В первых двух селах обошлось без приключений - ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться - задание выполнил, дорога на юг свободна, но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" - и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо - безопасней". Село встретило настороженной тишиной.
- Нагулялись, видать, всласть, - сказал Прохоров. - И отсыпаются.
Как бы в подтверждение его слов из крайней хаты выскочил заспанный, по бойкий старикашка с ведром в руках. Увидев чужих, ошалело вылупил круглые глазенки, сорвал шапку, отвесил низкий поклон.
- Красные в селе есть? - спросил Крымов, ответив на приветствие.
- Бог миловал - стороной прошли! - Старикашка поставил ведро, перекрестился. - А вы кто?
- А мы в гости к Назару Фомичу.
- Кривошеину?.. Могу проводить.
Крымов кивнул, дал знак своим, и все четверо затрусили вниз по улице.
- А вы кто ему будете? - спросил старикашка, останавливаясь у крыльца старенькой, ушедшей в землю хаты.
- От Натальи мы, его племянницы, - ответил Крымов.
- А чего же сразу не сказали! - Старикашка распахнул дверь. - Милости просим.
Крымов бросил повод Прохорову, шепнул: "Смотри в оба", прошел в хату и понял, что влип: за столом во главе с хозяином, крепким пятидесятилетним мужиком с рыжей рубленой бородой и серыми холодными глазами, сидели четверо дюжих молодцов - заканчивали трапезу.
- Здравствуйте, - растерялся Крымов.
- Здравствуйте, - ответил один из молодцов. Он был в офицерском кителе без погон, взгляд колючий, неприятный, голос твердый, уверенный, привыкший повелевать, и Крымов, нюхом признав в нем своего, офицера, обрадовался: со своим всегда легче договориться, щелкнул каблуками, хотел было представиться, но его опередил старикашка.
- Назар Фомич, до вас человек, сказал, что от Натальи.
И сразу наступила тишина, нехорошая тишина, сулящая беду, неприятности. Офицер сунул в карман руку, задержал на секунду, внимательно поглядывая на Крымова, и вытащил золотой портсигар. Закурив, выпустил колечко дыма и лениво бросил:
- Наталья!
- Здравствуй, милый! - Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково. - Не узнаешь? - И рассмеялась, обняла за шею. - В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село - красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли...
- Врешь, зараза! - сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился. - Не верю!
Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась.
- А я в саночки - и до тебя! Предупредить, думаю, надо...
На Крымова словно ночь накатила - посерел, снял
фуражку, привалился к стене, из горла - всхлипы звериные.
Офицер поморщился.
- Тимоха, дай ему выпить.
Тимоха - рослый молодец в косоворотке - встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи,
спросил:
- И командира тоже?
- Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его.
- Раз допрашивали, значит, живой, - сказал офицер. - Выручать надо. Пойдешь выручать?
- А вы кто? ~ опешил Крымов.
- Сначала сам представься.
- Ротмистр Второго уланского полка Крымов.
- С красными, значит, воюешь? - Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым. - Повезло тебе, нынче мы тоже с этой
сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы. - И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: - Так что, братва, берем их благородие в союзники?
- Берем, - за всех ответил Тимоха.
Офицер сжал пальцы в кулак.
- Назар Фомич, собирай войско!
И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич - гений!
Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.
- Как тебе мое войско? - спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.
Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные.
Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть.
- Здесь что, совещание было? - Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать
шинель. - Или один смолил?
Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,
развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало
дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко
сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.
- Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.
- Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников.
- Ни-че-го!
- Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ
этот, Феденька, был умнейшим человеком.
- Ну и что?
- Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.
- Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь,
- Так дымно, - запротестовал Дольников.
- А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.
Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.
- Ты чего? - спросил Сырцов.
- Полковника вспомнил...
- Он действительно с тобой в нлену был?
- Два года.
- Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?
- Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...
- Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел?
- Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал.
- Каким образом?
- Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если
пленный давал подписку, скрепленную честным словом...
- Подписку? Насчет чего?
- Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский
отказался от подписки, но слово дал...
- И сбежал! - вскочил Сырцов.
- Сбежал.
- Молодец! - Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. - Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?
- Сдержит.
- А чем он лучше Тухачевского?
- У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...
- А полковник?
- А мы с полковником слово не давали, мы месяц
рыли подземный ход.
Сырцов выкинул папиросу в огонь.
- Ну а воевать твой полковник за нас согласен?
- Просил дать ему возможность подумать до утра.
Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?
- Пусть думает, - кивнул Сырцов. - К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу.
- Быстр ты, Федя, на руку. - Дольников поставил на печку чайник, сел перед огнем на табуретку и принялся разматывать портяпки.
- А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав?
- Ты, Федя, всегда прав, - вздохнул Дольников. - В этом твоя трагедия.
- А твоя в чем? В чем твоя трагедия?
Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.
- А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?
- А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. - Сырцов сунул
руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. - Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?
- А зачем?
- Я бы тебя к нему в штаб устроил...
Дольников кисло улыбнулся:
- Мы с ним разные люди.
- Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет... - Сырцов резко остановился. - А ты?
- А я за Россию.
Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на
койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:
- Я ничего не понимаю, ни-че-го!
Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.
- Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.