Говорили об искусстве, литературе, жизни, о состоянии общества и мировых проблемах. Громкой популярностью программа профессора Суиннертона не пользовалась, в рейтингах не упоминалась, но была по-своему едва ли не самой влиятельной из всех телепередач, а наиболее удачные беседы продавались за рубеж и демонстрировались в Европе, в Америке, в Австралии. Поначалу профессор чуть дар речи не потерял от такой наглости. Подумать только, до чего упали моральные критерии общества, что какая-то там бандерша, парвеню, воплощение одной из страшнейших язв, поразивших страну, не считает для себя зазорным ломиться в его элитарно-интеллектуальный клуб! Но потом то ли любопытство взяло верх над возмущением, то ли слишком хорошо запомнилась цифра на чеке, обещанном профессору в том случае, если передача состоится — одним словом, Фрэнк Суиннертон согласился встретиться с миссис Дарлинг в приватном, разумеется, порядке, но убедительно просил бы не считать оное согласие гарантией, так сказать…
В назначенный час профессора Суиннертона встретил Брюс, Танин личный шофер, и к приятному удивлению маститого ученого мужа отвез его не в шикарный новомодный ресторан, а в уютное семейное кафе на Слоун-сквер, известное профессору с юности. За кьянти и спагетти беседа потекла легко и непринужденно.
Говорили об искусстве, литературе, жизни, о состоянии общества и мировых проблемах. Профессор покинул Таню совершенно очарованный ее красотой, эрудицией и нестандартным строем мысли.
— О, если бы все представительницы вашей профессии были хоть чуточку похожи на вас! Но увы…
— Увы, — согласилась Таня.
На передачу она явилась в строгом темно-синем костюме, оттененном пышным белоснежным жабо и вызывающем легкую ассоциацию с женской полицейской униформой, с неброским, почти незаметным макияжем и в больших очках в тонкой металлической оправе. В таком виде она напоминала строгую и серьезную молодую директрису современной общеобразовательной школы.
Фрэнк повел беседу в своей непринужденной манере, где нужно, лавируя между острыми рифами стереотипов сознания, — попеременно сталкивая их, вызывая смущение, недоумение, восхищение — то есть чувства, заставляющие потом задуматься.
Таню Дарлинг он прямо и открыто представил зрителю как бандершу, но диалог повел в русле, несколько странном для такого случая:
— А вы лично верите в существование изначального зла?
— Как в первородный грех?
— Он есть? — зацепился Фрэнк.
— В располовиненной форме, как два огрызка от яблока познания.
Народ в студии обомлел, даже оператор выглянул из-за стойки посмотреть на миссис Дарлинг воочию.
— Поясните свою метафору, Таня.
— Не мной она придумана.
Ее речь была спокойной, текла медленно и гладко, лексика и произношение — вполне литературны, даже рафинированы.
— В равной степени мужчина и женщина являются единым целым, и зло в том, что они противостоят друг другу, как враждебные полюса.
— Начало все же одно и единое целое состоит из двух, но не более, или вы другого мнения? Фрэнк обворожительно улыбался.
— Изначально — возможно, но уж коли это случилось, путь познания тернист, и у обеих сторон есть право выбора, каким следовать, с кем и когда.
За стеклянной перегородкой студии зашевелился народ, одобрительно кивал головами.
— Полагаете, в этом вопросе не должно быть конкретного лидерства какой-либо стороны?
— Лидерство, инициативность — или покорность и готовность к подчинению — есть фактор вторичный, обусловленный воспитанием в той или иной среде, что зачастую воспринимается как индивидуальные особенности той или иной личности.
— Как и общественных устоев?
— Устои — это и есть устои, то есть нечто устоявшееся, но никак не вечное и не предвечное.
— Но разве общественная мораль не вызвана историческими условиями?
— Конечно, — лукаво улыбнулась Таня, — как защитная реакция любого организма.
— Реакция? На что в данном случае?
— На страх.
Танины глаза сверкнули, в голосе прозвучал вызов. Где-то затрещало, посыпались искры, зафонил тонким писком магнитофон.
Пустили рекламу, после чего Фрэнк извинился перед зрителями за неполадки и с той же чарующей непринужденностью вернулся к разговору.
— Вы упомянули страх. Может быть, в нем и кроется общественное зло?
— Где кроется зло — это пусть каждый сам исследует, а страх — это лишь признак, способ существования зла.
— Иными словами, — поспешил Фрэнк направить разговор в нужное русло, почему-то ощутив сам непонятную жуть, — два полюса, то есть мужчина и женщина, познавая друг друга, могут ощущать страх, возможно, бояться партнера?
— Так было на протяжении всей человеческой истории. — Таня щелкнула языком и, как бы извиняясь, пояснила:
— Видите ли, я выросла в России, в стране, в городе, где зло материализуется с примерной периодичностью. В этой связи чрезвычайно полезно учение Маркса. Бытие определяет сознание. Исторический материализм учит, что мысль, овладевающая массами — материализуется! Так что же привело конкретное общество к тому, что оно имеет на данный момент?
