– А тебе что? – Рита говорила спокойно, будто речь шла о совершенно посторонних людях. – У меня одна дочь – и это ты.
– Все-таки ты дрянь.
– Только не надо винить меня, пожалуйста. Если хочешь, я соболезную твоей утрате, и все вот это вот, но не более. Господи, Ника, зачем ты тратишь энергию на какие-то морали, в которые сама не веришь?
Рита вздохнула. Она выглядела уставшей и даже расстроенной – наверное, как и положено матери, чей ребенок переживает не самые лучшие времена. Проглотив очередной бесполезный вопрос, Ника наконец взяла чашку с чаем и сделала символический глоток, а Рита вдруг улыбнулась ей.
Terra caelum, окраина столицы
– Ты такой напряженный, расслабься, – рыжеватая блондинка Мона игриво улыбнулась и принялась расстегивать пуговицы на его рубашке.
Алекс запрокинул голову и сделал несколько щедрых глотков из бутылки. Громкая музыка ритмично пульсировала в висках, комната плыла, голос девушки поглощали басы. Алекс неуклюже поставил бутылку на стол и потянул девушку на себя. Мона села сверху, стащила с него рубашку и бесцеремонно потянулась к ремню на джинсах, но Алекс схватил ее за подбородок и заставил взглянуть на себя. Пытался сфокусироваться, разглядеть черты лица, может, убедиться, что она некрасива, несексуальна или еще что, чтобы оправдать свое нежелание, но тщетно: ее лицо расплывалось так же, как и всё вокруг, а голод – жуткий голод, который последний час он пытался утопить в алкоголе, – бурлил внутри, раздирал горло – так, что сводило челюсти. Он инстинктивно провел языком по зубам и впился в ее губы.
Мона издала какой-то звук, и часть его хотела, чтобы это был стон удовольствия, но другая… Нет, другая часть жаждала иного. И Алекс снова поддался ей. Схватил девчонку за волосы и резко прильнул губами к ее шее. Ликовал. Требовал больше, больше, больше. Кусал за плечи, впивался когтями в кожу, вгрызался в губы, заглушая жалкие попытки Моны кричать. Он не помнил, когда перестал различать ее – только кровь, медленно стекавшую по обнаженным конечностям, дурманящую, свежую и такую желанную. В номере заглохли все звуки – осталась лишь пульсация в венах жертвы.
– П-пожалуйста…
Алекс приподнял голову и прищурился, снова пытаясь сфокусироваться на ее лице. Все было каким-то серым, размытым, и только пятнышко крови на ее губе горело ярко, притягивало взгляд, и он не удержался – наклонился, слизнул кровь. Зрение немного прояснилось, и Алекс наконец увидел глаза девушки: огромные, карие, зрачки пульсировали от страха. Точно от страха – он его чувствовал.
Алекс улыбнулся и ласково погладил ее по волосам и щеке. Увидел, как Мона сглотнула. Ее приоткрытые губы с размазанной вокруг яркой помадой слегка подрагивали.
– Не бойся.
Один рывок – и все закончилось. Закричать она не успела – только странно дернулась, выгнулась и обмякла. Алекс утер рот рукой и поднялся. Все стало четким, запах крови отделился от других запахов – сигарет, алкоголя, секса. Ему стало тепло, стук сердца пришел в норму. Алекс смотрел на тело девушки: мертвые глаза широко распахнуты и обращены к потолку, рот открыт, рубашка расстегнута, под ней – атласный лиф, белый, в пятнах крови, юбка задрана до пояса, на внутренней стороне бедер – длинные раны. Алекс моргнул и взглянул на свои руки: обычные, без когтей.
А потом в сознание снова ворвался тяжелый бит из колонок магнитофона, и Алекс отскочил к стене. Грудь резко вздымалась. Он всматривался в кровавое месиво на кровати и совершенно не понимал, что… Убийца. Снова это сделал…
Трясущейся рукой Алекс схватил со стула свою куртку и вытер лицо.
– Никому не говори, – прошептал он мертвой девчонке. – Все будет хорошо. Ты поправишься.
Сожаление – слабое, едва ощутимое – беспомощно клевало бешеный адреналин в крови, но так и не смогло пробить брешь в пелене дурманящего счастья, которое принесло долгожданное насыщение.
Алекс надел рубашку и куртку, вытащил из кармана несколько бумажных купюр и кинул на пол, затем схватил наполовину опустошенную бутылку и вышел на улицу.
Черное небо и непроглядный ливень. Окраина столицы и трущобы, существование которых его отец отрицал, потому что не было в terra caelum нищеты. А оклус врать не мог – слишком зорким был его глаз. Алекс не помнил, когда впервые усомнился в зрении отца. Может, за год до появления Долохова, а может, недавно. Все как-то смешалось – ложь и правда, желания и действительность. Алекс подставил лицо дождю, с жадностью глотая ледяные капли. Кровь девчонки обжигала горло, но ощущения притупились. Эйфория схлынула, а чувство вины еще не пришло. Алекс не знал, любил ли он это промежуточное состояние. Пожалуй, да, любил. Потому что в такие моменты словно застывал между сном и явью, словно исчезал из мира, существовал, но где-то далеко, где не было ни жажды, ни злости, ни потерь. Виртуальная вселенная, где он один на один с самим собой и ничего никому не должен.
