Кожу защипало, на камне появились красные разводы, а он все бил, и бил, и бил… Хотел разбудить мертвеца – там, в гробу, и внутри себя. Достучаться и до живых, и до мертвых. Плач перешел в рыдания, он захлебывался, воздуха не хватало, но как остановиться? Как остановиться, когда так больно, так пусто, так страшно?
– Ответь мне, – шептал он. – Пожалуйста, ответь. Мари… Мари. Мари. Мари.
Но ответом ему была тишина.
– Ты ее выбрала. Почему ты выбрала ее…
Алекс сполз на пол и свернулся калачиком, шмыгая носом. Перед глазами возникли кровать в мотеле и девчонка с разодранным горлом. Он снова переступил черту. Люди отца, кем бы они ни были, всё уберут – Алекс уже неделю скитался, а они ходили за ним по пятам, тихо так, едва заметно. Но Мари об этом не узнает. Больше не оправдает, не посмотрит с ужасом или жалостью, не помолится о нем. Мари не заговорит. Больше никогда.
Алекс лежал на полу, таращась на чашу с огнем, вдыхал влажный воздух и постепенно погружался в дрему. Ему мерещилось темное небо над виселицей, и он мысленно тянул к нему руки. Молил забрать. В тишину. И покой.
Покой.
Покой.
Смерть – это покой…
Порыв ветра ударил в затылок. Вздрогнув, Алекс резко сел и обернулся. Дверь в усыпальницу была открыта, в проеме бушевала буря, гремела гроза, и отблески очерчивали силуэт девушки. Ее светлые кучерявые волосы танцевали на ветру. Ежась от холода, она обнимала себя руками и с опаской таращилась на него.
– Ты еще кто? – спросил Алекс.
Испуганное лицо перед ним казалось смутно знакомым.
Terra ignis, замок Стамерфильда
На кухне горела лишь одна свеча, хотя проблем с электричеством не было. Но Рита любила свечи, всегда их зажигала, стоило солнцу скрыться за горизонтом. Из магнитофона на холодильнике густой баритон Барри Уайта тихо пел о том, что никогда не откажется от нее, и Рита пританцовывала на месте, колдуя с травами и чаем.
Ника замерла в проходе в полном недоумении. Последнюю неделю ей было плохо: от головной боли не спасали даже таблетки, регулярно тошнило, вдобавок кожа ныла и тело ломило, как при высокой температуре. Сегодняшней ночью она впервые вышла из спальни и, шатаясь и опираясь на стены, спустилась на кухню в надежде раздобыть крепкий кофе, а увидела мать, наслаждающуюся музыкой, под которую они в детстве часто танцевали, – еще до того, как между ними все бесповоротно разладилось.
Одна песня закончилась, ее сменила другая, и Рита ловко перестроилась под новый ритм. Ника стрельнула взглядом на стол, просчитывая шансы схватить кофейник и уйти незамеченной, но вот музыка стала чуть громче, живее, и Рита неожиданно повернулась к ней и с ошеломительной улыбкой пропела:
– You’re the first, you’re the last, my e-e-everything![13]
Боже, дай мне сил.
– Сделай вид, что не видела меня. – Ника поплелась к столу, придерживаясь пальцами за стены и стулья.
Рита игриво пожала плечами и вернулась к своему занятию, тихо подпевая Барри. Ей медведь на ухо наступил, а у матери всегда был чудесный голос, и Ника сама не заметила, как, вместо того чтобы уйти, села за стол и, подперев чугунную голову рукой, стала наблюдать. Наполнив заварочный чайник кипятком, Рита обернулась к ней и протянула руку.
– Станцуем напоследок?
Ника была не в том состоянии, чтобы гадать, в какую игру в очередной раз играет ее мать, поэтому качнула головой и уже собралась уходить, но Рита неожиданно подошла к ней и, взяв за обе руки, рывком поставила на ноги.
– Давай. Не будь букой.
Ее улыбка была ослепительной, а синие глаза лучились счастьем, которого Ника уже давно не видела на ее лице. Что происходит? Рита задвигала ее руками в такт песне – сначала медленно, потом все быстрее, не обращая внимания на слабые попытки дочери отстраниться.
I know there’s only, only one like you.
There’s no way, they could have made two…[14]
Ноги плохо слушались, колени подгибались, но Рита ловко перехватила ее одной рукой за талию, и Ника сдалась. Они кружились по кухне, Рита тихо смеялась и вторила припеву, и в какой-то момент Ника почувствовала, как ее изможденное сердце становится легким и больше не тянет к земле, а эта странная, обманчивая передышка с матерью почти внушает ей надежду, что все будет хорошо. Она излечится, простит себя и сможет жить дальше… Да, может, совсем скоро Ника пожалеет о том, что поддалась обаянию Риты и заразилась оптимизмом, но это ведь будет потом. И ничего страшного, если сейчас она позволит себе еще раз обмануться… В последний раз. Честное слово, это в последний раз.
– Помнишь Рождество в 2006-м? – шепнула Рита. Барри Уайта сменили Roxette, и женщина, замедлив шаг, прижалась виском к голове дочери.
