Все жданки съел Богдан. Наконец послал на Красную площадь еще двоих, но и те словно в воду канули. Тогда он велел воеводе боевых холопов выяснить, в чем дело — не возвращаются слуги. А тот не прост, уже догадался, что, скорее всего, их перехватывают, и решил в этом убедиться — поднялся на маковку терема, глядит в подслеповатое окошко — ничего не видно. Но уж не успокоился, выпустил через калитку боевого холопа недюжинной силушки, к тому же и ловкого, велев ему обойти вокруг оплота усадьбы, а если что подозрительное заметит, тут же спешить обратно.
Десятка шагов тот не сделал — на него навалились, он, однако, расшвырял княжеских боевых холопов и успел юркнуть обратно в калитку.
— Худо дело, воевода. Густо холопов княжеских. Докладывай боярину спешно, может, ударим?
Отверг предложение воеводы пробиться в Кремль силой. Сник, понявший, худо дело, спета его песенка.
Полных трое суток держали оружничего под охраной в усадьбе, и Богдан не мог даже узнать, что происходит в Кремле и во всей Москве. Слышал иногда выстрелы, гвалт бушующей толпы, понимая, что переворот князю Василию Шуйскому удался, и с тревогой ждал, как поступят с ним.
Перепуганную насмерть жену успокаивал:
— Волхвы предрекли мне долгую жизнь. А если я буду жив, кто тогда посмеет тронуть вас?
Утром на четвертый день за ним прислали дворянина. Одного, без стражников Казенного двора. Обращается с поклоном:
— Тебя, великий оружничий, в Боярскую думу кличут.
— Кто? Государь?
— Да. Государь Василий Иванович Шуйский.
Сказано не с великим почтением, явно небрежно, это подстегнуло Бельского на откровенный вопрос:
— Венчан, выходит? В столь короткий срок?
— Он сам себя венчал. Верней, венчали его те, с кем он убивал царя. Да еще патриарх, забывший, что самолично венчал на царство Дмитрия. Теперь вот тебя, великий оружничий, похоже, выпроводят из Москвы.
— Поведай, о чем осведомлен, пока я одеваюсь.
Краток был дворянин: один воевода Басманов стал грудью за царя и посечен. Убит и государь. На Лобном месте тело его лежит. Сегодня решено его схоронить где-то за стеной Москвы. Ляхов изрядно побили. Наемников не тронули. Их выпустили, хорошо заплатив. Князь Василий Шуйский пообещал никого из русских князей и бояр не казнить. Разослать по своим имениям и — только.
— Поспешай, боярин. Дума ждет тебя.
Глава пятнадцатая
«Очередное лицемерие», — с такой оценкой произошедшего на Думе вышел из царского дворца Богдан. Всякий, кто садился на трон после Грозного, обещал клятвенно не лить крови, править по закону и справедливости, а сам тут же нарушал обещание. Вот и Василий Шуйский — не исключение. Справедливо ли опалять не нарушивших клятву крестоцелования, верой и правдой служивших Божьему помазаннику? Справедливо ли, что судьбу их решают клятвоотступники, убийцы самодержца, наместника Божьего на троне?
«Хорошенькие законы и справедливость!»
Подошел князь Григорий Шаховской, которому решением Думы определено заменять воеводу Путивля князя Бахтиярова.
— А ты, значит, в Казань воеводой?
— Да.
— И кто судит-рядит?!
Богдан промолчал. Он с князем Шаховским не был на короткой ноге, оттого считал невозможным быть откровенным. Да и не играл князь при Дворе ни при Грозном, ни при Федоре Ивановиче, ни при Борисе Годунове хоть какой-либо заметной роли, потому не сводили их вместе никакие дела. Только при Дмитрие Ивановиче приблизился Шаховской к трону, выказывая всемерную преданность. Богдан иной раз даже завидовал ему, не то чтобы идти на сближение. Он видел в нем соперника.
Не дождавшись мнения Бельского по поводу массовых ссылок, хотя и почетных, всех, кто честно служил государю, князь Шаховской продолжил вполголоса, заговорщицки:
— Как я считаю, великий оружничий, недолго Василию царствовать. Жив Дмитрий Иванович. Не глуп же он. Зная, что готовится переворот, мог ли он спокойно почивать в своем дворце, еще и без должной охраны? Да и труп убитого видел я на Лобном месте. Отчего-то бородатый…
— Я болел, — неопределенно ответил Богдан. — Потом был заперт в своем доме боевыми холопами князя Василия.
— Предлагаю, — пропустив мимо ушей слова Бельского, продолжал князь Григорий, — если государь наш, Дмитрий Иванович, жив и здоров, поддержать его. Я — в Путивле, ты — в Казани. Северские земли, на кои ты имеешь огромное влияние, станем поднимать совместно, объединив усилия.
— Поживем — увидим, — вновь отделался неопределенным оружничий, но Шаховской оставил за собой последнее слово:
— Глядеть — хорошо, но лучше действовать. Я дам тебе знать, если что узнаю.
Князь Шаховской сдержал слово. Не сразу, а спустя несколько месяцев. Богдан, казалось, забыл о том разговоре, полностью поглощенный ознакомлением с новым воеводством, все более в дорогах из города в город, какие подчинялись Казани. Но он не только ревизовал, как большой начальник, но и помогал малым городам посильно деньгами, оружием, присылал плотников и каменщиков для подновления оборонительных сооружений, обретая тем самым уважение не только воевод городовой рати, но и самих ратников. Разве до Шаховского ему? А тот, выходит, не забыл — прислал своего слугу с коротким словом:
— Государь жив.
