Потому что все вокруг и в самой Белоруссии уже подрагивает, ледяные поля прогресса сжимаются, и конец сказки про “землю Санникова” всем хорошо известен.
Здешняя патриархальность нравов, старинный и понятный народу порядок социальной защищенности, общенародный выбор “спокоя вместо ломки” действительно превратили Белоруссию в эдакое бельмо на глазу прогресса. Западные интеллектуалы, вроде бы всосавшие восточную философию вместе с молоком своих хиппующих мамочек, ухитрились не заметить огромную, по европейским меркам, страну, вставшую на путь “философии недеяния”. Уход от действительности десяти миллионов европейцев, отказавшихся от прогресса ради обещанного Александром Григорьевичем “жыцця” по старинке — “жыцця”, в котором, как в окрошке, перемешались православие, стоицизм, даосизм, ошметки советской идеологии и архаического, крестьянского мироощущения, — этот шаг, этот выбор показался европейским интеллектуалам настолько абсурдным и невнятным, что они предпочли его не заметить. Тем самым в очередной раз подтвердили свой служивый, подневольный статус по отношению к священным коровам современной цивилизации: прогрессу, демократии, глобализации. А значит, никакие они не мыслители — обыкновенные дояры.
Тут еще, полагаю, дала о себе знать местечковая европейская заносчивость: не швейцарский кантон, не университетский пригород Парижа, а какая-то болотистая страна на окраине континента отважилась дать пинка священным коровам. Даже местные интеллектуалы, глядящие Европе, допустим, в рот, не сумели осмыслить, что отчебучил их упрямый народец. А народ, доверившись Лукашенке, по сути, сделал свой выбор — осознанно или неосознанно, это другой вопрос. Но переубедить белорусов пока что не удается никому — даже такому могучему интеллектуалу, как Джордж Буш-младший.
Вот так, если подумать: от чего и во имя чего отказались белорусы?
За три года до того, как на абсолютно прозрачных и демократичных выборах 1994 года Александр Лукашенко набрал 80% голосов, в соседней трехмиллионной Латвии депутаты сейма лишили избирательных прав полмиллиона своих избирателей — казус в истории небывалый. Латвия встала на путь сегрегации во имя демократии. Европа это проглотила, Белоруссия — не смогла. Мы семья, сказали белорусы. Мы единый народ, хотя говорим на разных языках и по-разному.
За год до тех же выборов в другой соседней стране — Литве — цены на жилье и коммунальные услуги взлетели до небес, почти сравнявшись с тогдашними пенсиями и зарплатами. Литва встала на путь прогресса, жестко отрезав от жизни старшее поколение. На фиг такой прогресс, сказали белорусы. Это не по-людски, когда стариков выбрасывают на свалку.
В соседней России во имя демократии и прогресса лупили танками по Белому дому, сплавляли в частные руки Братскую ГЭС, а новые собственники “в борьбе за это” с упоением мочили друг друга. Белорусы посмотрели направо, посмотрели налево, оглянулись окрест и пошли голосовать против такой демократии и такого прогресса. Лично я их за это уважаю неимоверно.
Конечно, нужна была сильная политическая воля и особое устройство мозгов, чтобы повести страну в будущее прошедшего времени. Говорят, на сегодня эта воля (говоря точнее — упертость) и эти мозги полностью парализовали общественную и политическую жизнь Белорусии. Возможно. Но вот так, в прогулках по улицам, паралича жизни не наблюдается. Не хочется, понимаете, выглядеть эдаким Лионом Фейхтвангером, воспевшим Москву 37-го года — но я не политик, не экономист, я честный соглядатай и могу свидетельствовать только о том, что вижу. А вижу я город, из которого железной метлой вымели бандитизм — если это безусловный признак диктатуры, то и нехай. На телевидении примерно половина рекламного времени выделена под релакс-рекламу и социальные ролики, пропагандирующие элементарные нормы современной жизнедеятельности: за экономию природных ресурсов, терпимое отношение к ВИЧ-инфицированным, права инвалидов и все такое. Во дворах устанавливают современные контейнеры для пластмассовых и стеклянных отходов, в квартирах — счетчики на газ и воду (за счет государства, а не жильцов), водители дисциплинированно тормозят перед пешеходными переходами — то есть разрухи, которая в мозгах, здесь на порядок меньше, чем в соседней России. За границу (по крайней мере, в Литву и Польшу) ездят без проблем, каждый второй разговаривает по мобильнику. Газеты, язвящие А. Лукашенко, свободно лежат в киосках. Другое дело, что их читают немногие. Похоже, что жизнь, в представлении белорусов, не сводится к общественной деятельности во имя прогресса.
Владимир Адамчик, один из крупнейших местных издателей (и один из самых тонких белорусских поэтов), обрисовал ситуацию примерно в следующих выражениях:
— Беларусь в этом смысле очень домашняя страна. Здесь все обращаются друг к другу по имени, по-другому не принято. За годы независимости мы окончательно осознали себя семьей. Конечно, в нашей семье не без проблем, но беспроблемных семей, наверное, не бывает. Главное, что никакой крови мы не допустим — в этом я уверен на сто процентов. Это не в характере белорусов.
