Такое откровенное назидание задевает самолюбие, но верность совета заставляет уняться недовольству.
— Пожалуй, ты прав. Не станем без нужды втягиваться в рубку. Даже в лесу. Болтами самострельными сечь, укрываясь в подлеске.
— Вот это уже — слово мудрого воеводы. Но я еще хочу посоветовать. Перед ерником, где засада укроется, триболи разбросать. Как можно гуще. Поворотят татары коней на ерники, кони их вмиг обезножат. Вот и секи тогда кучу-малу. Останется время и исчезнуть, свершив свое в полной мере.
Верно и это. Триболь — прекрасная штука. Вроде звездочки с тремя острыми пальцами, но как ни кинь эту звездочку, один шип обязательно вверх торчит. Непременно вопьется он в копыто, если конь наступит на триболу. А тут по опешившему — болт. Куда как славно.
— Трибол даже в нашем обозе достаточно. Еще можно в обозе посохами разжиться.
— Что ж, так и поступим. — И к тысяцкому, чьим сотням засадить: — Пошли за триболами. К сроку чтоб доставлены были.
Двинулись опричные тысячи на быстроногих вороных конях своих по глухим лесным тропам в обгон ползущего татарского войска. Быстро обогнали замыкающий тумен и определили место для засады. И что радовало, беспечно шли крымцы, не имея по лесу боковых дозоров. Это весьма облегчало действовать скрытно.
Вот прошла голова ногайского тумена. Вот ядро его — мимо. Последняя тысяча. Одна ее сотня миновала, вторая, третья, четвертая. Теперь — в самый раз.
Сигнал, по уговору, — выстрел из рушницы. Но чтобы не попусту дробь сыпать, в подарок сотнику.
Выстрел этот в лесной тишине словно гром с ясного неба. К тому же сотник, не успев ойкнуть, ткнулся головой в конскую гриву. Миг растерянности. Однако всадники тут же схватились за луки, выхватывая их из саадаков. Еще миг, и полетели бы смертельные стрелы влево, откуда громыхнул выстрел, но… болты каленые из самострелов засвистели с противоположной стороны дороги из такого же густого ерника — тяжелые железные стрелы, вытолкнутые тугой пружиной, легко пробивали татарские латы из толстой воловьей кожи, прорезая сотню.
В ответ, опомнившись, крымцы пустили дождь стрел в ерник, но тут — второй выстрел, а следом за ним засвистели болты уже слева какие-то минуты, и от сотни всадников остались жалкие крохи. Но идущая за ней следующая сотня с криком: «Ур! Ур!» понеслась на ерник, вот тут и оказались весьма кстати триболы: одни кони падали, другие спотыкались о них, образовалась куча, ерники огрызнулись еще парами залпов из самострелов и опустели.
Лес насторожился, ожидая, что предпримет командир ногайской тысячи, теперь разрезанной как бы на две половины выпавшей из середины сотней. Не может же он вот так, не ответив на укус, повести ратников своих дальше, оставляя за собой неведомую угрозу; тем более, что не свойственно татаро-монголам и ногайцам признавать себя побежденными. Да и кара за трусость у них одна — смерть с переломленной спиной.
Чего ждали опричники, то и вышло: рассыпались сотни на десятки и, как саранча, — в лес. Он же вблизи дороги — пустой. Разумно бы, конечно, татарве покинуть его, воротившись на дорогу, но упрямство и злобность не сродни разуму. Все глубже и глубже десятки крымских конников втягиваются в лес, не чуя своей смерти в чащобе, и едва какая-либо из них оказывается на лесной поляне, со всех сторон обрушивается на нее ливень стрел, как железных, так и обычных. Куда от них денешься?
А то, что не звучали выстрелы из рушниц, было очень здорово: десятки гибли один за другим, а не попавшие еще в тенеты, не ведали об этом и не оказывали помощь.
Лес молча расправился с ногайской тысячей. Лишь немногие вырвались из него и догнали своих соплеменников со страшной вестью.
Темник в гневе:
— Переломите хребты трусливым зайцам!
Дело привычное. Хрясть. Хрясть. И — на обочины. Пусть скулят в назидание другим до прихода смерти.
На расправу у темника ума хватило, а вот что делать дальше, не может он решить. Сам поскакал к главе ногайской рати хану Теребердею, боясь его гнева и в то же время не имея возможности скрыть гибели тысячи.
Темникам, конечно, спины не ломают: с него иной спрос — вон из тумена. А это страшней смерти. Но на сей раз пронесло. Теребердей вместе с ним — к Дивей-мурзе. Чтобы обсудить происшествие и определить серьезные меры безопасности. Девлет-Гирею они решили не сообщать.
Богдан тоже держит совет с тысяцкими, радуясь успеху. Всего двое раненных случайными стрелами. Лучшего желать нельзя.
— Добрый ход нашли. Повторять и повторять его! Разить и разить калеными стрелами!
— Теребердей, считаешь, не примет ответных мер? Он воевода башковитый, ума ему взаймы не брать. Думаю, теперь все ерники, какие встретятся обочь дороги, поначалу стрелами прошпилят, тогда только — вперед. Еще можно полагать, лесными дорогами пустит крупные отряды. И лазутчики шнырять станут любо-дорого.
— Поступим и мы иначе: не станем загодя укрываться в ерниках, и лишь после того, как их обстреляют, выползем, — предложил Бельский.
