«Зато больше не надо ждать», — думаю я.
Мимо на плечах проносят Хорста Бюкера. Он снял очки и дирижирует ими. Зал восторженно ревет.
Живой клубок тел катится со сцены за Рейнгольлом Куном.
На лестнице исступленно вопит и скачет немецкий легковес Данген.
Я подавлен, я унижен, но я и доволен: на какое-то время ноша «первого в мире» освободила мои плечи. Я уверен, что только «на какое-то время». Однако я рад перевести дыхание. Я удивляюсь этой странной смеси горя и неподдельного облегчения в себе. Я ждал только горя...
Меня оцепляют репортеры. Всем любопытно, какой я теперь. Я в кольце колючих глаз. Они роются во мне, выискивая следы боли, чтобы завтра, смакуя, рассказать, каким жалким я был.
Я отшучиваюсь, спокойно, без тени раздражительности отвечаю на самые обидные и вздорные вопросы. Сейчас я обязан отвечать на любые вопросы, а грубость сносить с улыбкой.
Я бормочу сквозь зубы своему тренеру: «Будьте мужественны! Что вы скрючились, как на панихиде?!»
В эти мгновения я ненавижу его! Где прежняя самоуверенность моего тренера?!
Я хочу, чтобы он смеялся, шутил. А он сгорбился понуро и молчит. Неужели я действительно износился и сейчас мои «похороны»?
Мне хочется рвануть его за грудь к себе, трясти и кричать: «Неужели вы тоже думаете, что я «износился»?! Как смеете молчать теперь?! Как смеете предавать молчанием?!»
Через толпу протискивается венгр Габор Орос, неоднократный чемпион мира в среднем весе. Он снимает темные очки. Говорит на ломаном русском языке: «Ты снова будешь первым, Каленов! Это так же точно, как и то, что я Габор Орос...»
Я жадно ловлю каждое слово.
Венгр близоруко щурится и улыбается.
Я вижу прозрачную тонкую кожу на скулах Трунова. Я отворачиваюсь.
Кислов кидает мои вещи в сумку. Ему помогают Зыков и Прозоров — наши новички на чемпионате. Варакушин расчищает в толпе путь для нас.
Я шагаю через спрессованную жадным любопытством толпу…
...Утром, когда еще все ребята спали, я вышел из отеля и купил газету. Я стал тут же на улице по складам переводить с французского отчет о вчерашних соревнованиях: «..Когда оркестр готовился заиграть немецкий гимн, побежденный, такой спокойный, словно он был зрителем, поведал нам: «Рейнгольд Кун заслужил медаль чемпиона. У него славное будущее!»
Значит, я ничем не выдал себя!
Впрочем, ведь только я и знал: «Если не в Лондоне, то еще через год, но первым я снова буду! И буду ровно столько, сколько понадобится!..»
1968 г.
Вечный финиш
Себе мы оба не изменим,
А нам не могут изменить.
Григорий Замятин раньше других понял, что проиграл. Понял по той решимости, прежде не раз испытанной самим, с какой Питер Уэскер сосредоточенно прилаживался к весу.
У Григория тоскливо сжалось сердце. Устало припал к прохладной стене.
Штанга, лязгнув, оторвалась от помоста. Зависла возле колен. И, набирая скорость, плавно заскользила наверх. Но чересчур медленно. Григорию показалось невозможным уйти под гриф.
Англичанин успел.
«Что борьба делает с людьми! — поразился Григорий. — Никогда не поверил бы! Ведь юнец. И мышцы, и сам мягкий, неокрепший...»
Уэскер отчаянно раскачивался в сиде, пытаясь выпрямиться. Шею исполосовали толстенные вены. Глаза вылезли из орбит. На губах пена.
Григорий взмок, мысленно повторяя за ним движения.
«Так, так, мальчик, — шептал он. — Верно, верно. Только не клюнь корпусом — сломает!.. Вот так!..»
Уэскер выпрямился. И, слабея, с клекотом глотал синими губами воздух.
«Выстой, выстой! — упрашивал Григорий. — Не кланяйся в посыле... О-о, здорово!..»
Уэскер вытолкнул штангу на прямые руки. Вильнула нога. Уэскер кое-как справился с весом. Закрепился.
Топот и свист отрезвили Григория. Он недоуменно уставился на сотни мечущихся фигурок.
«Арчибальд!» — по-кликушески визжал женский голос.
«Арчибальд? Почему?» — Замятин тщетно прогонял с лица глупую улыбку. Вспомнил: полное имя Уэскера — Питер Арчибальд. С горечью отметил, как много радости доставил публике своим поражением. Навалилась одуряющая усталость. Подумал: «Всю жизнь взвинчивал результаты и ни разу толком не перевел дыхания. Гнал, гнал, а чего ради? И беспощадная борьба на чемпионатах, и рекорды, теперь уже побитые и ненужные, вроде старого тряпья, и груз этой борьбы — все память лишь моего сердца...»
А на пьедестале почета, когда играли британский гимн, Григорий намеренно размышлял о пустяках, чтоб не выдать боли.
«Восемь раз поднимался выше всех! — с глубокой горечью подумал о себе Григорий. — В Праге Клофачу проиграл случайно. Вот сейчас... серебряную медаль... Радуйся, Гриша, награда достойная за всю ту неистовую гонку, по недоразумению называемую молодостью: соперники, поединки, рекорды, помосты, одно напряжение, а за ним новое — и так без конца! Города, где бывал, не помню. В памяти только залы, упругость стального грифа, ощущения под штангой, наметки новых тренировок, каждый раз более интенсивных и объемных».
