1947 году она работала в Варшаве в том самом комитете, куда я направила свою телеграмму. Оказалось, что поздравительных телеграмм пришло тогда из СССР множество, но все они были от различных правительственных и общественных организаций. А от частного лица моя телеграмма была единственной, и она до сих пор хранится в Израиле в каком-то музее. Я была очень горда собой.
В 1947 году Советский Союз проголосовал в ООН за создание еврейского государства и одним из первых его признал, что не помешало властям внутри страны почти сразу же начать разнузданную антисионистскую кампанию. Советские евреи были теперь, с одной стороны, антипатриотами, то есть космополитами, а с другой — националистами, то есть сионистами. И то и другое было с официальной точки зрения непростительно. В такой политической атмосфере я окончила университет, и оказалось, что, хотя я была на своем отделении лучшей студенткой, доступ в аспирантуру был для меня закрыт: деканат и партком факультета отказали мне в рекомендации, а без нее нельзя было даже подать заявление и сдавать экзамены в аспирантуру. Причем рекомендация партийной и комсомольской организаций требовалась несмотря на то, что я ни в одной из них не состояла, была беспартийной. Тут я хочу отметить, что профессора кафедры классической филологии, в большинстве своем еще дореволюционные ученые, были этим возмущены и делали все возможное, чтобы преодолеть сопротивление администрации и партийного руководства, но их усилия ни к чему не привели. Очень характерен для обстановки тех лет следующий эпизод: меня вызвал к себе заведующий кафедрой, профессор Радциг, и сказал, что в Московском городском педагогическом институте уже второй год остается незанятым место аспиранта-«классика». В том институте нет отделения классической филологии и, следовательно, нет кандидатов в аспирантуру по этой специальности. Мне стоит попытать счастья. Кафедра дала мне рекомендательное письмо, на отсутствие на нем визы парткома никто там не обратил внимания, у меня приняли документы и допустили к приемным экзаменам. Их было четыре, я все сдала на отлично. Мои университетские профессора радовались вместе со мной и поздравляли с успехом, как вдруг мне позвонили из института и попросили срочно зайти к ректору. Я, удивленная, тут же побежала. Ректор, по фамилии, если не ошибаюсь, Щеголев, почти не ответив на мое приветствие, указал мне стул и сказал сурово: «Вот что, товарищ Гессен, я хочу вам объяснить следующее: в этом учебном заведении я хозяин, и я решаю, кого хочу иметь у себя в аспирантуре, а кого нет. Вы конкретно мне не нужны, и в аспирантуру я вас не принимаю. И подавать на меня жалобы в инстанции не советую, это все равно ни к чему не приведет. Прощайте». Я поняла, что дело безнадежно, и даже не пыталась возражать.
Позднее наши профессора честно пытались устроить меня хоть куда-нибудь на работу (на нашем факультете не было распределения, как на других факультетах и как вообще почти во всех вузах страны, выпускник получал так называемый свободный диплом и сам подыскивал себе место). Увы, безрезультатно. Время от времени мне звонили тот же Радциг, профессор Попов, профессор по римской литературе Пиотровский. Говорили, что там-то нужен преподаватель латыни, переводчик с английского или французского, библиотекарь и они меня туда рекомендовали. Я шла по указанному адресу, меня приветливо встречали, расспрашивали о моих квалификациях, обещали работу. После чего я заполняла анкету и вместе с заявлением и резолюцией начальника соответствующего отдела сдавала ее в отдел кадров. Ну а через несколько дней, когда я приходила за ответом, мне говорили, что произошло недоразумение, обещанное мне место не освободилось, никаких вакансий нету. Я была в отчаянии, тем более что в это же время и, разумеется, по этим же причинам уволили с работы мою маму. Мы были теперь вчетвером на иждивении Бориса, а в СССР не только тогда, в трудное послевоенное время, но вообще никогда человек не был в состоянии один содержать семью.
Работу старались мне найти, конечно же, и все наши друзья. И вот однажды, уже в 1949 году, зашел приятель и сказал, что у него для меня отличная идея. Я ведь закончила гимназию с преподаванием на иврите, а он узнал, что Еврейскому антифашистскому комитету позарез нужен референт со знанием иврита. Они ищут уже давно, но оказалось, что в Москве никто этого языка не знает. Еврейский антифашистский комитет был создан во время войны. Во главе его стоял знаменитый актер, художественный руководитель еврейского театра в Москве Соломон Михоэлс. Кроме него в состав комитета входили многие известные еврейские писатели, актеры, художники. Главным предметом его деятельности был сбор средств среди евреев разных стран для борьбы с фашизмом. Конечно же, я отправилась туда в тот же день. Меня встретили с распростертыми объятиями, и после краткого экзамена (я перевела с листа статью из израильской газеты) ответственный секретарь заявил, что берет меня на работу. Я, как обычно, заполнила анкету, написала заявление, на которое секретарь тут же наложил резолюцию (никаких отделов кадров там не было), мне назначили приличную зарплату и велели в ближайший понедельник (дело было не то в среду, не то в четверг) к десяти утра явиться в комитет и приступить к исполнению своих обязанностей. Моей радости не было предела. Вся семья тоже была счастлива. Подруги и друзья, которым я тут же сообщила о своей удаче, радовались вместе со мной и от души меня поздравляли. Я едва дождалась понедельника и чуть ли не в половине десятого пришла на улицу Кропоткина (теперь Пречистенку). Каковы были мое изумление и ужас, когда я увидела опечатанную дверь в комитет и солдата с ружьем, охраняющего вход. Оказалось, что накануне комитет был распущен, а все его члены очутились в тюрьме. Все, кроме Михоэлса, который за несколько месяцев до этого, будучи в служебной командировке в Минске, погиб, по тогдашней официальной версии, под колесами автомобиля. Я пишу «по тогдашней официальной версии», потому что спустя годы, когда мы начали узнавать правду, выяснилось, что его в Минске убили по указанию властей. Таким образом, моя карьера ивритского референта закончилась, не успев начаться.
