«Все знает. Верно, что не утаил я донос».
Но и другая мысль перечила первой: раз помалкивает о мерах, какие нужно принять срочно в противодействие, стало быть, не доверяет, а это — плохо. Очень даже плохо!
А как мог Бельский довериться тайному дьяку? Ему было жаль невинного мальчика, но он взят был для жертвы и от этого никуда не денешься. Конечно, если удастся покончить с соперником раньше того, как его подосланные свершат злодейство, тогда все получит иной оборот. Тогда придется срочно принимать иные меры, пока же ничего менять не следует. Ни в коем случае не изменять того, что уже подготовлено: после убийства Дмитрия Углич возбуждается до бунта (об этом все обговорено с Афанасием Нагим), а сделать это несложно, ибо вся прислуга в основном его, оружничего, люди, кроме боярыни Волоховой и ее сына Осипа. Следом за Угличем возбудится и Москва, подогреют которую князья и бояре, противодействующие Годунову. Через своих слуг это сделают. Требование одно: вон из Кремля Бориса Годунова, убийцу царевича Дмитрия.
Конечно же, всего этого не произойдет, если удачной окажется засада на охоте. Тогда можно будет сразу же объявить настоящему Дмитрию, кто он такой, а тот, кто сейчас заменяет его, получит достойную жизнь. Но к этому тоже нужно готовиться. При любом развитии событий пора поведать послушнику Чудова монастыря о его истинном происхождении, после чего увести от греха подальше, хотя бы в Иосифо-Волоколамский монастырь, а то и в свою полутайную Приозерную усадьбу.
Возможен и такой расклад: после гибели Годунова раскрыть царю все о покушении на брата и поведать ему всю правду о подмене. Однако же, на такой риск вряд ли Бельский решится. Слишком опасно. Как еще царь отнесется к подобным действиям его и Нагих, определить трудно, вернее, невозможно. Может обернуться все так: Федор Иванович вынужден будет признать своего истинного брата наследным великим князем, а Бельского и Нагих казнить.
«Стоит ли, не подумавши подставлять свою шею под топор палача?»
Решил в конце концов посоветоваться со старцем Дионисием. У того хватит мудрости найти самый надежный и безопасный ход.
Все эти мысли, однако, не помешали Богдану выяснить то главное, ради чего он пришел к тайному дьяку. Охота намечена между Истрой и Волоколамском. Основной стан — берег Тростянского озера. Оно изобильно рыбой, в его тростниковых заливчиках в достатке водоплавающей дичи, которая уже собирается в стаи, поставив на крыло молодняк и готовясь к перелету на юг. В чащобах по берегам Малой Истры и Рузы множество боровой птицы, изобильно кабанов, лосей и оленей, а по протокам этих речек — выдры и бобры.
Бельский возликовал душой, считая, что ему повезло: те охотничьи угодья он знал довольно хорошо, ибо не единожды охотился в тех местах с воеводой Волоколамска. Знали их и боевые холопы, которые сопровождали его на те охоты. Теперь ему легко будет выбрать исполнителей, а соглядатай тайного дьяка, сам того не ведая, станет извещать его, Бельского, о том, в какой день и в каком месте будет Годунов определять для себя места охоты.
Что Борис Федорович не прилипнет к царю Федору Ивановичу, Бельскому было совершенно ясно.
Действовать оружничий решил без проволочек. Уже вечером, как раз к вечерней молитве, посетил Чудов монастырь. Терпеливо отстояв с настоятелем долгую службу, объявил ему, что желает побывать в келье у старца Дионисия, чтобы, как он сказал настоятелю, укрепить дух в мудрой беседе со святым.
— Плох он, — со вздохом сообщил настоятель. — Почитай, на ладан дышит. Но не прекращает писать отчет души своей, как назидание потомкам. Какой день ни крошки в рот не берет, питая тело свое лишь сочивом.
«Очень не ко времени. Очень».
Если старец отдаст Богу душу, царевича Дмитрия нужно будет обязательно увозить из Чудова монастыря. Но что гадать, сейчас все станет ясным.
В самом деле, Дионисий лежал бездвижно на жестком ложе с тонким волосяным матрасом. Он казался уже умершим: лицо восковое, нос заострившийся. Но стоило Бельскому подойти поближе к умирающему, тот сел и, осенив себя, а затем и вошедшего крестным знаменем, спросил, словно не признал вошедшего:
— Оружничий?
— Да, святой отец.
— Выйди, — повелел старец послушнику Григорию, который смиренно склонивши голову, стоял под образами, прервав при появлении гостя молитву. — Оставь нас одних.
Когда послушник исполнил волю наставника своего, тот спросил, не таясь:
— Что стряслось?
— Пока не стряслось. Но злодейство грядет.
И Богдан начал пересказывать старцу все, о чем узнал у тайного дьяка, когда же излил душу, сказал откровенно:
— Пришел послушать твоего мудрого совета. Как ты скажешь, так и поступлю. Мои мысли раскорячились.
— Не мудрено.
Он долго молчал, опустив седую голову, словно не в силах держать ее прямо, наконец, вздохнувши, заговорил:
— Свою духовную исповедь я окончу через несколько дней, и тогда Господь возьмет мою грешную душу к себе на суд праведный. Без меня Григорию здесь делать нечего. Придется увезти его отсюда от греха подальше.
