Уголок его губ нервно дернулся, но он промолчал – только потянулся к ее пальцам у себя на плече, но так и не коснулся. Ника нахмурилась. Неужели она все-таки обидела его?
– Прости, если… Сначала говорю, потом думаю… я… Короче. Может, пойдем напьемся?
Паб, в который отвел ее Домор, находился в шаговой доступности от кампуса, на береговой линии. Не такой утонченно-стилизованный, как заведение Де Мончика, но не лишенный собственного шарма и явно созданный почитателями анатомических наук: скелеты с плафонами в руках, посуда в форме человеческих сердец, пивные бокалы-колбы и прочие мелочи, будто позаимствованные с химико-биологического факультета; множество барных стоек, оплетенных витиеватыми растениями, высокие стулья без спинок и подвесные фонари, светившие желтым.
Поначалу Ника обрадовалась, что здесь было мало народу – так, пара студентов-прогульщиков да персонал; но Домор заверил, что вскоре занятия закончатся и в баре будет не протолкнуться. Как-никак пятница.
– Но ты не переживай. Когда здесь станет многолюдно и начнутся танцы, свет приглушат, и тебя точно никто не узнает.
– А ты откуда знаешь, что здесь будет дальше?
– Пару лет назад мы с Фернусоном часто наведывались сюда, когда возвращались из Шейфиля в замок. – Домор подтолкнул к ней бутылочку пива и откупорил свою. – Помнишь вольный танец у Де Мона? Ну вот. А здесь танцуют джигу в хороводе. Давай, – Домор чокнулся с ней горлышком бутылки и сделал глоток. – Обязательно станцуй, тебе понравится.
– Ну не-ет, джига – это слишком. Я больше по классической школе, да и то уже ничего не умею. – Поймав вопросительный взгляд Домора, она добавила: – Балет. Много-много-много лет балета.
– А-а, теперь все ясно. – Ника вскинула бровь, и Домор улыбнулся, внезапно заинтересовавшись этикеткой на бутылке. – Церемония титулования. Я… кхм… несколько удивился. Видела бы ты себя со стороны – как шла к постаменту. До того дня и не думал, сколько в тебе грации. Это… хм… это завораживает.
Щеки вспыхнули, и Ника поспешила сделать глоток.
– Фернусон еще месяц подначивал меня, стоило тебе оказаться рядом: мол, малыш, не забывай дышать.
– Он клоун, – буркнула она, скосив взгляд на Домора: мужчина сидел как ни в чем не бывало; и Ника, смущенная до корней волос, удивилась, как просто ему даются подобные разговоры. Ей вот уже несколько дней не хватает смелости сказать ему, какой он для нее красивый, хотя, казалось бы, ну что в этом такого…
Как и предсказывал Домор, паб постепенно наполнялся посетителями – в основном студентами в университетских блейзерах, – и вскоре внутри стало темно, почти как на улице, а под потолком и на барных стойках зажглись неоново-красные лампочки. Гомон и смех, звон бокалов, тосты и речовки, сопровождаемые свистами и улюлюканьем, громкая музыка и бесконтрольное веселье. Когда стулья в центре сдвинули к стенам и расчистили место для танцев, заводила одной из самых больших компаний, пришедших вскоре после них, обошел бар и лично вытащил каждого, кто не сильно сопротивлялся, в круг. Ника отнекивалась как могла, но в итоге Домор взял ее за руку, и вот они уже стояли в хороводе, сцепившись руками за талии, а ей только и оставалось, что удивляться любви местных к групповым танцам и повторять движения, оступаться, отдавливать кому-то ноги и смеяться до рези в животе.
