаве, Софии, Олимпийские игры в Риме — тогда я не принимал «железо» всерьез...
На фотографиях тех лет я смеюсь. В моих руках рекордное «железо», а я смеюсь.
Я не бравировал и не кокетничал. Слава, восторг публики, внезапный и жадный интерес газет ко мне, щедрые награды... в самом деле, какая нелепая, но веселая шутка! Ведь штанга весит сущие пустяки, нужно быть лишь очень уверенным, и она сама охотно ляжет на вытянутые руки. За три года я наштамповал около двадцати рекордов, и большинство мировых...
Тренировки были для меня удовольствием. Я насыщался мускульной радостью. В этом древнем инстинкте столько тонкого и благородного чувства! Я поднимал «железо», не задумываясь, в какие цифры оно превратится в газетных строчках. Пусть репортажи городят что угодно: «И фантастически, и феноменально, и великолепно!..» На мою штангу еще можно навешивать и навешивать диски. Мне было даже чуточку не по себе. Казалось, я дурачу людей.
Зато как нежен и внимателен стал со мной мир! Я не успевал загадывать желания, как они сбывались. Я был обласкан своими мышцами...
В ту пору я не страдал бессонницами и не ведал, от чего бывают бессонницы. Годы бессонниц...
Если я чересчур уставал, я просто забрасывал тренировки. После чемпионата в Варшаве я не тренировался четыре месяца, после Софии — пять, после Игр в Риме — шесть. И, однако, в те годы установил два десятка рекордов... И все же нервное напряжение сказалось в Риме. Я выступал в последний день Олимпийских игр. И конечно же, ожидание среди сотен побед и неудач изрядно взвинчивало. Спал я неплохо, но дней за шесть до выступления начал катастрофически терять собственный вес...
Я накупил пива. Выложил бутылки в раковину умывальника, напустив холодной воды. И перед каждым визитом в столовую опоражнивал склянку-другую. Теперь мне уже было много проще заставить себя есть. И, ненавидя еду, я все же довольно бодро жевал...
Мне нравилось лечение пивом. Я перепробовал множество сортов. И остановился на баварском. Отличное, крепкое снадобье.
Ожидание тяготило, но я не скучал.
Рим! От крыш до мостовых он был в солнце. Я любил историю и зубрил в школе все о древнем Риме. И теперь мне казалось: я встретился со своим старым школьным приятелем.
В тихом восторге я бродил по городу. На моем форменном голубом пиджаке красовалась цветастая национальная эмблема. Со мной запросто вступали в разговоры. Я удовлетворял любознательность своих случайных собеседников на скверном французском языке, которым чрезвычайно гордился. Мы толковали о России, рекордах и спутниках...
Небо над Римом — голубое, бесконечное...
После каждых пятнадцати минут ходьбы я отдыхал, чтобы не утомлять ноги. Мой козырь в поединках с «железом» — ноги, мои огромные, свитые из мускулов ноги!.. И я оберегал их. Я присаживался на каменных ступеньках лестницы на площади Испании или дворца, замыкающего площадь Венеции со стороны Капитолия. По этим местам пролегал мой обычный маршрут. Во всех иных случаях я водружался на высокий табурет ближайшего бара и блаженно цедил ледяной фруктовый сок. Когда жара делалась невыносимой, я заглядывал в кинотеатр и смеялся над проделками Фернанделя или де Фюнеса...
От тех времен в сборной сейчас лишь Гордов.
В Риме тяжелоатлетические соревнования начинались в девять вечера и обычно затягивались до рассвета. Конечно, я не мог просиживать ночи в зале...
И римский поединок Гордова с Макнотоном я увидел спустя год на экране кинотеатра «Россия». На кинофестиваль в Москву итальянская делегация привезла фильм об Олимпийских играх. Я должен был публично выразить благодарность за фильм. Не помню, что я говорил со сцены. Звезда экрана Джина Лоллобриджида протянула мне руку для поцелуя. Я никогда не целовал руки женщинам. Я неловко и как-то криво подхватил ее руку и встряхнул...
В ночь, когда «схлестнулись» Гордов с Макнотоном, мне плохо спалось. После ужина я киснул в шезлонге перед телевизором. Уже второй час в телевизионном фильме ловили и никак не могли убить мрачного субъекта, лихо потрошившего банковские сейфы. Я зевал и подумывал уйти, когда на свободный шезлонг рядом опустилась женщина в спортивном костюме с олимпийской эмблемой сборной Чехословакии.