— Ты дал ему понять, кто он есть?
— Пока только наставлял и учил, более ведя речи о роде Владимировичей, что его весьма удивляло. Я же отвечал односложно: тебе это знать необходимо. Для тебя эти знания очень важны. Придет время, поймешь все. До твоего, оружничий, слова я не решался сделать окончательного шага. Сегодня его сделаю.
— Предупреди, что после твоей кончины его ждет Иосифо-Волоколамский монастырь. На какое-то время. Пусть выходит как паломник. Один. Вроде бы по обету. Об остальном я позабочусь. На меня ему укажи. Разрешение у настоятеля на паломничество испроси ты самолично. Найди нужное для этого слово. А теперь благослови меня, святой отец.
Старец трижды осенил гостя крестным знаменем, повторяя при этом:
— Благословляю все твои благородные дела и помыслы. Да прибудет с тобой Господь Бог наш милостивый.
Не вдруг после ухода посетителя старец Дионисий заговорил с послушником Григорием, все не находя нужного подхода, чтобы не в лоб, но совершенно ясно дать понять, кто он есть на самом деле. И лишь когда ночь начала заползать в келью, предложил:
— Давай помолимся Господу Богу нашему перед тем, как поведаю я тебе великую тайну.
Едва не вырвалось у послушника: «Какую?», но смирение одержало верх. Он опустился на колени рядом с наставником своим перед образами и, успокаивая возникшее от обещания старца открыть ему какую-то тайну волнение души, зашептал истово псалом Давидов:
— Храни меня, Боже, ибо я на тебя уповаю…
Молились долго, а разговор после нее произошел короткий.
— В Угличе, изведал я, в скором времени свершится злодеяние: будет либо отравлен, либо заколот ровесник твой царевич, Дмитрий Иванович. Но убийцы, беря страшный грех на души свои, не предполагают зряшность злодейства своего: царевич Дмитрий останется живым и здоровым.
— Каким образом?
— По воле Господа нашего Иисуса Христа.
— Но если человек убит, значит — убит. Не воскресишь мертвого, кроме как через чудо.
Старец, пропустив мимо ушей изречение послушника, продолжил, перекрестившись:
— У истинного царевича есть нательный крест не с образом распятого Христа, а с образом Девы Марии с младенцем на руках. Она очень похожа на мать царевича, ныне вдовствующую царицу.
Послушника словно огрели обухом по голове. В глазах затуманилось, сердце замерло, сжавшись, затем зашлось в бешеной скачке, готовое вырваться из груди: сколько раз он разглядывал золотой нательный крест, врученный ему настоятелем Иосифо-Волоколамского монастыря, с непонятной фразой: «По праву твой. Гляди не утеряй». И фраза настоятеля удивила тогда его, и то, что сработан он не по канону, но так искусно, что глаз не оторвешь. Иногда у него даже возникал вопрос, отчего такой дорогой крест принадлежит ему по праву? Родители — не из богатеев. Они не могли себе позволить заказать крест не канонический, за что истребовали бы с них великую сумму. Да и вообще, не имея власти, трудно найти золотых дел мастера, который бы согласился на кощунство даже за приличное вознаграждение. Правда, в последнее время родители жили в полном достатке, но крест-то приобретается для младенца сразу же, как приобщат его к Святому Духу через купель иорданскую.
«Вот она — разгадка! Я — царевич! О! Господи!»
Старец тем временем продолжал:
— Но знать об этом дано лишь Господу Богу нашему, люди же грешные до поры до времени должны оставаться в полном неведении.
Вот тебе раз?! Зная, не знать!
— Мое тебе последнее слово: не выпускай пара изо рта, оставь при себе эту великую тайну. Поступай же так: проводи меня в последний путь и покинь монастырь, объявив настоятелю, что принял на себя обет посетить несколько монастырей, моля Господа, дабы принял он в рай мою душу грешную. Настоятеля еще при жизни я оповещу о твоем обете. Он не станет возражать. Первые шаги твои — в Иосифо-Волоколамский монастырь, где ты уже послушничал. Покидай Чудов монастырь без страха за свой завтрашний день, однако, не делая опрометчивого шага. Слушай во всем оружничего Богдана Бельского. Без его ведома ничего не предпринимай. Самовольство для тебя гибельно. И еще раз заклинаю тебя, ни с кем, кроме Богдана Бельского, ни слова ни при каких обстоятельствах. Твой ангел хранитель — Богдан Яковлевич. Все. Я утомился. Помолись на сон грядущий один.
Какая молитва?! Какой сон?! Хотя и бил он истово поклоны, что-то машинально шепча, но мысли его были ой как далеки от Бога; хотя он лег в конце концов на жесткую свою постель и даже смежил глаза, притворившись уснувшим, сам же витал в неведомом будущем, тревожно пугающем, но сладостном.
Беспокоился послушник и о том, как узнает оружничий Бельский о его выходе из Чудова монастыря. Подумывал даже, не взять ли с собой, уговорив на паломничество (одному-то страшновато), пару спутников-чернецов, но боялся, не нарушит ли он этим строгий завет наставника — не самовольством ли это станет?