Ника не поняла, как случилось то, что случилось дальше. Вот она пляшет вместе со всеми, ноги гудят, бесконтрольно отбивая ритм – пятка-носок, пятка-носок, – а уже в следующий момент сидит на барной стойке. И его руки крепко держат ее: одна – за талию, прижимает сильно, и ее сердце колотится, рвется из груди, но ударяется о его и возвращается обратно; пальцы другой путаются в растрепанных волосах и тянут вниз – едва ощутимо и совсем не больно, – но Ника поддается и вскидывает голову. Мелькают светлые пряди, торчащие из-под шапки, и серые глаза, сделавшиеся почти черными; и в тумане, захватившем голову, тлеет мысль: «Вот сейчас. Сейчас он спросит разрешения, а я не знаю, что сказать». Но Домор не спрашивает, и, к ее облегчению, ей незачем отвечать.
И губы его, жадные, без прелюдий и осторожностей, впиваются в ее. Верхняя, нижняя – язык раздвигает границы, тянет из нее и жар, и холод, а взамен в горле щекочет – и в груди, и в паху, – ноги дрожат, и она прижимается к нему – ближе и ближе, хотя, казалось бы, куда ближе, если между ними не осталось даже воздуха, но ей плевать. Ее тело – как искра, и Ника боится, что, если он ее вдруг отпустит, она все равно воспламенится – только сгорит понапрасну. А где-то на краю сознания глупый, наученный опытом голос то шепчет, то кричит волчице: «Где же ты? Ну где?» Ждет, что в этом блаженстве вот-вот проснется чудовище, и ей снова придется сдерживать его и быть начеку. Но лишь бы успеть насытиться…
Ника целует его в ответ, впивается ногтями в плечи. Воздуха не хватает, и Домор на мгновение разрывает контакт, глубоко вдыхает и снова находит ее губы, а она все ждет тревожного звонка, ждет, когда кольнет волчья интуиция, но ничего не происходит: волчица спит, чудовище не пробуждается, потому что нет никакой опасности – только безумная страсть, разбуженная алкоголем и танцами, и желание довести все до конца без всяких «если сегодня повезет».
Но так не бывает.
Эта мысль отрезвила непрошено и так внезапно, что Ника не успела отмахнуться от нее – отпрянула от Домора, толкнула его в грудь не глядя и, схватив со стула куртку, выбежала из бара в холодную ночь, истерично глотая ртом воздух.
Домор окликнул ее, но Ника не обернулась – бежала к морю как к спасению. Отдышаться и понять. Слезы текли по щекам, она их раздраженно смахивала, а они текли снова, все сильнее и сильнее, и Ника рычала от злости и бессилия, пинала камни на ходу, спотыкалась, падала, отряхивала руки и снова бежала, пока ледяная вода не залилась в ботинки и не обожгла ноги. Она остановилась и, надсадно дыша, согнулась, уперев ладони в колени.
От кого ты бежишь, глупая? Чего же ты испугалась?
Море молчало – лишь черная вода лениво плескалась в ногах. Ника выпрямилась и медленно отошла назад, на берег. Губы горели, и она терла их ладонью, пока не стало больно. Зачем он так сделал? Зачем так целовал ее? Раньше похожее было только с Алексом: они спешили, изводили друг друга, лишали сил – лишь бы успеть насладиться, пока страсть не захватит настолько, что человеческий разум ослабнет и даст зверю свободу. А Домор? Ну что он сделал? Все, что между ними было, – это в первую очередь его долг, служба и приказ оклуса носиться с новоявленной принцессой, чтобы она не вляпалась в очередные неприятности. Но целовать-то зачем? Да еще и так?
Ника обняла себя за плечи и стиснула зубы. Она была сбита с толку и злилась. Так злилась! Но совершенно не понимала почему.
Он никогда не проявлял к ней никаких чувств, кроме тех, о которых она сама просила. А совсем скоро и просить будет некого, он же женится и уедет. Тогда зачем он так? Ну зачем?
Ника нетерпеливо вытерла нос ладонью. Ответ плавал на поверхности, и ей ничего не стоило ухватиться за него и озвучить хотя бы мысленно, но стоило подумать об этом, как грудь сковал такой страх, что затошнило.
