– Ну и катитесь! – захрипел ему вслед Маяковский, приподнимаясь со стула. – Скатертью дорожка, херр колбасник!
Немец хлопнул дверью так, что с косяка посыпалась штукатурка. Маяковский хотел еще что-то крикнуть, но вместо этого устало опустился на стул.
Лицо его было мрачным и потным. В глазах затаилась ярость.
«А что, если я и впрямь проиграл? – в ужасе подумал он вдруг. – Как теперь определишь?»
Маяковский пошарил рукой по столу в поисках папирос. Вспомнил, что папиросы закончились, и чуть не заплакал от ярости. Господи, что же это за пытка такая!
– А может, я схожу с ума? – громко спросил он вслух. – Может, никакого немца не было? Может быть, я его выдумал?.. Так и есть! Он просто мне приснился, так же, как в прошлый раз! А если так, то все, что было, вся эта нелепая игра – простое сумасшествие!
Поэт вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, ероша ладонью волосы. Внезапно он остановился перед камином, быстро присел на колени и достал из мусора смятую пачку от папирос. Стал судорожно открывать ее, но вместо этого порвал. Бросил и снова вскочил на ноги.
Некоторое время он стоял, не зная, что предпринять, потом вдруг прижал ладони к лицу и мучительно проговорил:
– Лиля.
«Писать! Срочно!» – вспыхнуло в мозгу.
И вот Маяковский уже за столом, склонился огромным телом над маленьким листком бумаги. Волосы взъерошены, на щеке следы от золы, рука сжимает перо, а перо торопливо выводит:
«Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить! Будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю!
Смешно об этом писать, ты сама это знаешь. Мне ужасно много хотелось здесь написать! Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого.
Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой – больше писать не стану…»
Перо на секунду зависло над бумагой и вновь стало покрывать лист мелкими буквами, и каждое горячее слово вжигалось, вгорало, въедалось в бумагу, как татуировка.
«Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде» – внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас».
Маяковский бросил перо на стол.
Он поднялся и хотел выйти из-за стола, но внезапно все вокруг закружилось, силы покинули его, и он тяжело, как подстреленный медведь, всем телом, всем ростом, всей своей неповоротливостью повалился на пол, сшибая стул и переворачивая стол.
Бумаги рассыпались по полу, белея, как пятна снега. Чернильница покатилась по свежему листу, оставляя за собой кривую фиолетовую дорожку.
Глава 7Темная вуаль
Москва, май 200… года
Марго и Петя Давыдов со смехом ввалились в квартиру.
Давыдов щелкнул переключателем, и прихожую залило ярким светом.
– Нет, Петь, правда, все было замечательно! – смеясь, сказала Марго. – Зря ты наезжаешь. Отличный ресторанчик!
– Ну, н-не знаю. Мне кажется, живая музыка могла бы быть чуть менее «живой». Они играли так, что стены дрожали. Хорошо еще, что удалось выбить отдельный к-кабинет.
– Даже не спрашиваю, сколько это тебе стоило.
– И п-правильно делаешь, что не спрашиваешь. Шампанского?
– Нет. Я сегодня так много пила!
Марго крутанулась вокруг собственной оси и засмеялась.
– Давыдов, я совсем пьяная!
– Г-глупости. Ты будешь «совсем пьяная», если свалишься под стол. А пока это не произошло, можно продолжать веселиться.
– Петь!
– Что?
– А помнишь, как в первую нашу встречу ты дрался со скинхедами?
– Я не дрался. Я просто н-накостылял им как следует.
– А потом ты дал тому негру денег на такси. Признайся, ты специально пускал мне пыль в глаза?
– К-конечно. Я пытался тебя очаровать.
– И у тебя это неплохо получилось. Ты был такой забавный.
– Был? А сейчас, значит, нет?
– Сейчас ты мужик, самец! А тогда был мальчишка-несмышленыш.
– Как насчет того, чтобы выпить с самцом по бокалу шампанского?
– Французского?
– А разве бывает другое?
– Пижон! Пять лет назад ты и «Советское» не часто пил.
– Все течет, все меняется.
– Особенно шампанское!
Марго рассмеялась.
Петя достал из холодильника бутылку и с тихим хлопком откупорил пробку.
– Вуаля! – сказал он. – Ни капли не пролито.
Марго похлопала в ладоши и насмешливо произнесла:
– Высший пилотаж! Посмотрим, как ты разольешь его по фужерам.
Разлил хорошо. Поднял сверкающий фужер и провозгласил:
– Я хочу в-выпить за самую прекрасную девушку на этой планете!
– Только на этой?
– Н-на других я пока не бывал. За тебя, Маргоша! За твои зеленые г-глаза, которые прекраснее любых изумрудов!
Выпив шампанского и посоревновавшись с Петей в остроумии, Марго снова подошла к стене и стала разглядывать фотографии.
– Зачем ты ездил по всем этим «горячим точкам»? – неожиданно спросила она.
