ежит. А все остальное забыл или разучился делать. Так зачем была слава?! Зачем почет?! Зачем годы в пене тяжких тренировок и поединков?! Зачем, зачем?! Чтобы через пятнадцать лет собрать вещи и убраться восвояси? Чтобы заставить себя позабыть эти пятнадцать лет?.. Для своего же спокойствия ты обязан вытравить воспоминание о них. Теперь ты никто! И постарайся приучить себя к этому. Никто, никто, экс, экс...»
Печальной чередой набегали больные мысли. Порой становилось так душно, что хотелось сорваться и уйти. Он лежал, не зная, как защититься от своих раздумий и умерить безысходную тоску...
В дверь неуверенно постучали.
Григорий включил лампу. Она слабо осветила комнату. Сел, свесив на пол голые ноги.
— Войдите.
Неловко протиснулся маленький легковес Черкизов. Осторожно поставил на стол бутылку:
— Водка с перцем. Батя настоял на дорожку. Прими, Григорий Иваныч, прими. Непременно полегчает.
— Ты с банкета?
— Чуток угостили пивом, кислым вином. Ежели б не порядок, не поехал. Лучше б город посмотрел. Да ты залей, Григорий Иваныч, и печаль не печаль...
— Ком в глотке — не пойдет, Саня.
— Может, чураешься? Я...
Стукнула дверь.
Григорий увидел брюзгливое без подбородка лицо старшого тренера Хвостова,
— Не спишь, Черкизов, плохо. — Хвостов подозрительно оглядел комнату. Шагнул к Черкизову. — Такая силища без режима, аййя! — Заискивающе потрепал Черкизова по спине. — Хорошая лошадка! Ну спать, спать!..
Черкизов, пятясь, скрылся в коридоре.
— Тэксс... — Хвостов попробовал, плотно ли затворена дверь. Нервно зашагал по комнате. — Страдаешь! Самолюбьице выказываешь. — Он говорил с каким-то непонятным Григорию воодушевлением. — А на банкет зря не пожаловал. Поганое произвел впечатленьице, вроде вызова! — Криво усмехнулся.
— Что с вами? — поразился Григорий поведению обычно покладистото и льстивого Хвостова.
Хвостов бесцеремонно уселся за стол. Зашептал, вороша бумаги:
— Знаменитость! Еще утром с тобой было опасно спорить. Чуть не потрафил — тебе двери к начальству настежь. С нами и не считались...
— С кем это «с нами»?
— К примеру, я, старший тренер, а вроде и не хозяин в команде. Все через мою голову решали...
— Такая уж голова. Себя вините...
Хвостов презрительно отмахнулся:
— Не напирай! Пожалеешь. Ну, куда денешься? Тренером на завод? Не жидковато ли? Хе, хе... — Сощурил маленькие глазки. — В университет вернешься? В ученые пролезть?.. — Широко улыбнулся, оскалив по-собачьи крупные острые зубы. — Пропечатал две-три заметки в «Вечерней Москве» и возомнил себя академиком. Сомневаюсь, чтоб из тебя вышел историк. Очень сомневаюсь! Кокетство одно. Цену набиваешь. Ну, с кем тягаться собрался?.. История!.. А ты... — Он махнул рукой. — Банкрот ты, круглый банкрот. — Щелкнул ногтем по бутылке и подмигнул. — Втихую наливаемся... Да сиди спокойно, не ершись! Ты у меня весь в руках. Сегодня вот большое политическое мероприятие променял на ночной кутеж в баре. Хорошенькое понимание долга. Заелся ты! Думаешь, один трудишься? А я вот ни одной ночи не спал! Забыл о выходных! Во сто крат больше тебя здоровья загробил — и молчу, честно тружусь! Ты ответишь еще вот за такие безответственные интервью в капиталистические газетенки. — Хвостов выхватил из внутреннего кармана пиджака газеты. — Погоди, погоди... читай...
— Я ухожу из спорта, — волнуясь, перевел Григорий. — Но уверяю вас, если Питер Уэскер достигнет великого рубежа в сумме троеборья, к которому я стремился всю жизнь, в моем доме радостной рекой польется водка...»
«Да это же тот самый красномордый тип, — вспомнил Григорий. — Прилип ко мне в коридоре...»
— Вирши, прямо вирши, — Хвостов хохотнул. — Однако хватанул, экс-чемпион! Прочти под снимком.
Григорий пробежал взглядом: «На помосте в последний раз. Не умею быть вторым, не желаю...»
Хвостов выдернул газету.
— Ясное дело, а на коллектив плевать. — Сощурился на фотографию. — Ну и физиономию ты тут скрючил. Отворотясь не насмотришься.
Григорий сгреб газетный вкладыш.
— Сам читай этот бред! — Швырнул вкладыш на пол. — Спокойной ночи!
— Не ершись, великомученик! — Хвостов нервно застегнул пиджак. Вскочил. — Не таковские молили прощения! Отвыкай: ты нынче пшик. Но мы обязаны воспитывать. Обязаны сохранить гражданина. Изгнать проще всего, особенно такого... Но есть выход: покайся публично в команде и спортивной газете...
— А в чем покаяться? — Григорий сунул ноги в туфли. Встал.
— Снова чемпионский гонор!.. Ты же возвысил себя над коллективом!..
— Не соглашался с вами, да?
— Балуешь, Замятин...
Григорий прошелся по комнате.