И все же у этой истории было продолжение, правда, тоже окончившееся довольно быстро. Прошло несколько недель, в течение которых я по-прежнему безуспешно металась в поисках работы, как вдруг дома зазвонил телефон. Незнакомый мужской голос, удостоверившись, что он разговаривает именно с Эстер Яковлевной Гессен, велел мне явиться назавтра к одиннадцати часам утра в МВД на площадь Дзержинского (сегодня Лубянка; я указываю сегодняшние названия, так как после крушения советской власти почти всем улицам в центре Москвы вернули старые названия. А МВД — это бывший НКВД, поскольку в 1946 году народные комиссариаты переименовали в министерства, и Народный комиссариат внутренних дел стал Министерством тех же дел, отдельного ведомства по делам безопасности тогда еще не существовало, и центральным органом госбезопасности был сначала НКВД, а затем МВД) к капитану Ивановой, имея с собой паспорт. Мой собеседник спросил, все ли мне понятно, и, получив утвердительный ответ, повесил трубку, а я чуть не упала в обморок прямо в передней, у телефона. Ведь аресты среди евреев не только продолжались, но становились все чаще, и я не сомневалась, что меньше чем через сутки окажусь в тюрьме. Точно так же думали Борис, мама, свекор со свекровью, словом, вся семья. Они, правда, пытались меня успокоить, но видно было, что сами не верят тому, что говорят.
Расстроенные и несчастные, мы не спали всю ночь. Утром я сложила в сумку две смены белья, кусок мыла, зубную щетку и пасту, немного сухарей и сахара. Это был традиционный набор вещей, так называемая допровская[5] корзинка, которую люди, ожидавшие ареста, держали всегда наготове. Я со всеми попрощалась, взяла с Бориса клятву, что он будет заботиться о Саше и не бросит на произвол судьбы мою маму. Он хотел меня проводить, но я уговорила его не рисковать: вдруг его задержат вместе со мной.
После этих приготовлений я вышла на улицу, села в метро и приехала на площадь Дзержинского. Дрожа всем телом, я зашла в подъезд, указанный вчерашним собеседником. Там дежурный милиционер проверил мой паспорт и заглянул в какой-то список. Оказалось, что для меня заказан пропуск. И я подумала, что, быть может, мои дела не так уж плохи, ведь арестанту, чтобы попасть в тюрьму, пропуск не требуется. Потом милиционер проверил содержимое моей сумки, велел оставить ее на контроле у входа и добавил с улыбкой: «Ты, милая, должно быть, перепутала, с этим приходят в соседний подъезд. Ну ладно, не забудь забрать сумку, когда будешь уходить». Затем он позвал дежурного и велел проводить меня к капитану Ивановой. Я зашла в кабинет, где за столом сидела женщина лет сорока в военной форме. Она приветливо поздоровалась со мной, извинилась за то, что вызвала меня так неожиданно, но дело не терпит отлагательств. Они давно и безуспешно ищут переводчика с иврита и хотят назначить меня на эту работу. Из дальнейшего разговора я поняла, что к ним попали бумаги, изъятые в Еврейском антифашистском комитете, в том числе моя анкета и заявление. Таким образом они узнали о моей квалификации. Перспективы, которые развернула передо мной Иванова, были поистине соблазнительны: высокий оклад, много свободного времени, потому что переводов с иврита не хватит на полный рабочий день, то есть, сделав что нужно, я смогу спокойно уходить домой. Поначалу мне присвоят звание младшего лейтенанта, а со временем смогу подняться даже до капитана. Я понимала, что в случае моего согласия наше материальное положение коренным образом изменится к лучшему. Но, с другой стороны, все мое окружение всегда старалось держаться от этого ведомства подальше. И было ясно, что, если я буду здесь работать, мы лишимся многих друзей, которые просто не захотят больше поддерживать с нами отношения. Словом, я была в ужасной растерянности и сказала Ивановой, что должна посоветоваться с мужем, а теперь хочу поскорее вернуться домой, потому что вся моя семья очень встревожена вызовом меня в МВД и нужно их успокоить. А ответ я дам через несколько дней. Иванова заявила, что несколько дней — слишком долгий срок, и в конце концов мы договорились, что я приду на следующий день после обеда. Дома мне безумно обрадовались и встретили так, будто я вернулась с того света. Правда, перспектива моей работы в МВД поначалу всех смертельно напугала. Характерной была реакция моей свекрови, которая воскликнула: «Бог ты мой, значит, теперь дома уже и поговорить нельзя будет!» Но чем дольше мы взвешивали все за и против, тем решительнее приходили к выводу, что мне нельзя отказываться от такого предложения. Прежде всего потому, что ни на какую другую работу у меня не было надежды, а жить ведь на что-то нужно. Ну и мы по очереди убеждали друг друга, что в МВД существуют разные отделы и переводы с иврита наверняка не имеют никакого отношения к тюрьмам, лагерям и т. д. Словом, когда поздно вечером позвонила капитан Иванова, у которой не хватило терпения дожидаться следующего дня, я сказала ей, что согласна и приду в назначенное время.