Письмо тоже короткое: «Я начинаю действовать. Надеюсь, Казань тоже не останется в стороне, опричь великих событий».
Бельский, прочитав письмо, попросил посыльного княжеского:
— Передай на словах: Казань не примет сторону Шуйского.
И только. Не пообещал, что поднимет рать против самоиспеченного царя. И то верно: горькая обида на Дмитрия Ивановича, не только оттолкнувшего того, кто спас ему жизнь и фактически посадил на престол, но и не понявшего Руси, попавшего под полное влияние иезуитов и польской шляхты, отвергавшего дельные советы и своего опекунами иных верных слуг, никак не проходила, напротив, все более и более обострялась; отчего он не вспомнил до сего дня о своем опекуне, отчего не послал ни одной весточки?!
«Примкнуть к нему, чтобы вновь утирать плевки и сносить зуботычины? Нет, такого больше не будет. Честь выше блага кремлевского!»
Вроде бы слуга князя Шаховского и приезжал в Казань тайно только к одному воеводе, но, как оказалось, имел и другое задание: по городу поползли слухи, что сын Грозного Дмитрий Иванович вновь спасен десницей Господа; но что еще более удивило Бельского, слухи те не взбудоражили Казань, расползались медленно, словно нехотя и в основном среди ссыльных бояр, князей и дворян, каких в Казани — пруд пруди. Грозный сюда ссылал, затем Годунов, поначалу именем государя Федора Ивановича, а потом и самолично. Князь Василий Шуйский тоже внес свою добавку. Только Дмитрий Иванович никого сюда не сослал, наоборот, он всем ссыльным даровал свободу, хотя в Кремль позвал немногих, поэтому большинство прежде сосланных и обжившихся здесь основательно, приобретя даже имения, так и остались здесь. Они, в основном живя в своих имениях, время от времени съезжались в Казань, чтобы пообщаться, обменяться новостями, кто какими располагал, попировать вдоволь.
Обычно пиры и веселья проходили на Коляду (Белбогу в помощь), на Масленицу, на праздник Первых всходов, на Купалу, на Новый год, хотя все они были крещены, но древние празднества не забывали, как и весь русский народ.
Очередной съезд должен был состояться в сентябрьские новогодние дни, но слух о спасшемся Дмитрии поторопил время. Неспешно, правда, но все же съехались все. И, ясное дело, каждый считал своим долгом навестить в первую голову воеводу. И не только навестить, но и попросить, будто сговорившись загодя, одно и то же:
— Тебе больше нас известно, что к чему. Ждем тебя на нашем съезде, поведал бы нам, деревенским.
Богдан не отказывался, ибо не собирался крамольничать, рискуя головой: кто даст гарантию, что среди вроде бы горячих сторонников законного царя нет такого, кто принял душой воцарение князя Василия Шуйского, либо просто пожелает выказать всю ему верность корысти ради?
От воеводы ждали и подробного рассказа о перевороте в Кремле, и подтверждения слухов о здравии Дмитрия, однако, Богдан разочаровал всех.
— Я недомогал. Опричь меня прошли все события. О них я знаю столько же, сколько и вы. Лишь по рассказам.
— Но ты — воевода. Разрядный приказ обязан тебе сообщать обо всем. Какие уведомления от него?
— Пока никаких. Стало быть, рати нет и не предвидится. Только одну весть я получил как оружничий, и о свадьбе царя Василия Шуйского, после которой он охладел к делам державным, больше времени проводит с царицей.
Мосол[37] брошен. Мусолить его и мусолить. И в самом деле, дальше пир прошел в пересудах, особенно когда пирующие изрядно захмелели. До сальностей добираться стали. И ничего, никто не считал это крамольным.
Из всех выделялся думный дворянин Прокопий Ляпунов. Пил вроде бы наравне со всеми, но казался совершенно трезвым. К постельным делам Василия Шуйского не проявлял никакого интереса.
«Что-то имеет на уме, — определил Богдан. — И не шуточное».
Без промашки определил. Когда пирующие начали разбиваться по кучкам и жужжать друг другу осенними сонливыми мухами о самом сокровенном, Ляпунов подошел к воеводе с полным бокалом хмельного меда.
— Предлагаю мировую. Без вины я оказался виноватым, но это бы беда — не беда, горше всего, что обо мне все забыли. Даже ты, воевода, сюда сосланный, не вспомнил, что из-за тебя мы, Ляпуновы, крест безвинно несем.
— Вот что, Прокопий. От мировой не откажусь, но разговор, по чьей вине ты здесь, давай перенесем на завтра. Поговорим со свежими головами. Жду тебя к обеду у себя. Потолкуем перед трапезой.
Хозяин самолично встретил Ляпунова и прошел с ним в комнату для тайных бесед. Он не перестал подражать Грозному, и куда бы ни забрасывала его судьба, непременно устраивал комнату, подобно той, какая была в царском дворце.
— Садись, Прокопий, на лавку. Здесь можно не опасаться чужого уха. Начну я, хотя ты гость и твое право начать беседу, но я воспользуюсь правом хозяина. Я вчера не отказался осушить с тобой кубок мира и дружбы ради лишь того, чтобы не возникло пьяной перебранки. Сегодня я скажу то же самое, что мог бы сказать вчера: я не виновен в твоей ссылке и всех остальных Ляпуновых. Виновен покойный Борис. Он сам натравил на меня толпу.