— Но вы же родственники. Вы оба были у руки Грозного. Он одинаково привечал вас!
— Верно. Так виделось со стороны. На самом же деле мы враждовали. И довольно сильно.
— За первенство у трона?
— Да, — подтвердил Богдан после небольшого раздумья. — Дело прошлое, можно и открыться. Но кроме ревности друг к другу было еще одно, не менее важное, вернее даже — более важное. Я видел, как очищает себе дорогу к трону Годунов. Не только приблизиться на первое место, но самому сесть на него. Я многое знал, о чем и сейчас не вправе говорить, я пытался противодействовать ему, но он оказался хитрей и расчетливей, чем я предполагал. Меня, назначенного по духовной Грозного в Верховную думу и опекуном Дмитрия, он сослал в Нижний Новгород на воеводство, спасая, якобы, от гнева народного, который сам соорудил. Не гневи, поэтому, Прокопий, Господа Бога, не возводи на меня напраслину.
— А я считал, что именно ты указал на нас, Ляпуновых.
— Я предполагал, что Борис обязательно назначит виновных, чтобы обелить себя. И обязательно тех, кого побаивается. Так и вышло. Помешать я не мог, ибо сотворил он очередное свое зло тогда, когда меня уже не было в Москве.
— Прости тогда, великий оружничий, что так долго плохо думал о тебе.
— Не за что прощать: иначе ты и не мог думать. Теперь, слава Богу, все позади, и я смело могу высказать вслух свою догадку: не одно желание узнать, виновен ли я в опале твоей и твоих родных, но что-то более важное привело тебя ко мне.
— Ты прав. Очень важно, конечно, что мы разобрались в наших отношениях. Теперь я могу открыться. Я всей душой предан Дмитрию, ибо он освободил меня от позора ссыльного, а что не позвал ко Двору, то, думаю, не по недружелюбию ко мне, но по незнанию моих способностей. Сказывают, он не был убит в день захвата трона князем Шуйским, и вновь заявит о себе, собравшись с силой. Хотел бы от тебя, как опекуна Дмитрия, узнать, так ли это?
— Я не могу подтвердить это, не могу и опровергнуть. Мимо меня все прошло. Так вышло, к великому моему сожалению.
Тут Богдан явно слукавил: не сожаление, тем более — великое, терзало его душу, а скорее осуждение своего поведения в те критические дни и часы. Но зачем исповедоваться дворянину, который почти ничем не выделялся при Дворе?
— Жаль. Я хочу переметнуться к Дмитрию Ивановичу. Вот и рассчитывал на твое знающее слово, а то и на помощь.
— Единственное, чем я смогу помочь — дать совет. Князь Григорий Шаховской сослан Василием Шуйским в Путивль воеводой. Поезжай к нему. Думаю, вернее, знаю, что он один из первых поддержит Дмитрия Ивановича, если и на сей раз над ним простер десницу свою Господь, как над помазанником.
— Тебе бы, великий оружничий, стать во главе стремящихся восстановить попранное право законного наследника престола. Тебе, а не князю Шаховскому.
— Поглядим, поживши. Пока же, советую, поезжай к князю Григорию Шаховскому, имея одну мою просьбу: дай знать, не ложны ли слухи о спасении Дмитрия Ивановича.
— Обещаю. Жив буду — не порву с тобой связи. Независимо, по думке ли моей пойдут дела, либо поперек ее.
Он сдержал обещание. Первую весть прислал восторженную: весь юг Руси поднялся за восстановление попранного права, против бесчестия князя Василия Шуйского. Князь Шаховской принял его к своей руке, слушает его советов. Много знатных при князе, есть и казаки с весьма разумными атаманами: Болотниковым и Илейкой. Особенно толков Болотников. Голова. Отмалчивается лишь атаман Корела, чего-то выжидая.
Заканчивал Ляпунов письмо просьбой князя Шаховского и своей лично повлиять на атамана Корелу, за которым пойдут не сотни, а тысячи.
Долго раздумывал Бельский, исполнять ли просьбу Шаховского и Ляпунова, но ничего определенного на ум не приходило. Помог определиться сам атаман Корела, приславший казака с письмом. Нет, он не просил совета, как вести себя, лишь извещал, что его зовут помочь Дмитрию Ивановичу, но он не решается на это: слишком круто обидел его царь, еще даже не севший на престол, — плюнул в лицо тем, кто за него жизни не жалел. Он, однако, готов встать на сторону Дмитрия, если на то будет его, Бельского, слово.
«Но я с большим желанием встал бы за тебя, Богдан Яковлевич. Ты вполне достоин править державою», — такими строчками заканчивал он письмо.
Не стал писать ответное письмо атаману Кореле, позвал лишь казака и попросил его:
— Передай атаману: никакого совета дать не могу, пусть поступает, как подскажет ум и совесть. А насчет меня так скажи: возможно, наступит такое время, когда я позову его. И уж наверняка не обижу. Не плюну в лицо.
