— Нет слов… А теперь главное. Ты сделала четыре звонка и в каждом случае получила какую-то информацию. Ты восприняла ее как последовательную цепочку: узнав одно, ты узнала другое, вследствие этого узнала третье, и так далее.
Теперь представь себе все это не как цепочку, а как кусочки головоломки, которую нужно собрать и получить целостную картину. Когда все, повторяю, все кусочки сложатся в единую картину, нужно будет проанализировать ее и произвести логически вытекающее из нее действие, которое уязвит твоего братца самым неприятным образом и очень тонко, но в то же время убедительно покажет ему всю серьезность наших намерений и при этом не подставит никого из нас под удар. Я ненадолго отлучусь. Ты пока подумай, я тоже подумаю, а потом сопоставим наши решения и выработаем единый план.
Ровно через час Шеров вернулся. Таня сидела на кухне и с аппетитом уплетала яичницу с баночной ветчиной.
— Придумала? — спросил Шеров. Таня кивнула.
— Кому звоним, что говорим?
Она придвинула ему лежащий на столе листок бумаги с коротким текстом: «Юрий Сергеевич! Приезжайте сегодня вечером на дачу Захаржевского. Вас ждет незабываемое зрелище. Кто говорит? Ваш искренний поклонник и доброжелатель».
— Так, — моргнув, сказал Шеров. — Вообще-то я имел в виду не совсем это.
Кстати, откуда ты взяла, что там будет зрелище?
— Как ты учил, сопоставила факты. Братец приехал в Москву с Лариной и торчит у нее в гостинице — это раз. Послал на фиг своего Огнева — это два.
Взвился, как ошпаренный, когда я о даче заговорила — это три. Заказал продукты в Народном контроле, хотя к его услугам если не лучшие, то очень неплохие столичные ресторации — это четыре. Из этого можно предположить, что братец мой задумал вечерок типа «гранд-интим», с эротической кухней и прочими ништяками.
Это в его духе. А где такой вечерок устраивать, как не на даче? Ведь не в номере же запершись, пайку ведомственную хавать — это как-то совсем уж не комильфо…
Хотелось бы, чтобы в разгар веселья явился Огнев и закатил что-нибудь этакое…
Приятный сюрприз для братца и для Лариной тоже. Как я полагаю, Никитушка не откровенничал с нею о своих астических наклонностях… Но даже если я что-то не так вычислила и товарищ Огнев поцелует замок у пустой дачи, большой беды не будет. Еще что-нибудь придумаем.
— С тобой на пару мы покорим весь мир! — воскликнул Шеров. — Теперь давай немного подредактируем текст и…
— Уже! — сказала Таня, качая головой.
— Что? — не понял Шеров.
— Звоночек уже имел место.
— Зачем же ты сама? Он ведь мог узнать тебя по голосу.
— А кто сказал, что я сама? Архимеда попросила.
— Отсюда?
— Зачем отсюда? Снабдила двушками и отправила к автомату на углу…
Через полчаса Шеров вошел в гостиную, где Таня, лежа на диване, смотрела по видику какой-то боевик с мордобоем.
— Интересно? — спросил он.
— Не-а, — ответила Таня, посмотрела на него и ахнула.
Он был одет в драный ватник, из-под которого выглядывала тельняшка.
— Ты что, Папик?
— Да вот, тряхнуть стариной захотелось, — смущенно сказал он и протянул ей байковые бабские панталоны.
III
Таня, конечно, не предполагала, что запущенная ею цепочка событий совьется в столь крутую петлю: получив звонок от безымянного «поклонника», Огнев тут же рванул на вокзал, на ближайшей электричке добрался до дачи, увидел собственную «ниву», ярко освещенное окно, припав к которому наблюдал, как непристойно счастливый Никита, насвистывая и пританцовывая, со смаком творит основу грядущего праздника на двоих. Что творилось в этот момент в его помраченном сознании — одному Богу известно. Но, должно быть, он окончательно съехал с катушек, когда увидел, как Никита перед зеркалом примеряет золотое кольцо.
(Потом в доме нашли два таких кольца, из чего можно было без труда представить, что замышлял он там отнюдь не рядовой интим.) Должно быть, тогда уже все задумал, не бросился с кулаками на коварного изменника, не стал выяснять отношения, а выждал, когда тот отъедет из виду, отпер дачу, от которой имел, оказывается, свой ключ, устроил в ней дикий, отвратительный погром, а в довершение всех подвигов забрался в главную спальню на втором этаже (неплохо знакомую и Тане) и хватил себя по горлу опасной бритвой, добавив к созданному им натюрморту последний штрих — собственную «мертвую натуру».
Понятное дело, у Никитушки, когда он эту картину увидел, тоже все проводки закоротило — несостоявшуюся невесту свою избил так, что ее потом еле в больнице откачали, набросился на пришедших под утро ментов, а когда те его маленечко усмирили, стал орать, что это он убил Юрия Огнева. Ну, и соответственно…
Конечно, не присутствуя при событиях, Таня не могла быть на сто процентов уверена, что Никита и в самом деле не пришил своего чересчур неуравновешенного друга, но такой вариант Таню не устраивал. Жалеть этих тварей — что одного, что другого — не приходилось, но за всеми этими уголовными страстями дача уплывала из ее рук надолго, если не навсегда. Хочешь — не хочешь, а брата надо отмазывать, да побыстрее. Позвонила дяде Коке, изложила ситуацию, он обещал пособить. Шеров, естественно, тоже. Оставалось надеяться, что идиотская ситуация разрешится быстро, пока не уплыла квартира на Кутузовском. Покамест Таня жила у Шерова. Артем Мордухаевич получил из шеровских денег пять тысяч задатка и согласился ждать остальное ровно один месяц.