— Мы тут посоветовались... — Хвостов помялся. — Ну, я, Волошин, врач, Астахов Женя... Тебе надобно в школу тренеров. Поучишься, поглядим. Короче, Замятин, все зависит от твоего поведения...
— Вы, Хвостов, из тех, кто своим недругам охотно стал бы отмерять воздух кружками. Это один умный француз о таких, как вы, еще двести лет назад сказал.
— Ну что ж, Гришенька, пеняй на себя! — Хвостов сощурился. — Никуда не денешься. Позабудешь фантазии. Как благ коснется — другим языком залопочешь...
— Долго же ты ждал этого дня, Хвостов. — Григорий открыл дверь. — Убирайся!..
Хвостов поднял с пола вкладыш. Бережно разгладил. Сложил. Дыша Григорию в лицо кислым винным перегаром, продекламировал:
И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы...
Вытер лысину, ухмыльнулся и вперевалку зашагал по коридору.
Григорий закрыл дверь на ключ. Поморщился: заныли натруженные мышцы. Подсел к столу, не зная, чем отвлечь себя. Среди стаканов, банок с соками валялись вывернутые облатки витаминных брикетов, снотворных, вскрытые пакеты и телеграммы.
Подумал, приглаживая волосы: «Нет ничего оскорбительнее грубости холуев. Ведь Хвостов никогда не служил — прислуживал. Тупая чиновничья власть без разума, души. Для него я всего лишь неуживчивый подчиненный».
С глянцевой цветной обложки журнала заразительно улыбался покойный американский киноактер Гарри Купер. Григорий пристально вглядывался в черты его лица, пытаясь понять, в чем их привлекательность. Решил: «Наверное, если характер выражен в наружности отчетливо, даже резко, лицо привлекательно».
Накинул на плечи куртку. Нашел в журнале статью Ивена Бару с прогнозами на теперь уже прошедший чемпионат мира.
Сверху над заголовком нежилась в воде голая женщина. Маленькие острые груди прикрывали светлые волосы. Девица игриво прижимала пальчик к розовым сочным губкам. Григорий горько усмехнулся, вспомнив напутствие француза-тренера: «Лечитесь блондинками, мосье Замятин!»
«Его фамилия, кажется, Ленотр, — подумал Григорий. — Он еще до войны выступал вместе с Джоном Дэвисом»[1]. — Стал неторопливо переводить статью. Сначала выписал все незнакомые слова и справился в словаре.
«Отныне слово за юностью! На июньском чемпионате Европы победа слишком просто досталась расчетливому русскому, состарившемуся в спортивных поединках...»
Григорий поморщился: «Расчетливым я никогда не был. Дрался на помостах, когда приходил срок. Готовил рекорды. Но не ловчил, господин Бару, нет!»
«..англичанин Питер Уэскер не пожаловал в русскую столицу на европейский чемпионат. Юный гигант накапливал силы для генерального сражения в Мюнхене.
Великолепный шанс отличиться без боя! И у себя в Москве Замятин ловко реализовал его, доказав, что грубая сила и неразборчивость в средствах — родные сестры...»
«Лжец!» — возмутился Григорий и выругался. Невольно вспомнил европейский чемпионат. Лето в столице выдалось на редкость жаркое. Было не только тяжело тренироваться, даже есть заставлял себя насильно. Потом внезапно сдали почки. Чрезмерные и порой ошибочные нагрузки нарушили обменные процессы. Страдал жестоко. Изнуряла температура. Врачи гадали: отчего? А он после каждой серьезной тренировки корчился в ванной от резей или, замерев в кровати, ждал их до утра.
Следовало прекратить самоистязание, но до мюнхенского чемпионата оставалось всего четыре месяца, а он уже столько вынес и вложил в тренировку.
Да и кто оценил бы уход правильно? С виду ты громоздок, могуч и исправно таскаешь «железо». Даже близкие уговаривали повременить с решением, намекая на трусость. И, как назло, Уэскер и Клофач лишили его трех мировых рекордов. И все с азартом ждали от него сокрушительного ответа силой. И Григорий тренировался.
Но на июньском чемпионате в Москве выступал больным. Запасной Семен Горелов залечивал сломанную кисть.
И не было иного выхода. Раз тренируешься — значит, здоров. И он выступил разжиженный потом, лекарствами, кляня спорт...
Снимки того дня легко узнать среди других в альбоме. Трико в темных солевых разводах. Глаза мутные, выпученные. Мышцы брюзглые. Под ремнем жиденькое брюшко...
Обычно публика настойчива и бесцеремонна, вспоминал Григорий. А в тот день прощала ему все промахи...
«Что ж, господин Бару, я действительно провалился в Мюнхене. Ваша честность и проницательность вне сомнений. Получайте свой гонорар с чистой совестью».
В окна сквозил теплый сырой воздух.
«Спорт, — подумал Григорий и закрыл глаза. — Годами вслушиваешься в себя. Иначе все: труд, насилие над собой в тренировках, подавленные порывы — бесполезно. Только захворай и начинай почти сызнова. Порой труд нескольких лет — сызнова!»
Григорий посмотрел на свои узорчатые ботинки — крепкие штангетки с пряжками, чтоб не юлила стопа под большим весом. Они валялись под кроватью. Мысль о том, что больше не наденет их для поединка и не захватит руками гриф, потрясла.
Рыдание перехватило горло. Он сжал кулаки.
Ему казалось, что из него вынули нечто важное, без чего жизнь не жизнь.