Она ненормальная, сломанная и испорченная, гнилая и душой, и телом и подобного не заслуживает. Такие, как Домор, не могут ни любить, ни желать ее, и выход один – быть с себе подобными. И она не имеет права забывать об этом. Не имеет права обманываться и снова рвать свое сердце. Да и нечего там рвать – одни лохмотья, и те на гниющих нитях держатся.
– Что я сделал не так?
Голос Домора раздался в отдалении, но Ника все равно вздрогнула, а потом замотала головой. Ей жизни не хватит, чтобы объяснить ему. Пальцы на ногах онемели от холода, она переступила с ноги на ногу, и вода в ботинках хлюпнула. Ника сосредоточилась на этом холоде, надеясь, что вскоре онемеет не только тело, но и мысли.
– Ника? – в его голосе – мольба и осторожность.
– Ты ведь женишься скоро, – прохрипела она и закашлялась.
Он усмехнулся или вздохнул – она не поняла.
– Я бы сюда не приехал, если бы был помолвлен. Не думай обо мне скверно.
Ника зажмурилась, проклиная себя за облегчение, которое испытала. Глупое сердце радостно подскочило в груди, и Ника разозлилась, потому что все еще ничего не понимала. Наверное, это какая-то жестокая игра и Домор отчего-то дурит ее, насмехается. Видимо, ее неспособность держать язык за зубами, а эмоции в узде в очередной раз сыграла с ней злую шутку, а он решил воспользоваться. Потому что если это не так, то…
– Почему? – прошептала она морю. Хотела обернуться и увидеть его лицо, но побоялась столкнуться с насмешкой. – Я скорее поверю, что нравлюсь отцу, чем тебе. Такая, как я, просто не может… не…
Ника стиснула зубы и яростно утерла слезы рукой. Если бы Домор не поцеловал ее, она, быть может, и не поняла бы, что чувствует к нему на самом деле. И это ее чувство, кажется, зрело давно, по крупицам, по кусочкам, но ни к чему бы не привело без взаимности, и лучше бы сейчас ему уйти и больше никогда не заводить этот разговор. Потому что если он продолжит, она боится, что поверит. И что ей делать?
– Я подойду?
Ника яростно замотала головой, и на этот раз Домор точно вздохнул – нетерпеливо, а может, наоборот, разочарованно.
– Тебе всегда нужно найти объяснение, и по-другому никак? Ну хорошо, – он на секунду замолчал. – Но, честное слово, иногда мне хочется отдать тебе свои глаза, чтобы ты хоть раз взглянула на себя в зеркало и увидела то, что вижу я.
Ника сглотнула, переступила с ноги на ногу, но про холод забыла – вся обратилась в слух и даже дыхание затаила.
– Я не знаю, когда это началось. Когда ты стала смотреть на меня, а я… я просто начинал с ума сходить и, наверное, впервые радовался, что меня часто отсылали из замка – по всем поручениям оклуса, потому что в какой-то момент находиться рядом с тобой стало сущей мукой. Я закрывал глаза и видел тебя – всегда, постоянно, везде, даже когда был с другой. Меня это до чертиков пугало, ведь с того дня, как я поступил на службу в Розу, – а это почти десять лет! – я контролировал каждый свой день, каждый шаг, каждое слово, каждую мысль. В моей жизни больше не было сюрпризов. А тут ты… И знаешь, до сегодняшнего дня я надеялся, что это просто страсть. Ну перемкнуло – с кем не бывает? Ты ведь красивая, сексуальная, своенравная, взбалмошная и… кто поймет, что там за желания сидят в моем подсознании. Но… я ошибся. Слушал тебя сегодня в аудитории и понял, что ошибся. Меня со страшной силой тянет к тебе, и дело далеко не в желании уложить тебя в постель.