Убеждал себя, напуская беззаботную улыбку: «Растяни рот до ушей — и радуйся». Все было, как восемь лет подряд, только объективы аппаратов и зрители смотрели мимо.
В раздевалку Григорий двинулся через галдящую толпу. Его окликали. Иногда с плохо скрытой издевкой.
— Спасибо, — бормотал Григорий. — Спасибо...
Тренер-француз сочувственно похлопал по спине.
— От такой передряги, мсье Замятин, лучшее средство — хорошенькая блондинка. Поверьте старику.
— Мистер Замьятинь, гаспадинь Замьятинь! — Плотный краснолицый мужчина усердно работал локтями навстречу Григорию. Ткнул себя в репортерский жетон чемпионата.
— Завтра, — отрезал Григорий. — Вопросы завтра.
— О, маленький любезность. Вы ошень любить Питер?
— Он не женщина. Я его поздравил. — Григорий озлобленно покосился. — А вопросы лучше завтра.
— О-о, да, да! Если Питер делайт завтра колоссаль тоталь сумма, согласны ансамбль... понимайт... вы и он дринк кофе, а?!
— Да, — возбужденно отозвался Григорий, — потому что это будет великий результат, к которому я стремился всю жизнь.
— От фсей ваш душа? — репортер дружески улыбался.
«Ждет, чтоб сорвался и намолол вздору, — решил Григорий. — Выбрал время». Небрежно бросил через плечо:
— За такой рекорд можно и водки,
— О-о, колоссаль! — репортер сразу отстал.
Как и тогда, в Праге, после проигрыша Клофачу, раздевалка пустовала. Только у окна сидел легковес Астахов и вяло полистывал журнал.
— Бывает, — сочувственно вздохнул Астахов.
Отрывая непослушные пуговицы, Григорий наскоро переоделся. Небрежно вбил вещи в сумку. С ненавистью поспешно запихнул серебряную медаль.
Тренер Волгин комкал платок, бессмысленно отворяя и затворяя дверь. Вошел Дмитрий Дегтярев. Хмыкнул понимающе. Включил транзистор.
«Вот я и экс, — подумал Григорий. — Экс! экс...»
— Айда пешком. — Волгин недовольно поморщился на приемник. — Башка чугунная. А там на такси.
Ехать со всеми в автобусе не могли. Понимали: сегодня закончилась спортивная жизнь Григория Замятина.
Не глядя на людей, быстро вышли служебным подъездом. Ветер обдал тепловатой сыростью. Накрапывал дождь. В мокрых плитках мостовых мерцали огни. Григорий зло наступал на огни — вода хлюпала, множась новыми огоньками.
«Экс, экс...» — слышалось ему в хлюпанье.
Догнал запасной тяжеловес Семен Горелов. Взял у Григория сумку. Сопя, закосолапил сбоку.
В гостинице, избегая расспросов, Григорий бегом поднялся в номер. Наскоро переоделся и с Гореловым спустился в полутемный бар. Буркнул Семену: «Никого не хочу видеть. Будто на собственных похоронах».
Выбрали стол в углу под рыцарскими доспехами на стене. Григорий мысленно примерился: «Застряли бы в плечах».
Напротив целовалась парочка. Семен завистливо прищелкнул пальцами. За стойкой горбились утомленные пьяницы. Было скучно, тихо и накурено. Погодя мечтательно заскулил музыкальный автомат.
Он с Семеном рассуждал обо всем, кроме спорта. Словно в природе не существовала тяжелая атлетика. Между бокалами терпкого рислинга Григорий непрерывно прикладывался к минеральной воде, чем вызвал вялый интерес молоденькой кельнерши. Она капризно дула губки, считая порожние бутылки.
Семен ласково пробасил:
— Женщина — истина жизни!
К полуночи, когда они собирались потребовать счет, к столу подошел щеголеватый мужчина в отлично сшитом сером костюме и с копной светлых волос на крупной голове. Григорий узнал советского атташе по вопросам культуры.
Очевидно, атташе не запомнил Григория, хотя их знакомили. После нескольких фраз сонной кельнерше атташе сказал с усмешкой:
— Замяли нашего Замятина... Что с вами? — участливо склонился к Григорию. — зубы?
Григорий хмуро кивнул.
— Пирамидон с анальгином, — отчеканил атташе. Сел. — А этот красавчик Замятин, по всему видать, типичный выскочка. Сколько лет трубили, трубили, а на поверку лапша. — Закурил со вкусом. Вздохнул. — Неужели на всей Руси ничего путнее не нашлось?..
Григорий побледнел.
Горелов под столом свирепо дернул его за руку. Григорий непонимающе оглянулся.
— ...Срамит Россию, срамит. Вот англичанин — герой! — Атташе залюбовался золоченым мундштуком сигареты. — Не балуетесь?.. Ароматные. Чудо...
Григорий грузно поднялся. Положил на стол деньги. И, не прощаясь, ушел...
Медленно и томительно ползла бессонная ночь. Длинная, неласковая, полная мрачных мыслей. Изредка в коридоре шуршали шаги по циновкам. Скрежетал в замке ключ. И опять еле слышно полоскалась синяя штора, позвякивал в подоконник дождь. Усталость была такой, что никакой сон не мог сморить.
«Понапрасну прожитые годы, — думал Григорий. — Начинай жизнь сызнова. Кто я в ней без своих медалей и титулов? Нуль... К тренерству душа не л