– Больно не будет?
– Больше никогда.
Рита взяла таблетки и не задумываясь вложила в рот. Она была так близко, и Ника снова ощутила ее запах – сирень и что-то еще, родное, теплое и безопасное, – и поспешила подняться.
– Посидишь со мной? – спросила Рита.
С большим усилием Ника заставила себя посмотреть на мать и покачала головой. Рита наградила ее благодарной улыбкой и закрыла глаза.
– Задай им, малышка, – прошептала она напоследок.
В тот год в пансионе, на пасхальных каникулах, когда слежка за Адой привела ее к дому матери, все должно было закончиться. Ника решила, что надежды больше нет и Рита для нее теперь мертва. Но, увидев мать снова, прожив с ней полгода в одних стенах, она вновь и вновь цеплялась за призрачные нити, сама о том не подозревая. Неважно, что сделал человек и насколько низко пал в глазах другого. Неважно, сколько боли причинил. Пока он жив – жива и надежда на него. Ника не понимала, но в подсознании волей-неволей возвращалась в детство, открытое Джей Фо, и раз за разом взбегала по ступеням в розовом платье, напевая праздничную песню для матери. Она помнила ее безупречно красивой, гордой, с яркими синими глазами и неповторимым победным светом, излучаемым каждой клеточкой ее грациозного тела. И она бежала по ступенькам вверх – снова и снова, – но больше не стремилась открывать ту дверь.
Завтра все узнают о смерти Риты Харт-Вуд и о том, что ее последним посетителем была дочь, которую она хотела отравить. Они свяжут эти два события и начнут судить. Но сейчас над садом Стамерфильдов царила темная, беззвездная ночь, и Ника брела по пустынным тропинкам в замок, пока ноги сами собой не привели ее в кабинет отца.
Николас сидел на диване и цедил алкоголь. Они обменялись молчаливым приветствием. Ника наполнила бокал из первой подвернувшейся под руку бутылки и в несколько глотков опустошила его. Волна тех странных чувств, обуревавших ее в камере смертников, вырвалась наружу, и Ника прильнула к отцу. Ни секунды не колеблясь, Николас крепко обнял ее, и они заплакали. Он все понял, она знала это, но молчал, и в силе его объятий Ника чувствовала благодарность.
Теперь все, Рита.
Прихватив недопитую бутылку виски из кабинета отца, Ника под утро направилась в спальню. Голова работала ясно, но была бесполезной – пустой, без единой мысли. Завтра наступит новый день, завтра она все решит, подведет черту (или что там делают обычные люди) и начнет заново. Простит тех, кого можно простить, и, может быть, даже простит себя.
Оказавшись в зеленом коридоре, Ника на мгновение замерла, неосознанно затаив дыхание: у ее двери, на полу, сидел Илан Домор. Он дремал, привалившись к стене, меж бровей залегла глубокая складка. Казалось, со дня Снежного бала прошла целая вечность, и Ника не сразу сообразила, что минуло всего ничего и сейчас январь, а значит, нечего удивляться, что Домор еще на службе.
Ника села рядом с ним и, отпив из бутылки, закрутила крышку, прижала ее к себе и положила голову на плечо воина. Глаза закрылись сами собой, но сон не шел. Она слушала его мерное дыхание и снова погружалась в спокойствие, которое всякий раз дарила его компания.
Почувствовала, как Домор пошевелился, но глаза открывать не хотелось. Просила мысленно: «Еще чуть-чуть». И он ее услышал – понял так, как всегда понимал. Домор повернул голову и прижал подбородок к ее макушке.
Так они сидели молча, и Ника не знала, сколько прошло времени. Поняла, что нужно вставать, когда занемели ноги. Оставив бутылку на полу, она поднялась и, не глядя на Домора, подошла к двери, но, взявшись за ручку, остановилась, приложилась лбом к косяку и зажмурилась. Завтра будет новый день, в котором нужно подвести черту, и этот день настанет быстрее, если она переступит порог. Одна. Снова одна. Наедине с бездной, которая вот-вот разверзнется и затащит ее.
Будь что будет.
Ника открыла глаза. Домор сидел в прежней позе, но смотрел на нее сосредоточенно, и она протянула ему руку. Не раздумывая, он ухватился за нее и поднялся, крепко сжав ее пальцы. Лицо – каменная маска, и в тот момент на всем свете не было ничего правильнее этого выражения. Не отводя от него взгляд и затаив дыхание, Ника открыла дверь и повела его в спальню. Не раздеваясь, легла на кровать, свернувшись калачиком. Услышала, как закрылась дверь, ощутила, как промялся матрас под его весом. Домор прижался к ней, заключил в кокон из рук – и стало тепло. Ника накрыла его ладони своими, сжала в надежде, что если уж она не может и двух слов выдавить, то ее жесты обязательно скажут ему обо всем.
Дыхание Домора грело волосы на затылке, его сердце словно стучало в ее груди – громко и резво, и во всем этом было столько жизни, что где-то в глубине сознания Ника даже удивилась, что мир еще живой, ведь сама она чувствовала себя мертвой. Но даже если она и вправду умерла, в этом нет ничего страшного, потому что пока он ее защищает и его сердце так близко, что кажется, будто оно работает за двоих, она и не заметит разницы.
