Сентябрь гремел сухими ломкими листьями по каменным тротуарам, сбиваясь у обочин в бурые копны. Андрей топтал их, когда бродил по городу.
Застаивался до полудня пепельно-сиреневой дымкой над крышами, парками, куполами соборов. Просыпаясь, Андрей видел ее из окна.
И с каждым днем студил и осаживал солнце ниже и ниже к горизонту.
Андрей стоял очень долго. Внизу постепенно удлинялись тени. Падая, запутывались в траве рыжие листья.
Он взглянул на часы: четыре. Взял спортивную сумку и спустился вниз.
Тренер Толмачев ждал на открытой террасе ресторана.
Они пошли к служебному автобусу.
Андрей подумал: «Вот и шестой мой чемпионат». Его знобило.
Последним в автобус заявился иранец с двумя полупьяными девицами. За их спинами он показывал большой палец и шептал, мечтательно закатывая глаза: «Прима». Он отсоревновался вчера и теперь гулял. Толстый финн Коски (он сидел, развалясь в кресле впереди Андрея) завистливо хохотнул.
Автобус надоедливо петлял по тесным улочкам. Шофер в синей куртке с двумя рядами блестящих пуговиц накручивал широкий руль.
Рядом с Андреем, нахохлясь, подремывал плечистый американец Антони Доусон. Рукава его потертого пиджака морщинили крупные мускулы. Его менаджер Клайд Саймон всякий раз, встречаясь взглядом с Андреем, весело подмигивал и приговаривал:
— Карашо, рашен.
В ответ за спиной Андрея гудел вежливый басок Толмачева:
— Вэри, вэри гуд!
А после паузы — неизменный в таких случаях совет: «Давить их надо, Андрей! Давить на помосте! Тут приятелей нет. Озлись! Каждый себе на уме... Монт! На разминках слабачком прикидывался...»
Андрей украдкой помял свой бицепс: «Мышцы даже на ощупь вислые и комковатые. Поэтому и устаю быстрее». Озноб нарастал, одолевала дремота. И на поворотах, ухабах его безвольно заносило и встряхивало. Думал с удивлением, как будет поднимать тяжелую штангу. И завидовал тем, кому это не нужно было делать.
Шофер включил приемник. В музыке Андрей с волнением узнал любимую балладу «As dure» Шопена. И жизнь показалась фальшивой. Жестокая, ограниченная тупыми животными заботами: с утра до ночи только мышцы, только тренировки, только массажи.
Поэтому порывался оставить помост — и тогда чувствовал себя... глубоко несчастным.
И спустя несколько месяцев уже глубоко страдал без привычного грохота зала, соленых шуток и грубого веселья товарищей. И той короткой паузы между подходами, когда они хохотали самой пустой остроте и нахлопывали друг друга по тугим жарким спинам и разделял их ярость, если разные там не обходили, а смели перешагивать через гриф на помосте. Ибо то место его, которое в стремительном усилии ложилось на горло, слизывало насечкой кожу с шеи, с груди, мозолило руки, — для атлета было священно. И соглашался с хвастливым утверждением, будто тяжелая атлетика — самый трудный и мужественный спорт из классических: «Бокс, борьба? Ха, противники попадаются разные! И у сильного всегда сыщется уязвимое местечко. К тому же можно схитрить, переиграть. Да и мало ли в запасе всяких штучек. А наше «железо» — всегда «железо». Если на штанге 240, будьте спокойны, это всегда 240! И никаких уверток. С тобой всегда самый сильный противник... Ха, в боксе больно хлещут?! А двести с лишком килограммов на груди — райское наслаждение? Все мы храним его следы. Не помню ни одного счастливчика. Хоккей? А мы всегда один на один. Никто не поправит, не подстрахует. Огромный зал, почти всегда «предельное железо» — и ты. Справляйся, как хочешь. Твой промах — верное поражение. Слабость или страх — тоже поражение...»
«И никакие слова, — думал Андрей, — никакая пластика и совершенство всех искусств не способны выразить муку преодоления: хруст связок, клекот дыхания, нетвердую поступь под предельной тяжестью, рев крови в ушах и разрастающееся светлое пятно в глазах — свою победу или свою горечь в торжестве соперника... Ты не щадил себя, а он на пьедестале выше тебя по-хозяйски разлапил ноги! Коробит его шумное дыхание, восторженный шепот. И в улыбке прячешь свое унижение, иногда и обиду. Ему почести, а твой труд: сотни яростных тренировок, тысячи тонн! — бесследно уничтожен. И настоящее — насмешливые взгляды. Потом понимаешь! Жестокая игра — все или ничего. Ставка — десятилетия жадных тренировок».
Автобус выехал на трассу и стал набирать скорость.
Финн Коски, опираясь на поручни, пробрался к шоферу. Покрутил ручку приемника. Ухмыльнулся, поймав джаз. Шофер скосил глаза и сказал вежливо:
— Гуд.
Коски увеличил громкость. И помахал иранцу. С задних кресел раздался визг.
Доусон лениво покосился на Андрея. И, прикусив губу, снова сделал вид, что дремлет. Андрей отвернулся. Между домами мелькало низкое солнце. Вдруг вспомнил, какого небывалого напряжения потребовала подготовка к чемпионату.
Полицейские патрули пропустили автобус к самым подъездам «Штадтхалле».
— Все в порядке? — встретил их в раздевалке вопросом старший тренер Афанасий Малютин. Он с удовольствием рассматривал себя в дверное зеркало.
