В победе Фойера американская команда видела оправдание своим неудачам. Они явились в полном составе помогать своим товарищам.
Багровый от волнения тренер — мешковатый Роберт Шонберг — живая история американской тяжелой атлетики. Олимпийский чемпион, донельзя смуглый маленький Дэвид Лэви. Удрученный поражением фаворит всех журналистов непоседливый Сайрус Макнотон, с опутанной бинтами поврежденной шеей. До сих пор измученный неудачным выступлением, осунувшийся Уильям Хилл — стройный университетский пай-мальчик, чужак в команде. Семикратный чемпион мира невозмутимый Джозеф Гричмонд, проигравший вчера нашему Петрову. Бульдогообразный врач, фамилии которого никто никогда из нас не знал. Все хлопочут вокруг тяжеловесов, все ждут моего поражения.
Со мной тренеры Ожогин и Пекунов; средневес Гордов — страстный почитатель «железа», балета, хорошеньких женщин и сухих грузинских вин; переводчик Олег Борисов; весельчак массажист Валя Соболев — золотой души человек; врач Грибков, который навсегда спрятался за своими очками; полутяжеловес Никита Аксенов — зануда и карьерист, здесь потому, что меня выгодно иметь в друзьях.
Но никто из них — ни американцы, ни наши — не знают, что здесь со мной... жгучая любовь к спорту и победам! Она в моей крови, мускулах, в нервах, в решимости и злости.
Любовь делает людей вокруг красивыми. Мне кажется: весь зал радуется со мной и именно мне улыбаются нарядные женщины и даже полицейский кордон.
И все это сплетается в душе в предчувствии победы — счастья, за которым я пришел сюда и ворочаю звонкое «железо».
Огромные килограммы прессуют меня, а я счастлив!
Первый подход в жиме. Начало борьбы!
Поднимаюсь наверх но ступенькам. Шагаю навстречу судьбе. Зал гудит — оценивает по моим мускулам шансы на успех. И я разворачиваю их навстречу взглядам. Двигаюсь легко, упруго, чтобы ни от кого не утаилось, как силен и могуч я и как жажду победы!
Быстро оглядываю ряды кресел. Бесчисленные пятна лиц. Физически ощущаю тысячи любопытных взглядов.
Меня ослепляют юпитеры, рокочут кинокамеры, ничего не видно, а я все равно улыбаюсь. Пусть знают все, как я хочу победы, как верю в победу!
Потом забываю всех. Иду к штанге.
Расслабляю мышцы. Опробываю гриф легкими движениями. Сердце стучит неимоверно громко. Весь мир наполнился его глуховатым: «Так! Так! Так!..»
Боль. Усталость. Ликование...
В жиме я и Фойер равны. Нидер отстал. Впереди рывок.
Мы лежим в креслах друг против друга. Фойер часто утирает круглое лицо полотенцем. Рассеянно слушает Шонберга, кивает. Нидер осунулся, трет лысоватый лоб, гоняет по мускулам массажиста.
Около полуночи. Усталость вдавливает в кресло. Хочется закрыть глаза, свернуться клубком и заснуть. Но я не верю усталости. Она всю жизнь преследует меня в спорте. Преследует и лжет. Я зеваю, ощущаю ломоту, но не верю усталости.
Вызывают Нидера. Через шесть минут — Фойера.
Валя Соболев втирает в кожу разогревающую пасту. Раскаляются плечи, ноги, спина.
Овации — Фойер поднял личный рекорд. Американцы радостно суетятся. Окутывают Фойера теплыми пледами.
Если бы я был поспокойнее, рывок вышел бы гладким. Но, еще не победив, я ликую. И потому слишком резво начинаю движение. С пола надо очень мягко, а потом уже взрываться одним-единственным могучим усилием. Я тороплюсь, я очень спешу к победе.
Подрыв получается неполноценным, куцым. Штанга почти наверху, остаются два-три сантиметра, но ее скорость уже погасла. Тогда еще шире растягиваю ноги в шпагат. Этот узел из связок запомнился на всю жизнь — сковал бедра, пах, ступни. Я ухожу под штангу, но она еще и немного впереди. Я дрожу, вес упрямо валит меня вперед...
Моя борьба со штангой скрыта от зрителей. Мои колебания ничтожны. Люди думают, что я уже победил, и бешено аплодируют.
Эх, люди, люди...
Я весь выстлался вдоль помоста. И штанга взобралась на вытянутые руки. Ей просто некуда было деться.
Осторожно выпрямляюсь. В мозгу хвастливая детская мысль: «О-о, теперь я король! Я король, ура!..»
Эта удача сразу вывела меня вперед.
На соревнованиях я никогда не жалел своих соперников. Их упрямство мне тоже дорого стоило. Но в три часа утра перед последней попыткой в толчке я искренне пожалел Фойера. Он походил на загнанную клячу. Пот вымочил его трико, майку, голову. Я никогда не видел, чтобы у атлета дрожали руки. Фойер весь дрожал. Может быть, от допингов...
Пожалев Фойера на миг, я отправился на помост добивать его недостижимым для него результатом.
Фойер всегда был слаб в толчке. И Фойер падал на колени под штангой...
Фойер молился.
А я собирался к новому походу. Я потребовал установить на штангу много больше мирового рекорда.
Я уже олимпийский чемпион. Эта попытка ничего не решает.
Медленно поднимаюсь на помост. Я знал, что штанга подчинится мне. Я верил — и это было самым главным. И я медленно поднимался, потом медленно шел к штанге, убаюканный сознанием своего могущества, в предвкушении многих новых радостей...