Увидев на моем лице некоторое сомнение, Володя пояснил:
— Даже те разборки, о которых ты, наверное, слышал, носят отчетливо семейный характер. Он разбирался со своими — с теми, кто, как он полагал, вначале был с ним, а потом его предал. Заметь — тех, кто был против него последовательно, изначально — тех не трогают. Меня тоже в свое время звали — поди, вырази свое одобрение. Я сказал: “Не хочу и не пойду”. И меня не трогают. Один раз, правда, мое издательство закрыли — под напором американцев. Мы издали продолжение “Скарлетт” — такой нормальный бульварный проект, очень изящный. Американцы подняли шум на весь мир, выставили нас как пиратов. Ничьих авторских прав мы, естественно, не нарушили. Но они заявили, что существует “право на образ”, принадлежащее исключительно Америке. Бред полный. В таком случае права на Гомера должны принадлежать Греции, права на образы Достоевского и Толстого — России, на Дракулу — исключительно Румынии. Все понимали, что это бред, но с американцами, когда речь о деньгах, не сильно поспоришь. Почему-то считается, что на Белоруссию это не распространяется. Ни фига. Когда речь идет о деньгах, здесь так же прогибаются под американцами, как и во всем мире. Меня вызывает министр печати и говорит: “Володя, извини, но мне придется тебя закрыть. Ты же все понимаешь. Приходи завтра с другим названием для издательства, все путем организуем, а нынешнее я закрываю. Извини”. Вот так делаются дела в Беларуси…
И тут я вспомнил, как другой мой минский собеседник — человек, немало повидавший на своем веку и немало хлебнувший — рассказывал про расслоение в белорусских деревнях в предвоенные и военные годы. По его словам, еще в тридцатые годы в одних деревнях люди как начали стучать друг на друга, так и не могли остановиться до самой войны. А уж в войну, разделившись на полицаев и партизан, окончательно перестреляли друг друга. Эти дурные деревни обезлюдели и по сути вымерли. Уцелели только “нормальные” — те, где люди совестились стучать на соседей, а под немцем исправно помогали партизанам, отправляя должность старост и полицаев по очереди, от избы к избе.
Не помню, почему мы об этом заговорили с моим собеседником. Поразило другое — и он, и Володя Адамчик думали и говорили о том же: все белорусы семья, а в семье должно быть по-человечески, по-людски…
Полагаю, на сегодня это главная подспудная думка для всей Белоруссии.
И для меня тоже. Потому что Минск оказался не из тех городов, которые можно увидеть и умереть. Увидев Минск, здесь очень хочется еще немножко пожить — по крайней мере людям моего склада.
Глава четвертая. Путь в себя
Недели через две приходит понимание, что центр города невелик, да и весь Минск, включая спальные районы, легко укладывается в голове как нечто среднее по размерам. В десятый раз пройдясь по всем этим Комсомольским—Интернациональным, Маркса—Ленина, Фрунзе—Свердлова, перестаешь замечать детали и погружаешься в меланхолическую задумчивость, свойственную аборигенам. Пышная сталинщина приедается, как ежедневные торты; то, что воспоследовало ей, вообще не стоит внимания; исторический контекст и городской ландшафт, то есть среда, оказываются намного мощнее инфраструктуры. Город как бы растворяется в окружающей среде, обращая людей на себя и вовнутрь. Вывернутый наизнанку, Минск напоминает просторную полупустую келью: в таких интерьерах либо спиваются, либо обращаются к медитации.
Года два назад Алексей Андреев, один из главных хранителей Минска, стал фотографировать отражения в лужах. В результате получился красивый, эмоционально насыщенный фотоальбом про минское Зазеркалье. “Здесь мало фактуры для прямого взгляда, — говорит Леша. — Начинаешь снимать лужи и понимаешь, что отражения богаче реальности”. Собственно, об этом и речь: утопия, отражения в лужах, путь в себя.
Даосский город обтекает жителей с деликатностью равнинной речушки. Здесь можно расслабиться и уединиться прямо на улицах, а еще лучше в многочисленных парках. По берегам Свислочи — в самом центре — гнездятся утки, плавают лодки и водные велосипеды. Комсомольское озеро (его кирками и лопатами вырыли минские комсомольцы, а открытие было назначено на 22 июня 1941 года) напоминает огромный сосуд, в котором запечатаны шестидесятые годы: байдарки, каноэ, фонтанчики для питья, волейболисты в трусах и мамы с колясками. Только продвинутые девушки, загорающие топлесс, возвращают соглядатая в наше время. Вообще говоря, девушки — это последнее, что не дает Минску окончательно ускользнуть в буддизм, в прошлые отражения. Девушки беременны будущим; они походя выдергивают мужчин из состояния медитации, даруя им озабоченность настоящим. (Прибрежных феечек, с учетом местной топонимики и простоты нравов, я классифицировал как “машерочек”.)
Говорят, еще в прошлом веке дома стояли у самой воды, а в позапрошлом работали водяные мельницы. От всей этой архаики остался один деревянный домик — тот самый, в котором тусовался первый выводок архитекторов будущего. Музей первого съезда РСДРП исправно работает до сих пор, хотя никто из минчан не смог обрисовать его изнутри. Ближе всех подобрался Леша Андреев — ему доводилось пить пиво