— Да, — Толмачев торопливо переложил чужие вещи с кушетки на стул. — Сюда, Андрей... Полотенце, плед, вода, бульон, растирка. Ребята, воду не трогать.
За столом пили чай с бутербродами Шептицкий и Петя Шантарин.
— Отпусти массажиста, — предложил Толмачев Малютину, — десять дней без роздыху.
— Не рассыплется.
Толмачев снял пиджак. Засучил рукава:
— Сам справлюсь.
— Дело твое, — Малютин равнодушно пожал плечами. — Монт уже «завесился»: сто сорок два килограмма. У Клеменса — сто тридцать триста. Самый тяжелый этот чудак из Аргентины: сто семьдесят два! Сел — у стула ножки в стороны. Такого прокорми.
— А где наши? — спросил Андрей, выкладывая вещи из сумки. Он умышленно оставил сообщение о соперниках без ответа, их полагалось не замечать. А расспрашивать о них в день соревнования считалось едва ли трусостью. С тревогой думал: «Поляк Клеменс и англичанин Монт резко подняли свой собственный вес — жди сюрпризов».
— Шубин и Юхлов на трибуне с посольскими лясы точат, — сообщил Малютин. — Скачкова я выпроводил. Три дня менажировал. С утра от слабости шепотом изъяснялся. Тут вчера у Юхлова такая свалка с венгром! До последнего подхода не знали, кто чемпион. Ну и ну!..
— А где Голышев? — спросил Андрей.
— Лепехин плечо вывихнул! — Малютин шлепнул себя по левому плечу. — Доктор Агеев с Голышевым и австрийцами его в больницу увезли.
— Что?! — вскочил со стула Толмачев. — Сашка?!
Андрей растерянно отложил трико. Он сидел в плавках. Белый и весь такой крепкий, чистый, как свежий срез добротной древесины.
— Я не видел, — сухо сказал Малютин, наново перевязывая перед зеркалом галстук. — Третий подход в толчке ничего не решал. И без того медаль наша.
— Сашку поздравили с победой, — сказал Шептицкий. — Нацеловали. Намусолили. Ну и расслабился. Штанга на вытянутых руках и «повела». Плечо и...
— Этот Голышев! — Малютин сразу потерял интерес к своему галстуку. — Кой черт смотрел!
— Не повезло. — Андрей помрачнел. Говорить больше о травме не полагалось.
— Через двадцать минут парад‚— Толмачев распахнул дверь. — Идем, Андрей. — В раздевалку ворвался гул. — Не шнуруй ботинки. На весах скинешь.
Пока он стоял на весах, толпа судей и тренеров придирчиво разглядывала его.
— Гуд форм! — одобрительно пробормотал незнакомый австриец.
— Вэри гуд! — врач-американец пошлепал Андрея по бедрам.
Стыдясь наготы, Андрей спрыгнул с весов. И принялся одеваться.
— Спасибо, — весело сказал какой-то человек и ткнул кулаком в плечо.
— Пжалюйсс, отограмм, — сказал другой и сунул в руку программу чемпионата в жирных пятнах.
Андрей расписался. Человек, дохнув пивом, трепанул его за шею.
Андрей подумал, что собственный вес удалось сохранить. И это уже неплохо. Значит, мало горел.
Под завыванье фанфар атлетов гуськом повели на сцену. И поочередно выкликнули, назвав страну и титулы. Публика вяло аплодировала. Андрей втянул живот и слегка напружинил мышцы.
После парада Андрей снова ждал, пропуская десятка два более слабых противников. Сначала сидел с Толмачевым в раздевалке, а потом в разминочном зале. И мучился сомнениями о своей форме. О ней можно будет судить лишь на разминке: часа через полтора.
Ждал и смеялся любой шутке, чтобы скрыть беспокойство. Беспечность в соревнованиях почиталась высшим бойцовским качеством.
В жиме Андрей нередко горячился. И движения уже не точные, судорожные губили попытку за попыткой. Поэтому Толмачев долбил на разминке: «Выкинь всю дрянь из головы! Чтоб никаких сомнений!»
— Народ здорово принимает! Приятно работать, — сказал Шептицкий.
Андрей равнодушно, словно невзначай, бросил:
— По-моему, я неплох: мышцы подоспели. Сами прут «железо».
— Сейчас вызовут! — крикнул из прохода на сцену Малютин.
— Работай чисто, — предупредил Толмачев, — те двое не прозевают. — Андрей кивнул.
Кроме центрального арбитра, Осипа Лазутина, боковыми судьями были американец и бразилец, мрачный тип, во всем подыгрывающий своему пристрастному коллеге.
На грудь штангу Андрей взял неплохо. Но Лазутин поспешил с хлопком. И Андрей, не приняв толком старта, потерял равновесие и бессильно выронил штангу.
Почувствовал, как недовольно и зло выпячен рот. Торопливо улыбнулся. Опыт научил не проявлять настроение на публике. Ни единым жестом.
— Хлопают не хлопают — знай свое, — кричал Толмачев. — Установись — и шуруй! Проворонили попытку!..
— Выжмет, — пообещал Шантарин, — как палочку, запросто.
«Спину посадил», — Андрей наклонился, растягивая позвоночник. Боль ослабла. Со страхом подумал: «Неужели не в форме? Как тогда в Минске. Сколько же с тем проигрышем связалось разных неприятностей!»
— Спина? — буркнул Толмачев.
— Нет.
— А чего сморщился?
— Ладно, что там...
— Поясницу закрепи. Новичок, что ли?