Я действовал автоматически. И сам получал огромное удовлетворение от своей работы. Все было отлажено, пригнано, отлично стыковалось. Оставались даже силы для дополнительных напряжений, которые придавали движению красоту и пластичность.
«О-о, теперь я король! Я король!»
Из-за зверского рева огромного «Палацетто делло спорта» я не слышал английского судьи Оскара Хэнки. Я видел лишь его отчаянные отмашки.
Тысячи рук тянулись ко мне. Но я запомнил лишь две. Монах-доминиканец ревел от восторга и, плача, пробивался ко мне. Рукава-балахоны просторной рясы соскользнули, обнажив две крепкие белые руки...
И зачем лгать самому себе! Именно эти победы связывают тебя со спортом. Ведь нет месяца, чтобы они не приснились. Чтоб весь день потом вспоминал, вспоминал...
Ты не потерял это счастье. Его можно вернуть. Только пожелай...
1967 г.
Осечка
...Я ухожу с помоста. Я израсходовал последнюю попытку и не взял второй вес.
Я вижу, как с рычанием вскакивает Рейнгольд Кун, как летит на пол его плед и он топчет его. Кресло как раз внизу, перед лестницей на сцену...
Я жалок, но стараюсь не казаться таким...
Я представляю, какой была эта моя улыбка!..
С треском и шипением гаснут за моей спиной «юпитеры», чтобы через несколько минут разгореться над Рейнгольдом Куном. Я двигаюсь в тусклом, желтом сумраке. Мне кажется, я плыву...
Навстречу, нервно покусывая губы, взбегает Кун, за ним — тренер Хорст Бюкер и американский доктор Крейн.
На сцене лязгают диски. Ассистенты налаживают новый вес. Если Кун возьмет его, он чемпион.
Немец рядом со мной.
Мы одариваем друг друга радостными улыбками, но больше всего избегаем прикосновения друг к другу. В нескольких сантиметрах от меня проскальзывает громоздкое тело, опутанное узлами мускулов.
Крейн вежливо бормочет: «Гуд рашен!» И уступает мне дорогу.
Мертво поблескивают очки Хорста Бюкера.
Я скалю зубы в беззаботной ухмылке. Все должны видеть, что я по-прежнему уверен в себе.
Я прыгаю с последней ступеньки. Мне хочется оглянуться, но заставляю себя спокойно шествовать на свое место.
За моей спиной занимается синевато-белое зарево.
Варакушин привстает на цыпочки и жадно впивается глазами в помост. Тренер Косов растерянно мнется на месте. Он ниже ростом своего начальника. Ему бесполезно подниматься на цыпочки.
Наступает глубокая тишина.
«Сейчас Кун прицеливается к «железу», — догадываюсь я.
Душная, невыносимо душная тишина!..
Я не смею уйти. Я очень хочу уйти. Но я должен ждать. И я жду...
Когда я поворачиваюсь к сцене, я вижу, как отяжеленная дисками штанга лениво, но верно наползает на грудь немцу.
Вместе с Куном я непроизвольно воспринимаю ее удар в свою грудь. Пальцы сдавливают воображаемый гриф...
Я ловлю быстрый взгляд американского тренера Генри Гилпатрика в свою сторону — и прихожу в себя.
Я опускаю руки на спинку кресла и равнодушно слежу за Куном. Краем глаза я замечаю сбоку рыжую голову Хьюстона, своего многолетнего верного болельщика.
Кун долго со стоном выпрямляется. Вместе с ним стонет весь зал.
Почему у меня нет в запасе ни одной попытки?! Меня лихорадит злоба. Сейчас бы я сработал без осечки! Только была бы попытка!..
Похрустывают остатки канифоли на моих подошвах.
Скверное это состояние — быть зрителем своего крушения.
Жуют пленки кинокамеры. Меня окатывает жаркий пот. Я не могу отквитаться! Я бессилен! Поздно, поздно!..
Визг, аплодисменты, топот сливаются в рев.
Я вижу, как штанга застревает на прямых руках Вуна. Вижу, как упруго колышется вес, осаживая атлета. Вижу, как он мощным усилием снова и снова загоняет штангу на место, пока, наконец, она не застывает над его головой.
Дело сделано — Кун расплывается в блаженной улыбке.
Всеми овладело безумие. Воздух дрожит от рева. Словно кто-то скомандовал — на меня смотрят сотни лиц.
Бледное лицо Варакушина искажено болью. Доктор Соловцов в отчаянии зажимает свою голову руками.
Трунов обессиленно валится в кресло и хрипит: «Кун — чемпион, Кун!..»
Кислов ободряюще треплет меня по спине.
Меня стремительно охватывает усталость. Я тупею от усталости. Я крупно дрожу. Трико и майка липнут к моему телу. С головы до пят я заливаюсь потом. Я едва поспеваю смахивать соленую влагу с бровей и ресниц. А губы, наоборот, сухи. Я судорожно глотаю слюну и пью из бутылки воду.
Кругом бешеный гвалт и смех.
Я кажусь себе нелепым и глупым в веселой толпе одетых мужчин и женщин. Меня разглядывают с нескрываемой жалостью.
Я меняю майку. Приглаживаю волосы. Вытираюсь полотенцем. Мне помогает массажист.
Через несколько минут награждение призеров чемпионата мира. На сцене я должен быть подтянутым и спокойным. Быть другим — значит признать свое поражение.