— Давайте выберем, уточним территорию, например, развитые, цивилизованные страны.
Таня поправила очки, вздохнула, как учитель, вынужденный объяснять глупому ученику что-то очевидное.
— Пусть будут развитые, где женщина наконец обрела свободу и только учится, как с ней жить и что дальше делать.
— Разве торговля собственным телом — лучший выбор для женщины?
— Если мы согласились с тем, что она свободна, значит, выбирать путь — ее право.
— Но ведь на протяжении веков, всего развития цивилизации этот род деятельности никогда не вызывал особого почета и уважения.
— Вы толкуете о мужской цивилизации, о патриархальном сознании, которое и принизило женщину, поставив ее в условия зависимости, абсолютной или относительной.
— Но когда-то это было исторически обусловленной необходимостью…
— Продиктованной тем фактом, что в неменьшей зависимости и униженности находился мужчина при матриархате. Сейчас мужская цивилизация старается не вспоминать о тех временах — из страха, закрепленного на генетическом уровне.
Когда-то мужчина попросту использовался в целях оплодотворения, о чем имел смутное понятие. Амазонки вообще обходились без конкретного партнера. Жрица определяла по лунному календарю, кому и когда зачать. А дальше — дело техники.
Есть раб, пленный, слуга — этого достаточно при знании дела, чтобы использовать его сперму на золотой монетке… типа современного тампакса.
— Что вы говорите? — ошалел Фрэнк. — Это гипотеза?
— Ее легко проверить, — рассмеялась Таня.
— Но это еще не повод для страха.
— Это — еще нет, а вот то, что повсеместно мужчина приносился в жертву земле, для урожайности, причем каждый кусок тела на определенное поле или в лес, а чресла в основном в воду, для высоких рыбных промыслов — это повод и, думаю, серьезный. Потрошками его закусывали в праздники солнцеворотов, регулярно, летом и зимой. Это позже жрицы-правительницы придумали новые способы обязательных жертвоприношений, чтобы оставить возле себя понравившегося соправителя.
Фрэнк аж передернул плечами, тут же собрался и, улыбаясь зрителям, подвел под страшной картиной черту:
— Вполне объяснимо, что страх в половом влечении партнеров имеет древние корни, прорастающие в архетипы личного и общественного сознания. Но Таня, чем же руководствуются современные служительницы культа Афродиты?
— В жертвоприношениях, наверное, уже нет нужды… — На секунду Таня задумалась. — Свободой и правом избрать собственный путь… Если не можешь изменить себя, попробуй хотя бы изменить мужу. Общество уже готово принять не только жриц, но и жрецов любви…
«С такой жрицей можно и в жрецы пойти рука об руку и очень далеко», — прогудел вдруг в Таниной голове чей-то знакомый голос, но кнопка щелкнула и будто зазвенел зуммер селектора. Таня как-то застыла, пока Фрэнк сворачивал передачу, улыбалась кивала, а про себя пыталась понять, различить, чей это был голос.
А через неделю после выхода программы в свет примчался Джулиан с предложением насчет Хэмпстеда.
(1988)
IV
— В корзину! — отчеканила Таня.
Дерек Уайт обиженно приподнял бровь. Соня Миллер прищурилась. Стив Дорки испуганно прикрыл рот рукой. В малом подземном конференц-зале Бьюфорт-хаус воцарилась напряженная тишина.
— Мистер Уайт, боюсь, что мы впустую потратили время и деньги. Я расторгаю контракт. Деньги по неустойке будут вам перечислены в течение недели.
Уайт поджал губы, пробурчал «Это неслыханно!» и устремился из зала вон.
Видно, очень хотел хлопнуть дверью, но та была снабжена пневматическим амортизатором и хлопнуть не получилось. В отместку великий режиссер пнул ее уже из коридора и, судя по донесшимся оттуда ругательствам, ушиб ногу.
— Таня, но как же так? — взмолился, обретя дар речи, Стив Дорки. — Теперь нам его не вернуть.
— И не надо.
— Но это же Маэстро, крупнейший мастер изысканного эротизма…
— Стив, мне остое… я устала объяснять, что мне не нужен изысканный эротизм. Не нужна Золотая ветвь Каннского фестиваля, не нужны аплодисменты эстетов и восторженные вопли критиков.
— Тогда надо было соглашаться на Стирпайка.
— Порнуха класса Х не нужна тем более. Мне нужен такой фильм, который крутили бы по всем программам, причем не в три часа ночи по субботам, а по будням в самый «прайм-тайм». Такой, чтобы рядовая английская мамаша, выросшая на «Коронейшн-стрит» и воскресных проповедях, смотрела бы его, затаив дыхание, без отвращения, стыда и скуки, а досмотрев, полезла бы в семейную кубышку и выдала своему прыщавому отпрыску десяток-другой квидов и отправила в наше заведение набираться уму-разуму. Хорошо бы и муженька послала следом, чтоб учился, засранец, как это делается. Такой, чтобы Комитет по образованию рекомендовал для просмотра на уроках по сексуальному воспитанию, а учителя водили бы школяров к н