— Можно будет, — согласился тысяцкий, — еще разок таким манером пощипать.
— Главное же, лазутчиков из леса не выпускать, пока не получим иное слово от князя Андрея Хованского. Самые ловкие десятки специально против лазутчиков настопорим. Много десятков.
Удалась и вторая засада. Меньше, правда, постреляно, всего сотни две, но тут сотня-вторая, там сотня-другая, все, как говорится, детишкам на молочишко. Поменее их останется, когда дело до главной сечи дойдет. Важнее, однако же, другое: крымцы теперь станут, как пуганые вороны, каждого куста бояться. Ведь не только опричный полк щипает в трех местах, но и весь полк Правой руки, все казаки атамана Черкашенина, которые присоединились к полкам то ли по приказу царя Ивана Васильевича, то ли по доброй воле.
Казаки, знамо дело, не только секут крымцев, но и грабят их обозы, но разве это помеха столь важному делу?
На Наре сводные заслоны из городовой рати остановили тумены Девлет-Гирея на пару дней — опричники Богдана в эти дни бездействовали. А те тысячи, что впереди, продолжали щипать. Но как только вражья рать двинулась, переправившись через Нару, Бельский сразу же приказывает обнажить мечи. Даже налет свершили опричники на тех, кто замыкал переправу.
Весьма успешно и этот налет окончился. Потери опричников — всего десятка полтора, крымцев же полегло более пары сотен. Они уже, видя черных всадников на вороных конях, сопротивлялись весьма вяло. Вроде бы нечистая сила на них нападала.
За этот налет благодарное слово пришло не только от первого воеводы опричного полка, но и от самого князя Михаила Воротынского.
Дальше тоже все шло ладом. Опричные тысячи меняли тактику, и Теребердей не успевал с надежной защитой. Опричники даже аукать стали, сперва ради озорства, потом же, познавши выгоду, зааукивали крымцев в топкие болота, и те тонули в них вместе с конями. Бесследно исчезали.
Рожаю миновала крымская рать. И если на Лопасне держали ее более трех суток, то на Рожае почти не случилось большой задержки. Но тумены Девлет-Гирея основательно растянулись. Замыкающие сотни только-только отходили от Рожай, а передовые уже схлестнулись с заслонами на Пахре. Теперь, по замыслу князя Воротынского и заслонам предстояло стоять упорно, и налеты свершать с боков основательней. И тогда большая нагрузка ложилась на опричный полк, ибо полк Правой руки должен был выделить добрую половину от себя на переправы через Пахру. Подтянули к Пахре даже десяток пушек. Пусть Девлет-Гирей почешет свою реденькую бородку, предвидя все большее сопротивление русской рати. Вот тогда он не отмахнется, побоявшись оказаться в клещах, от дерзких налетов на свои тылы, явно почувствовав в них большую угрозу. А чтобы не возникало у него по поводу серьезности угрозы сомнений, опричный полк и оставшаяся часть полка Правой руки должны были, объединив усилия, навалиться на тылы ханского войска. Подгадать к тому времени удар, когда крымцы, сбив заслоны на Пахре, начнут переправу через нее. Только опричникам Богдана не ввязываться в ту стычку — им задача иная: продолжая щипать бока Девлет-Гирею, вывести, а это самое главное, его лазутчиков на Гуляй-город.
Лазутчиков же, как предполагали все воеводы, станет после удара в спину вражеской рати, что муравьев: Дивей-мурза не успокоится, пока не выяснит, какие силы русских у него за спиной.
К Богдану Бельскому гонца прислал сам главный воевода, князь Воротынский, ибо от действия опричных тысяч Бельского во многом зависел ход дальнейших событий. Богдан, гордясь важностью роли своей в общем замысле главного воеводы, наставляет самолично всех сотников:
— Не больше двух лазутных групп пропустить к Гуляй-городу, но и тех на возвратном пути основательно проредить. Пусть лишь двое или трое доскачут до своих с важной вестью. Со страху-то наговорят, будто весь лес запружен войсками нашими.
Это он сам добавлял к приказу главного воеводы, логично рассуждая, что страх — не вдохновитель победы.
Сказано — сделано. Все лазутчики, переправлявшиеся через Рожаю, попадали под зоркое око опричников Бельского. Пропускали их поглубже в лес и скашивали из самострелов. Но вот одних подпустили к холмам. Оказавшись на опушке перед большим полем, они разинули рты от изумления: великий Гуляй-город, способный вместить несколько десятков тысяч ратников, грозно поглядывал на них жерлами пушек. Десятник приказывает:
— Рассыпаемся парами. Ящерицами ползти, но об увиденном весть донести.
Сам же пустил коня вскачь прямо по дороге. Не таясь.
Вот его опричники и решили одарить жизнью. Одного. За решительность, за смелость, за понимание важности увиденного.
Сотник, прискакавшего на взмыленном коне командира десятки лазутчиков, сразу же повез к Теребердею, а тот без промедления — к самому Дивей-мурзе. Тот с великим вниманием отнесся к сообщению десятника, прося еще и еще раз повторить рассказ. Потом спросил:
— Где остальные из твоей десятки?
— Они, если им удастся, воротятся лесом. Я же поскакал дорогой. В лесу гяуров много, на дороге же никого. Но я побоялся, если вся десятка со мной поскачет, привлечет внимание.