Свою наследницу Харута оставила по ту сторону завесы, сопроводив прощание оберегами и посланием, обещавшим вернуть к жизни всех братьев и сестер, невинно убитых в этой войне и в любой другой, которой было суждено случиться позже. Когда я узнал полный текст пророчества, ее душа томилась в Полосе уже третью сотню лет, и я спросил: «Ты знала, что все затянется так надолго?» В ответ она покачала головой, а затем озвучила мне свой замысел, и я записал его в этой книге.
Глава 21. Синее пламя
Terra caelum, дворец Саквильских.
Январь 2020 года
Предложение Ады манило Алекса куда больше, чем он ожидал. Наверное, когда ты настолько никчемный и слабый, совершаешь одну ошибку за другой, пока другие заняты важными делами, у тебя есть два пути: смириться и дальше катиться в бездну или зацепиться за волшебную таблетку и снова поверить, что будущее в твоих руках. Не сказать, что Алекс сразу выбрал второе, но, будучи потерянным, погрязшим в ненависти ко всем вокруг и к самому себе, он, вместо того чтобы поверить инстинктам и поискать другой путь к спасению, решил основательно подумать над предложением безликой.
Женится он на ней или нет – неважно, в любом случае все, что Алекс предпримет дальше, в одиночку не решить. Поэтому, простившись с Адой, той же ночью он вернулся домой.
Стефан прохладно отнесся к появлению сына. Сказал только, что у него совести нет, что он по-прежнему думает лишь о себе, а мог бы и о матери подумать, если уж на отца ему плевать. И тон его звучал спокойно, даже лениво, словно Стефан и вовсе ничего не собирался говорить, а сказал лишь потому, что привык говорить Алексу подобное. Как будто если он проведет день, не сообщив сыну о своем разочаровании в нем, мир немедленно исчезнет.
Но на этот раз Алекса его слова даже не зацепили. Он один знал, что случилось на самом деле, и не хотел превращать свое отсутствие в трагедию. Это не бегство с тонущего корабля, просто передышка. Алекс считал, что потерял гораздо больше, но ему жизни не хватит, чтобы объяснить это отцу.
Алекс пришел к нему в кабинет после завтрака, а перед этим навестил мать. Эстелла была плоха: почти все время спала, а когда бодрствовала, то сидела у окна, как героиня старинных романов, и смотрела на фотографию детей. На снимке им с Мари было по десять, и Алекс хорошо помнил тот день: первая конная прогулка сестры. Она верхом на жеребце и довольно улыбается, переднего зуба не хватает, губа распухла, а Алекс стоит рядом с широко распахнутыми глазами и дорожками от слез на щеках – от боли, которую испытывала Мари, когда двумя часами ранее упала с лошади. Ее перебинтовали, смыли кровь, дали большую дозу обезболивающего, и врач заверил, что девочка проспит до утра, но вместо этого Мари вскочила с кровати и накинулась на родителей с мольбами сделать фото, потому что жить бы не смогла, если бы у нее не осталось фотографии с ее первой конной прогулки, о которой она так давно мечтала. Родители уступили – впрочем, как и всегда. Мари бежала впереди – счастливая, словно и не было никакого падения, Стефан и Эстелла едва поспевали за ней, а Алекс плелся позади, поскуливая от сестринской боли, которая отчего-то передалась ему, хотя он не просил.
«Как баба», – сказал тогда Стефан.
Стряхнув воспоминания, Алекс обнял мать со спины и поцеловал в макушку. Эстелла механически накрыла его руку своей, сжала и тут же отпустила. Алекс постоял еще немного и направился к выходу.
– Ты прости меня, – вдруг сказала она.
Сердце подскочило, и Алекс замер. Голос матери прозвучал отстраненно, да и смотрела она по-прежнему на фото, и непонятно, кому были адресованы ее слова.
– Я просто думала, что, если хоть раз откажу ей, все решат, что я не люблю ее, потому что знаю правду.
– Что…
– Но она все равно была моей, и, может, вначале я внушила себе любовь к ней, но… – мать провела пальцем по снимку, – я уверена, что в итоге по-настоящему полюбила ее.
– Ты знала? – выдохнул Алекс. Глаза удивленно вытаращились. Он смотрел на мать, борясь с желанием снова подойти к ней и встряхнуть за плечи, вырвать из скорбного оцепенения и призвать к ответу. Но Эстелла, его маленькая, покорная мать, смиренно сидела в кресле и задумчиво разглядывала фото. Ее плечи поникли, цвет глаз съела печаль. И Алекс вдруг понял, что не у кого спрашивать. Да и незачем.
Закрывая за собой дверь, он думал о том, что его странной и несчастной семьи больше не существует и единственный шанс продлить видимость ее жизни – вступить в войну. Но что будет, когда война закончится, Алекс думать боялся.
В кабинете Стефан возился с бумагами. Оторвав взгляд от страниц, он с нескрываемым презрением оглядел сына с ног до головы и снова вернулся к работе. Алекс не спешил начать разговор. Наполнив кружку из кофейника, он разместился в кресле у входа и молча сверлил отца взглядом.