Наутро после «вечера длинных звонков», еще не зная о развернувшейся на даче кровавой драме, Таня села вместе с Шеровым в поданную к подъезду черную «волгу» и отправилась на новое свое место работы — в постоянное представительство Украинской Советской Социалистической Республики, где, как она с немалым удивлением узнала накануне, Вадим Ахметович долго и плодотворно трудился в должности заместителя постпреда по торговле. Впрочем, по зрелому размышлению Таня удивляться перестала: в стране, где любое предпринимательство уголовно наказуемо, каждому деловому человеку необходимо прикрытие в виде надежной государственной службы. А служба Вадима Ахметовича была в этом плане идеальной — место и ответственное, оправдывающее определенный стиль и уровень жизни, разъезды и прочее, и притом не слишком руководящее, избавленное от тотального взаимного рентгена, неотъемлемого атрибута любой высокой должности. Опять-таки место работы — Москва, а каналы отчетности — в Киеве. В общем, если бы не было такого местечка, его следовало бы изобрести. Кстати, а кто сказал, что его не изобрели?
Случайных людей, как сразу заметила Таня, в постпредстве не держали. Два номенклатурщика, бровастых и бравых, внешне не сильно схожих меж собой, но удивительным образом напоминавших молодого Леонида Ильича. Одного, собственно постпреда, звали Иван Иванович Рубанчук, второго, его зама — Иван Соломонович Рубинчик. В приемной, куда выходили двери их шикарных кабинетов, восседала монументальная секретарша с простым хохляцким именем Лиана Авессаломовна.
Познакомилась Таня и с Валерией Романовной, директором расположенной в постпредстве гостиницы, и с громадным, бритым наголо шофером Илларионом, откликающимся на имя Ларик. С Архимедом ее знакомить было не надо. Оказалось, что и он тут подъедается в должности делопроизводителя, а по совместительству — мужа бойкой Валерии Романовны.
— Ну вот, — сказал он, приложив фиолетовый штамп к Таниному заявлению о приеме на работу в должности экспедитора с окладом сто пять рублей, скрепленному подписями Рубанчука и Рубинчика. — Поздравляю. Трудовую давай.
— Да вот как-то… — замялась Таня. Скорее всего, ее трудовая книжка благополучно покоится в недрах областного Управления культуры.
Прокол! Ну да всего не упомнишь.
— Ладно, — успокоил ее Архимед. — Не проблема.
Остальные проблемы тоже разрешились без труда. Через пару недель отпустили, во всем разобравшись, из следственного изолятора дурака Никиту, который первым делом позвонил ей (телефончик, по просьбе Шерова, передал Никите следователь) и выразил готовность немедленно решить вопрос с дачей. Пришел он какой-то странный, тихий, пришибленный, глазки так и бегают. Таня приготовила ему душистую ванну, накормила, напоила, попыталась разговорить на известные темы, но он упорно отмалчивался.
Дача, естественно, требовала ремонта и частичной замены обстановки, так что Шеров дал за нее несколько меньше, чем рассчитывала получить Таня. Добрав разницу у Николая Николаевича под залог будущей реализации ленинградского жилья, она вручила деньги Артему Мордухаевичу и уже в апреле въехала в свеженькую, сверкающую квартирку напротив Бородинской панорамы. Вскоре подоспели и денежки от Николая Николаевича, и Таня смогла обставить ее по своему вкусу. С Павлом, как она и предполагала, никаких проблем не возникло — из их имущества он не захотел ничего и выдвинул одно требование: чтобы Таня оставила ребенка ему, фактически и юридически. Что-то побудило ее передать ему записку: «Я отпускаю тебя, Большой Брат». Ей очень хотелось присовокупить к записке голубой алмаз, подаренный ей Павлом еще до свадьбы. Но золотой медальончик с алмазом куда-то делся — не было его ни в ленинградской квартире, ни среди вещей, переправленных в Москву.
За организационными хлопотами как-то незаметно прошла весна. Таня устраивалась в новой жизни, а Шеров развернул полномасштабную реконструкцию дачи — возводил третий этаж, копал бассейн.
Жизнь ее обрела постепенно размеренность и своеобразный московский шик: ванны с шампанским вместо пенки, еженедельные театральные премьеры и абонемент в Большой, наряды из ателье для дипкорпуса, сауны, массажи, спецмагазины со спецтоваром, спецбуфеты со спецпродуктами, поездки на закрытую конноспортивную базу, где в ее распоряжение был выделен вороной ахалтекинец-семилетка — именно верхом на Агате ее запечатлел модный художник Илья Омлетов… Чистую радость от роскоши отравляло какое-то жалкое, противное восприятие этих благ со стороны привилегиров