— Петр, — приятно картавя, сказала она.
Боже мой, это была Божена Вехтова, та самая Божена, на которую я при встрече украдкой поглядывал. Впрочем, не один я.
Глупо улыбаясь, я неловко пожал плечами и тут же обругал себя в душе.
— Петр, — повторила Божена. — Тебя ведь так зовут. А я Божеча Вехтова. Когда я выступлю и ты выступишь, пойдешь со мной на танцы?
— Да, — сказал я, цепенея.
— Я знаю, где хорошая музыка, Петр. Знаю, где много и весело танцуют.
— Я тоже знаю, — прихвастнул я.
Божена засмеялась: «Вот и хорошо!»
— А как мы встретимся? — деревянным голосом осведомился я, все еще не веря, что рядом такая красивая женщина.
— Я сама найду тебя...
На экране телевизора дико орали полицейские, добивая мрачного субъекта и его подручных, но я слышал только картавый голос Божены. Отсвет с экрана смутно пробегал по ее лицу.
— А сейчас прости, Петр. Сегодня я выступала, а с утра разыгрываются финалы. Спокойной ночи!.. — Она ласково притронулась к моей руке.
— Можно я провожу тебя, Божена!
— Нельзя. Меня ждут тренеры.
— О-о, мама миа, мама миа! — жалостливо шептал, умирая, мрачный субъект.
Мой сосед боксер Толя Мусатов буркнул, вставая: «Беда с этими гангстерами...»
С экрана, пища и кривляясь, рекламировали себя тюбики зубной пасты.
Легко сказать — спокойной ночи. Я представлял себе Божену, и сон мгновенно испарялся. К тому же часов с четырех в мою узенькую, как пенал, комнатенку стали просачиваться яркие жала солнечных лучиков. Я ворочался и все поглядывал на эти жала. А они расползались, удлиняясь, и комната оживала.
Я так и не заснул. Скорее всего, я был уже во власти предстартовой лихорадки. Встал, оделся, взял полотенце. В раковине плавали бумажные этикетки. Там почивали пивные бутылки. Пальцем я утопил одну из этикеток. Она медленно всплыла. Я еще раз машинально посмотрел на часы: пять. Вышел в коридор. Умываться поневоле приходилось в туалетной комнате. Пивное лечение требовало жертв: бутылки занимали раковину.
На подоконнике в конце коридора сидел Гордов. Он был в шерстяных спортивных брюках, куртка лежала на коленях. На обнаженном торсе, сморщась, болталась растянутая влажная борцовка с гербом СССР на груди, сплошь забеленная сырыми пятнами магнезии.
Гордов поднялся навстречу. Меня поразило черное от усталости лицо, спекшиеся губы, глубоко запавшие глаза. Череп его показался мне крупнее обычного и костлявее. Его обтягивала тонкая пленка желтой кожи. Руки, плечи, шея стали неузнаваемо жилистыми и сухими...
Гордов растянул рот в усмешке.
Я все понял и буркнул «С победой!.. Однако подсушило тебя «железо»!..» Я шутливо толкнул его плечом и пошел. Я не спешил умываться. Я просто завидовал Гордову. Мне еще канителиться два дня. Целых два дня! Повсюду праздник! Все отсоревновались, кроме меня и Аксенова. И еще неизвестно, выиграю ли я...
В туалетной комнате я подошел к окну. Толкнул рамы. Было тихо-тихо. Олимпийская деревня спала. Зеленели прилежно выстриженные газоны. Смыкались и расходились четкие линии асфальтовых тропинок. Стояли пустые кресла и шезлонги у телевизоров...
Я услышал шаги Гордова и, шагнув к раковине, поспешно открыл кран...
И вот мой день. Я тоже выступал с девяти вечера. Когда настал черед разминаться мне, в подвальном помещении огромного «Палацетто делло спорт» появились американцы. Мы возились на соседних помостах. Делали вид, что нам все безразлично, и не, выпускали друг друга из виду ни на миг.
Гарольд Нидер не тревожил меня. После тяжелой травмы позвоночника он не мог угрожать мне. Но как хорош, как могуч был Джим Фойер! Это был древнегреческий бог, и этот бог прилетел из Америки, чтобы поразить меня! Я глазел на могучее черное тело, обтянутое белым трико с полосатой эмблемой на груди, на крутые бугры необъятных мышц, которым, казалось, не хватало места под кожей, — и мне было приятно, что мои противники такие красивые и могучие люди. Значит, и я чего-то стоил!..