Богдан, как воевода, получал вести от Разрядного приказа о всех событиях, которые вновь подняли на дыбы страну; не забывал о нем и тайный дьяк, время от времени присылавший отписки; аккуратен был и кравчий Тимофей, специально оставленный в Москве; приходили вести и от князя Шаховского, в которых он хвалился своими успехами, приписывая их не только себе, а более атаману Болотникову — Бельский, таким образом, хорошо знал и о том, что происходило в Кремле, и о кровавых битвах, приближавшихся к Москве. И вдруг — исповедь Ляпунова. Крик души. И понял из нее Богдан одно: либо на арену вышел Самозванец, либо Дмитрий Иванович изменился до неузнаваемости. Он полностью положился на поляков и наемников немцев и пренебрегает русскими верными слугами.
В конце исповеди Ляпунов извещал, что решил бить челом царю Василию Шуйскому, уповая на его милость. Если же суждена смерть, стало быть, так угодно Всевышнему. Честная смерть — краше жизни в бесчестии.
Смятение настало в душе воеводы. Ему хотелось бы узнать, по какой причине Захарий Ляпунов оставляет стан князя Шаховского и бежит в Москву, не боясь даже кары от князя Шуйского. Но тут Ляпунов напустил столько туману, что сквозь него не протиснуться. Более того, он после этого письма вовсе перестал слать Бельскому вести, хотя из отписок тайного дьяка воевода узнал, что Шуйский простил Ляпунову измену и послал воеводою в Рязань.
Кое-что прояснилось лишь спустя несколько месяцев. После того, как рать Шаховского-Болотникова была разбита, Болотникова коварно утопили, хотя Василий Шуйский обещал ему жизнь, а князя Шаховского заточили, но не надолго. Вскоре сторонники Дмитрия Ивановича вновь стали брать верх и освободили князя Шаховского. Вот тогда он прислал Богдану Бельскому письмо, которое удивило его и своим многословием, и, главное, содержанием. Похоже, князь был в ужасе и отчаянии.
«Что было до моего заточения и что увидел я после освобождения не поддается никакому описанию…»
С горечью князь Шаховской писал, что сами русские терзают страну более, чем поляки и наемники: русские — проводники, наставники и хранители ляхов; первыми они бросаются в сечу, последними из нее выходят, ляхи же смеются над безумным междоусобьем, сами стараются не лезть в гущу сечи. Россияне выводили ляшскую рать глухими болотами в тылы войска Василия Шуйского, затем первыми бросались в бой, когда же наступало время дележа добычи, ляхи без всякого стеснения забирали себе все, и никто из русских ратников и воевод не смел сказать противное слово — все вели себя, как рабы ляхов захватчиков. Позор невероятный!
Из пленных ляхи забирают себе лучших отроков и дев, отдавая их на выкуп, затем вновь отнимая, и тут не встречают никакого противодействия со стороны русских ратников. И самое мерзкое, как писал князь Шаховской, ляхи раздевали донага святых инокинь, позорили их, лишая чести, и их тоже никто не сдерживал, а иные русские даже присоединялись к ляхам и вместе с ними творили изуверство, без каких-либо последствий за гнусное любострастие. Напротив, предавали смерти твердых в добродетели, пытавшихся пристыдить развратников.
Полностью отрекался князь Шаховской в своем письме от того, за кого сражался, не жалея живота своего, за которого был окован и едва избежал казни; и что вызывало полное недоумение Богдана, князь не называл того, кто выдавал себя за спасенного Дмитрия Ивановича, ни царем, ни лжецарем. Он только утверждал, что такой единодержец, который не противодействует безобразию захватчиков-ляхов и потакает полному нравственному падению, Руси не нужен. Он умолял:
«Прибудь в мой стан, и ты станешь знаменем возрождения гибнущей отчизны. За тобой пойдет вся добропорядочная Русь, мы победим, и тебя благодарный народ изберет своим царем».
Заманчиво до сердечной истомы. Если, однако же, не поддаваться искушению, а поразмыслить, тогда становится более видным великий риск и, по раскладу сил, непреодолимый. Открыто поднять знамя борьбы за трон можно лишь после того, как не станет Дмитрия Ивановича, подлинного или мнимого, не столь важно, если есть те, кто верит в божественный промысел, спасший законного царя. Противостоять ему — безумство. Примером может служить князь Василий Шуйский, дерзким шагом забравший престол. Он так и остался в душе народной всего только князем, к тому же переступившим закон и нравственные нормы. Подавляющее большинство русских не признают в нем царя. Еще трудней придется Бельскому добиться признания народного, если он заявит о претензии на престол. Ко всему прочему, его обвинят в клятвоотступничестве (он же целовал крест Дмитрию Ивановичу, клялся люду московскому, что он действительно сын Грозного и призвал народ присягать ему без сомнения), да еще великим грешником, отступившим от духовного завещания царя Ивана. Опекун поднимает руку на опекаемого, видано ли такое?!
А поддержка атамана Корелы и князя Шаховского еще не гарантия единодушной поддержки рати, дворянства и особенно боярства.
Вот если бы князь Мстиславский предложил ему главенство и в борьбе с Василием Шуйским, и с Дмитрием Ивановичем, да еще Прокопий Ляпунов, вот тогда можно было бы и рискнуть. Но и Мстиславский, и Ляпунов помалкивали.
Ответил Шаховскому так:
«И мое сердце стонет от творящегося с Русью, но я не могу нарушить клятвы, подкрепленной крестоцелованием, не могу отступить от духовной Грозного. Я приму предложенное тобой, когда не станет Дмитрия Ивановича, явного или мнимого».