– «Хэрродс»?[15]
Рита крепко держала ее, медленно раскачиваясь на месте, и Ника закрыла глаза.
– Ага. Уже темнеет, а мы с тобой ищем эти дурацкие перчатки для твоего мальчишки. Зеленые. Конечно, зеленые. Ты тогда так расстроилась…
– Что?
Ника помнила тот день и только что отзвучавшую песню. Помнила, как они с Ритой несколько часов ходили по универмагу, кружились, крича друг другу «Ты мое все», ели сладкую вату и были самыми счастливыми, но ни о каких перчатках она не знала.
– Саша, твой лучший друг. Каждый год под Рождество мы покупали ему подарок, – рука Риты легла на ее затылок и погладила. – Шарф, перчатки, альбом для рисования, карандаши… Я еле уговорила тебя не тащить мольберт! Ты просила отправлять ему подарки, и я обещала это делать.
Мать гладила ее волосы, а Ника беззвучно плакала у нее на груди, беспомощно сминая пальцами ее пушистый кардиган. Мама, посмотри, что я сделала со своей жизнью… Мама, как мне научиться доверять людям, как научиться просить о помощи? Мама, что мне сделать, чтобы по моей вине больше никто не умер? Слова толпились на кончике языка, но стоило открыть рот, как на волю вырвались одни лишь рыдания…
Рита прижала ее к себе еще сильнее и увлекла на пол. Гладила по волосам, целовала в голову, нашептывая что-то успокаивающее. И чем дольше она шептала, тем сильнее Ника плакала, не сдерживаясь, не стесняясь. Плакала у нее на руках, как, наверное, не плакала никогда, даже когда Рита увозила ее из замка в том далеком, изуродованном детстве.
– Скоро все закончится, – шептала Рита. – Обещаю. Скоро закончится.
Она отняла руку от ее волос и куда-то потянулась, но не успела Ника даже головы поднять, как Рита ласково коснулась ее щеки и сунула ей кружку:
– Выпей, милая. Выпей. Тебе станет легче.
Первый глоток оставил на языке нестерпимую горечь, и Ника закашлялась.
– Ничего-ничего… Сейчас пройдет. Выпей.
Рита придерживала ее, пока она пила чай, смотрела ласково-ласково, улыбалась нежно-нежно, и Ника сделала бы что угодно, лишь бы эта песня никогда не закончилась, лишь бы утро не наступило, а в замке, кроме кухни, не осталось никаких комнат.
It must have been love…[16]
Голос затихал, песня приближалась к финальным аккордам, и сознание Ники потухало вместе с ней. Последнее, что она помнила, – теплую ладонь Риты, державшую ее ослабевшую голову, и чей-то яростный крик.
В конце войны родились ее дети. Идея Полосы, оформившаяся, но все еще не реализованная, включала продолжение рода наследницей. Теперь Стамерфильд готов был сесть за стол переговоров, но Харута подогревала его веру в победу, призывала не сдаваться – лишь бы получить больше времени для исполнения своего замысла: создания завесы, скрывающей их terra от глаз немагов. Заручившись поддержкой других ведьм, Харута к концу последнего, седьмого, года войны завершила барьер, а жизни ее помощников навсегда остались связанными магической стеной. Так появились первые Хранители – те, чья кровь, смешанная с магией камней, поддерживала завесу, позволяла открывать входы и выходы и питать их собственные земли.
Глава 20. Подмена
Terra caelum, окраина столицы
Блондинка робко улыбнулась и сделала шаг вперед.
– Прости… я не хотела мешать… Думала…
Лицо у нее было остренькое и миленькое, глаза – большие, карие, а щеки – красные от холода. Она хватала ртом воздух, подбирая слова, и растирала руки.
– Ладно. У меня вообще здесь папа похоронен.
– На кладбище правителей? – хмыкнул Алекс. Испокон веков здесь хоронили только знать, а, судя по простецкому внешнему виду, благородной родословной девушка козырнуть не могла.
– Да, такие вот корни, – пожала она плечами.
– Понятно, – равнодушно кивнул Алекс и нехотя поднялся. – Здесь тебе делать нечего.
– Знаю. Просто дверь была приоткрыта, и я решила… – улыбнувшись, она вдруг уверенно подошла к нему и протянула руку. – Я Эмма. И да, я знаю, кто вы… ты…
– И что?
Эмма разочарованно поджала губы и опустила руку. Затем скосила взгляд на гроб.
– Мне жаль. Ужасно жаль. В прошлом месяце писала статью о музыке, вдохновилась, хотела посетить…
– Так ты журналистка? – презрительно выдохнул он. – Лучше проваливай отсюда.
Эмма нахмурилась. Вмиг ее миловидное лицо преобразилось: карие глаза блеснули недовольством, губы вытянулись в линию. Она оглядела его с ног до головы, задержавшись на ладонях, перепачканных кровью.
– Не все журналисты грезят написать про твое грязное бельишко, – дерзко ответила она. – По крайней мере, я выше этого.
Алекс скептически поднял бровь. Эмма сверлила его взглядом, он подошел к ней ближе и тоже уставился.
– Я тебя помню. Эмма Юсбис, вот ты кто.