– Там хорошо п-платили, – небрежно ответил Петя.
– Только из-за этого?
– Нет, конечно. Просто… я хотел, чтобы люди видели, чтобы они знали. Люди не хотят замечать чужой б-боли. Приходится тыкать их носами.
– Поэтому твои фотографии такие…
– Кровавые?
Марго покачала головой:
– Страшные.
– Видимо, да. Нынче людей трудно чем-то зацепить. Приходится прибегать к запрещенным приемам.
Марго скользнула взглядом по снимкам.
– И все-таки, несмотря ни на что, ты классный мастер.
– Фотографии, сестренка, это тени души. Если удастся поймать такую тень, значит, снимок будет удачным. – Он подумал и пояснил, морща лоб: – Фотография – это никакое не искусство, это магия. Прошлое существует в фотографиях, оно н-никуда не исчезает. Оно есть, и все. И неважно, кто в момент съемки стоял у фотоаппарата. Человек тут вообще не важен. Важен т-только снимок. Объектив вместо глаза.
– Я вижу, ты много об этом думал.
– Было дело. Понимаешь, фотография – это дыра в ткани времени, дыра, через к-которую мы можем заглянуть в прошлое. Но иногда и прошлое может взглянуть на нас оттуда.
– Ты говоришь как какой-нибудь мистик, а не как разумный человек.
– Я ни во что не ставлю разум д-дремлющий, – с грустной улыбкой процитировал Петя.
В сумочке у Марго запел мобильник. Марго, повозившись с сумкой, достала его, прочла сообщение.
Вынужден уехать по делам. Когда вернусь, дам о себе знать.
– Какая свинья, – пробормотала Марго, сощурив похолодевшие глаза.
– Это ты п-про кого? – поинтересовался Петя.
– Не важно.
Телефон снова полетел в сумку.
«Каков подлец, – думала Марго без всякой злобы, лишь с досадой и обидой. – Как год назад. Сообщение прислал – герой! Не буду о нем думать – слишком много чести для подлеца».
Марго с фужером в руке поднялась с дивана и подошла к стене. На этот раз ее взгляд привлекла одна фотография, на которую в прежний приход она как-то не обратила внимания.
Это был небольшой черно-белый снимок женщины в черной одежде. Она сидела на фоне облупившейся кирпичной стены. Сидела то ли на земле, то ли на маленьком стульчике, устало положив локти на колени. Кисти ее рук – белые, с длинными, ухоженными пальцами – расслабленно свисали с коленей. На голове у женщины было что-то вроде черной шапочки, а на лицо спадала темная вуаль, полностью закрывающая глаза, нос и губы, и оставляя на виду лишь острый подбородок.
Марго ткнула фужером в снимок и спросила:
– Кто это?
– Это? – Петя остановился рядом с ней. Отпил шампанского и пожал плечами. – Точно не знаю. Снимок очень старый, начала прошлого века. Думаю, это египетская цыганка. Какая-нибудь гадалка, предсказывающая судьбу по картам таро. В то время их в Египте было много. Да и сейчас еще встречаются. Надо же чем-то развлекать туристов, – с усмешкой добавил он.
– Откуда у тебя эта фотография?
– Переснял из старого, дореволюционного журнала. Не знаю, чем она меня зацепила… Хотя, кажется, знаю. Ее лицо закрыто вуалью, но, если хорошенько присмотреться, можно разглядеть ее глаза. Там, в глубине. Они едва просвечивают, но все же их видно. Для меня ее взгляд – тот самый взгляд из прошлого, о котором я тебе говорил.
– Она и правда смотрит. – Марго повела плечами. – Жуть какая. Сорвать бы с нее вуаль и посмотреть, что под ней. Хотя нет, не надо. Вдруг там что-то страшное!
– Страшное лицо времени! – Петя засмеялся. – Не забивай себе этим г-голову, сестричка. Пойдем допьем шампанское.
Марго вернулась к столу, все время оглядываясь на фотографию.
– Мне кажется, что она смотрит на меня из-под своей вуали, – сказала Марго. – Совершенно идиотское ощущение.
– И кто из нас после этого с-сумасшедший? – развеселился Петя. – Впрочем, если хочешь, я ее уберу.
– Да нет, не надо. Пусть себе висит. Лучше налей мне еще шампанского! А то я начинаю трезветь.
– О, женщина, разумно мыслишь ты! Давай скорей фужер, пока не передумал!
Шампанское, наконец, окончательно и бесповоротно ударило журналистке в голову. Марго почувствовала легкое головокружение, но это было приятное чувство. На душе стало легко, весело, спокойно. Хотелось танцевать, смеяться или говорить-говорить – о чем угодно, лишь бы это были веселые разговоры. И Марго говорила.
– Я ужасно болтлива, – говорила она. – Ты, случайно, не женат?
– Взгляни на руки мне – оков ты не увидишь! – ответствовал Петя трагическим голосом.