Илан и Инакен ждали ее в условленном месте. Всю обратную дорогу Домор молча шел рядом, а Фернусон без умолку болтал. Ника что-то мычала в ответ, тщетно стараясь прогнать из головы испуганные глаза Алекса, смотревшие на нее сквозь прорези изумрудной маски, сто раз пожалев, что струсила и убежала.
Злишься на Мари за эгоизм, а сама…
Фернусон оставил их на полпути, решив закончить ночь «У Де Мона», и, когда они с Домором подошли к замку, Ника оторвала последний лепесток от бутона, оставленного мальчишкой-гонцом. Стражники открыли ворота, но Илан вдруг замер. Девушка проследила за его взглядом. Вдалеке, в галерее, маячил тонкий силуэт Катарины Кемберуэл.
– Ты ведь город так и не видела, да? – отстраненно спросил Домор. – Хочешь посмотреть?
Ника пожала плечами. Город она и вправду до сих пор толком не видела, а возвращаться в спальню, к своим мыслям, – так себе окончание дня.
Домор молча вывел ее из окрестностей замка через аллею с мертвыми деревьями и гаргульями обратно к площади, в свете вечерних фонарей и ярмарочных огней играющей всеми цветами радуги. Они обогнули затихающее веселье, и спустя несколько минут гул голосов утонул в тишине старого квартала.
Если центр столицы был аскетичным, просторным, со сдержанно оформленными постройками – невысокими, из бетона и стекла, эдакая минималистичная пародия на современные районы крупных городов Европы, – то этот «старый квартал» (это не Ника придумала, Домор так и назвал его) перенес их в прошлое, в Шотландию, может даже в Глазго со всеми его готическими шпилями и потертым временем желтым кирпичом, только теснее и меньше. Возможно, Ника бы придумала еще сравнения, но на ум ничего не шло – нигде, кроме Великобритании, она не была.
Они медленно шли по узкой дороге, вымощенной массивными булыжниками, и свет тусклых лампочек, нависающих над дверьми магазинов, закрытых на ночь, бликовал под ногами так, словно недавно прошел дождь. Ника лениво читала надписи на вывесках («Мясная», «Рулеты от Греты», «Судьбоносная») и мысленно ухмылялась не столько незатейливым названиям, сколько языку – странной мешанине английского и рибелита.
– Как будто здесь до сих пор никто не определился, какой земле принадлежит и во что верит, – сказала она, снимая маску. Капюшон был глубоким, и попадись им прохожий, вряд ли узнал бы ее.
Домор тоже освободил лицо:
– Те, кто определился, либо живут себе в глуши, неспособные выносить этот мир, либо вершат революцию.
– Хотела бы я определиться.
Ника вытянула руку в сторону и провела пальцами по ряду цветов в кадках, выставленных у кофейни. Случайно задела колокольчик, спрятанный между листьями, и его тихий перезвон подхватил ветер.
– И что потом?
– В смысле в глушь или в революционеры? – Ника поймала заинтересованный взгляд Домора и невольно улыбнулась. – За что бороться, я не знаю, так что определенно в глушь. Да и какой из меня революционер?
– Эмоциональный, – Домор усмехнулся.
Ника закатила глаза. Пройдя через пустынную улочку, они вышли на смотровую площадку. Ветер здесь был сильный и холодный, а воздух соленый, как на море. Фонари на каменных перилах светили красно-желтым и синим – издалека будто звезды на закатном небе. Но звезд здесь тоже не было, как и во всей terra.
– Озеро искусственное, вода там теплая круглый год, – сказал Домор, когда они подошли к краю площадки.
Ника глянула вниз и присвистнула: огромное, однако! Водная гладь спокойная, чернее черного – как дыра, как пасть чудовища, а вокруг – километры белоснежного песка.
– И вода при свете дня синяя. Такая синяя, как… – Домор вдруг запнулся.
Ника повернулась и прижалась спиной к ограждению. Ветер проникал под полы тяжелого плаща. Хотелось снять капюшон, да и плащ тоже снять, но она опасалась, что ее узнают. На площадке было немноголюдно: гуляли парочки – кто-то, как они, в карнавальных облачениях, другие – в будничной одежде. И Ника неожиданно пожалела, что не может так же просто идти с открытым лицом, быть невидимкой, обычным прохожим. И поняла, что ни в столице terra, ни в Лондоне не ходила свободно, все время пряталась от чего-то, и только в Морабате жила открыто, не думая, с легкостью обнажив всех своих демонов перед незнакомцами.
Неожиданно с мощеной улицы на смотровую вышла пара, в которой Ника тут же узнала Давида Дофина и его жену Софи, и это зрелище ее удивило. И дело было не в расслабленном виде Давида, одетого в простые джинсы и ветровку, а в самой Софи. Муж придерживал ее за талию, а она, вечно улыбающаяся, раздражающе сияющая, шла сгорбившись, опираясь на него и опустив голову. Лоб наморщен, глаза прищурены, губы болезненно искривлены, а левая рука трепетно лежала на животе.
Домор отвернулся, и Ника последовала его примеру.
– Как странно видеть ее такой, – шепнула она.
– Ты знаешь о болезни?
– Знаю. Но мне казалось, она назло судьбе делает вид, что все хорошо.
– Может, и так. Но она же не железная. Невозможно все время притворяться.