Холод проникал под одежду, и Алекс опрокинул в себя остатки алкоголя. Бутылку выбросил в урну и, втянув голову в плечи, побрел по темному переулку. В этом квартале он был впервые – слишком далеко от дома, такси не воспользоваться – узнают, а пешком добираться неудобно. Но сегодня все по-другому, потому что от этого квартала недалеко до объездной дороги, которая выведет его на кладбище.
– Это снова я.
Алекс опустился на каменный пол и привалился спиной к гробу, жалея, что так быстро разделался с бутылкой: он промок до нитки, а пламя жаровни едва грело.
– Я тебя, наверное, достал за эти дни. Уже и не помню, когда мы виделись так часто, – шептал он, растирая переносицу.
В жаровне трещали поленья, и Алекс закрыл глаза и на время погрузился в тишину. В этой семейной усыпальнице в последний раз он был в детстве, лет в пять, когда умерла бабушка. Плохо помнил – было много народу. Торжественность, красивые женщины, статные мужчины, похоронные речи. Оно и понятно, жену оклуса по-другому хоронить не могли. И у Алекса никогда не было страха смерти, потому что не может быть страшно, когда ты в таком месте. Огромное, многозальное – для каждого поколения отстраивался персональный, – светлое, с лепниной и колоннами, блестящим полом и огромными стеклянными чашами для свечей. Свечи горели всегда. Как и огонь в центре зала. Вокруг жаровни – каменные гробы. И зал, в котором Алекс сейчас был, – новый, потому что Мари первая в его поколении. Раньше отца. И раньше матери.
Алекс подполз к жаровне и поднес руки к огню. Детские воспоминания – ложные, основанные не на фактах, а на эмоциях, потому что сейчас он не видел в этом зале ничего хорошего. Смерть – это страшно, вдвойне страшнее – остаться в одиночестве. А Мари была одна. Это несправедливо, потому что как минимум дети не должны умирать раньше родителей, но, если уж совсем честно, она не должна была умереть раньше него.
Отмучилась. А я – нет.
Алекс дернул рукой: задумался – и пламя обожгло палец.
Эгоист.
Алекс снова сел на пол, вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Долго смотрел на каменный гроб, с его ракурса такой высокий, огромный, в вылепленных ангелах, звездах и солнцах. Она была слишком маленькой для такой огромной коробки.
Алекс затянулся и нетерпеливо смахнул слезу, покатившуюся по щеке. Затем потянулся к внутреннему карману куртки и выудил маленький истрепанный альбом с набросками и карандаш, открыл на последней изрисованной странице и долго всматривался в очертания лица сестры. Рисунок схематичный, совершенно непроработанный, но Алекс отказывался его заканчивать. Потому что если поставит точку, Мари превратится в очередную жертву, погибшую по его вине, и он ее отпустит. Хотя, конечно, вряд ли отпустит, но смирится с ее уходом – так же, как мирился с другими и жил свою дурацкую жизнь без них.
Алекс курил, задумчиво рассматривая карандаш и борясь с желанием перечеркнуть этот рисунок, потому что часть его вопила, что это неправильно, что Мари в этом блокноте нет места, потому что это не его вина. И что если и надо кого-то винить, то только ее одну. Нику.
– Это она забрала тебя… Ее эгоизм и стремление делать так, как ей хочется. Только так, как важно ей…
Перед глазами всплыла сцена на площадке. Он сидел, обняв мертвое тело сестры, и молил Нику уйти. А она, неподвижная, просто смотрела. Сердце сжалось в тисках, и Алекс дал волю слезам. Быстрые капельки заструились по щекам, ненадолго задерживались на подбородке и падали на землю. Он всхлипнул.
– Она такая тварь, Мари, – парень вновь обратился к гробу, – забрала тебя, даже не подумала, что делает, а просто взяла и забрала. А как же я теперь? – Алекс затушил сигарету о пачку, отбросил блокнот и подполз на коленях к гробу. – Вырвала кусок. Даже не подумала – просто вырвала. Слышишь меня? Ты же всегда слышала…
Алекс приник ухом к холодной плите.
– А я тебя – нет. – Алекс приложил ладонь к сердцу и сжал рубашку.
Я давно тебя не слышу.
Вот в чем правда. В последние годы он был слишком громким – громко думал, громко страдал, громко переживал. Так громко, что Мари было не пробиться. Она умерла только что, но в его голове ей давно не было места.
– Ты всегда выбирала меня. А я… я думал, что тебе не нужны эти мои страдания, что, если я от тебя отгорожусь, ты перестанешь винить себя в том, что со мной случилось, и наконец начнешь жить для себя. Но… – Алекс снова чиркнул зажигалкой и прикурил новую сигарету. – Но это лишь отмазка. Это лишь то, чего я хотел бы. А на деле… На деле я просто… просто… блядь, – он стиснул зубы и заморгал, прогоняя слезы, – воспринимал тебя как должное. Ты ведь часть меня и никуда не уйдешь. Я просто тебя не выбирал.
Алекс уставился на тлеющую сигарету. Мысли крутились в голове вразнобой. Их было так много – в жизни не распутать, а тем более сейчас, когда кровь разжижал алкоголь, когда сна не хватало и сердце рвалось на части – от боли, злости, тоски, пустоты.
– Она твоя сестра… – Алекс затушил сигарету и прильнул ухом к холодному камню гроба. – Мари, ты поэтому пошла туда, да? – Он ритмично бил кулаком по камню. – Ты хотела ее спасти и пошла за нее умирать? Мари? Ма… ри…