Ника кивнула, уставившись на свою маску. Это хорошо, когда на свете есть хотя бы один человек, с кем можно быть настоящим. Всего один – больше и не нужно. И снова подумала об Алексе. Я скрываю это от всего мира, так не заставляй меня хотя бы от тебя скрываться.
– А ты? – Ника положила маску на мощеную плитку и взглянула на Домора. – Когда ты сам не притворяешься? Есть такие дни?
Илан нахмурился.
– Ты же все время прячешь их, – Ника кивнула на капюшон. – Под волосы, шапки…
– Это другое.
– Ничего не другое. – Ника понимала, что, несмотря на доверие, которое испытывала к Домору, друзьями они не были – так, чисто рабочие отношения, и возится он с ней не по большой любви, а наверняка потому, что Николас приказал присматривать, – и вести разговоры о расе на земле, в которой не так уж лояльны ко всему, что хоть на каплю дышит магией, совершенно бестактно. Сам вот Домор ни разу не поинтересовался, что же там случилось на кладбище в Лондоне, не спросил про отметины на теле. Вообще ни о чем не спросил. Хотя, может, это никакая не тактичность. Может, ему просто плевать. От этой мысли Ника почему-то разозлилась и отмахнулась от крупиц собственной тактичности. – Так что там твоя Катарина? С чего ты удрал от нее?
Домор вскинул брови. Удивительно, как человек с такой неподвижной мимикой мог каждый раз выдавать такие красноречивые гримасы.
– Всего один вопрос, – чтобы убедить его в несерьезности своего допроса, Ника картинно улыбнулась. Домор со вздохом кивнул. – Какие у вас отношения? По шкале от одного до десяти, где один – это ничего не значащий перепихон, а десять – всерьез задумываюсь жениться.
– Одиннадцать, – ухмыльнулся Домор.
– Что «одиннадцать»?
– Это значит, что мы поженимся в феврале.
– О-о-о, – протянула Ника. Ответ Домора застиг ее врасплох и породил тысячи вопросов – от очевидного «А почему ты тогда бегаешь от нее?» до «Значит, ты меня бросишь». Последний Ника мысленным пинком отправила в озеро. – И почему зимой? Кто женится зимой? Она что, залетела? Тогда к этому времени ее разнесет, и…
– Воинам Розы нельзя жениться, пока действует контракт. А мой истекает в феврале.
Домор говорил сухо, но взгляд его сделался пристальным, и Ника, захлопнув рот, уставилась вниз, на бездонную черную гладь озера. Она вдруг поняла, что не просто доверяла Домору, а он был единственным, кому на этой земле она доверяла. Необъяснимо почему, но это было так. И времени у этого доверия – всего ничего, каких-то жалких полгода. А потом и он уйдет.
Дура ты, Харт-Вуд. Жизнь тебя бьет под зад каждый день, а ты, как малолетка, по-прежнему привязываешься ко всему, что движется в твою сторону.
– Значит… у тебя тоже есть человек, рядом с которым можно не притворяться, – шепнула она в темноту и не удержалась, посмотрела на Домора. Его всегда светлые серые глаза, казалось, сделались еще светлее, словно из них вся жизнь ушла. – О-о-о…
В замок они вернулись в полном молчании, и только у ворот Ника заговорила. Попросила забрать у Саквильских «эту рыжую медсестру» Севиль и привезти к ней. Домор лишь кивнул. А затем им навстречу вышла Лидия и сообщила, что несколько часов назад при родах скончалась ведьма Фрея.
Была ли она брошена, изгнана или сбежала из отчего дома – этого Харута не знала, а может, не хотела говорить. Но однажды, в одну из последних встреч в Полосе, сказала: «Во мне всегда это было – желание жить открыто, на своем месте, не отстаивая, не доказывая, не запугивая. Жить справедливо».
Глава 14. Плач по Фрее
Лес Морабат, на границе с Полосой Туманов
На похороны Фреи Ника и Лидия отправились вместе.
Ведьмы не изменили себе и даже в столь печальный вечер держали на лицах смиренные улыбки. Ни слез, ни проблеска печали – только уголки губ, едва заметно вздернутые. И серая одежда – безликая неизвестность, как пояснила Лидия.
Последнее Нику удивило. Ведьмы верили, что их Полоса Туманов – чистилище, созданное, чтобы сохранить их души до второго пришествия. Верили, что рано или поздно это случится, туман рассеется, а духи обретут плоть. Поэтому и отдавали тела своих мертвых Полосе – чтобы сохранить и тело, и магию, в нем заключенную. Чтобы, когда душа возродится к жизни, она сделала это в своем теле. Вполне себе конкретный план – какая уж тут неизвестность.
Мертвая Фрея лежала на деревянных носилках. Ее голову покрывал серый тюрбан, концы светлых волос разметало по плечам, а тело укрывало меховое одеяло, под которым в ее руках был зажат маленький сверток. По традиции Морабата ведьму нельзя было хоронить с плодом во чреве, потому что ведьмы опасались, что на той стороне души матери и младенца останутся неразделимы, и сестры были вынуждены извлечь тело из утробы. И Ника не знала, что вызывало большее омерзение: этот обычай или другой – оставлять веки поднятыми. Большие и светлые от природы, распахнутые глаза женщины, казалось, смотрели на тебя, куда ни встань. Будто Фрея видела все, что происходит вокруг.