В ту же ночь, когда она вышла из клуба, он был там: стоял и ждал ее в подъезде на другой стороне улочки, стоял без пальто, несмотря на приближение леденящего кровь рассвета. Но, увидев, что она направилась к такси, он не сделал тех немногих шагов, которые, как она надеялась, он сделает, и все так же стоял и смотрел, как она уезжает, словно провожал отчаливающий от пристани пароход. Спустя несколько ночей ожидание это стало обычаем, привычкой отчаянной, нерассуждающей верности. Он стоял на одном и том же месте и курил, не подавая ей знаков и не приближаясь к ней, и с некой робостью подростка делал вид, что не замечает ее. В конце концов она сама перешла улицу и заговорила с ним. Но Андраде не ответил — он только смотрел на нее, замерев от страха, и молчал.
— У него голос в горле застрял, — с удовлетворением вспоминала она. — Или не голос, а этот его странный акцент.
Некоторое время мы пили молча. По глазам ее было видно, что воспоминания об Андраде не закончились и тогда, когда иссякли слова. В бессмысленном поединке мы мерялись взглядами: не мигая и не шевелясь, с каждой минутой все более чужие друг другу, разделенные пропастью отсутствия Андраде и подозрением, что ни один из нас не увидит его ни этой ночью, ни когда-либо в будущем. Молчание и холод очень медленно захватывали нас. Она подняла с пола шубу, закуталась в нее, а потом подошла к окну.
— Он должен появиться, — сказала она, прижавшись лбом к стеклу. — Идти ему больше некуда.
Я поднялся, подошел и встал рядом с ней. В соседних домах кое-где светились огни — окна тех, кто не спит или же встает задолго до рассвета.
— А что, если он вам больше не доверяет? — спросил я. — Полиция обнаружила магазин. Он мог подумать, что это вы сдали его.
Взбешенная, она резко вскинула руку с намерением ударить. Я перехватил запястье, прижал ее к себе, и в дрожи ее тела внезапно ощутил энергию ненависти, бьющую через край. Так же смотрела на меня другая женщина, много лет тому назад, с такой же холодной яростью в глазах. В те секунды, когда наши тела, прижавшись друг к другу, дышали в унисон, взяв временную передышку в обессилившей нас борьбе, девушка вновь стала похожа на Ребеку Осорио, и за теми словами, которыми она плевалась в меня, мне слышались слова той, другой, что прозвучали тогда в проекторской «Универсаль синема», когда исчез Вальтер, а я, разыскивая его, ворвался в тесную каморку, сжимая рукоятку ножа, спрятать который не успел.
— Он ушел, — сказала Ребека Осорио. — Вы оба — ты и Вальдивия — думали, что он позволит убить себя. Но вы ошиблись. Вальтер сильнее вас.
Я ничего не ответил. Глаза ее не отрывались от меня, будто обладая властью обратить в статую того, кто рискнет окунуться в эту безбрежную синь. В кармане пиджака рука моя по-прежнему сжимала рукоятку ножа.
— Вонзи его в меня, — сказала она. Ясновидение ненависти позволяло ей читать мысли и видеть скрытое. — Убей меня и скажи своим, что предатель — я.
Нет, не она бросала мне тогда вызов, а свет ее глаз, ярость и красота ее тела, дрожавшего от напряжения под тканью блузки и широких, мужского покроя, брюк. До того момента я смотрел на нее с осознанием недоступности и обмана, как на женщин из кинофильмов — тех недоступных женщин, которых нельзя коснуться, несуществующих в реальном мире. В тот день, в тот последний раз, когда я видел ее, она возвысилась передо мной в экзальтации почти непристойного порыва телесного безумия. Влажные губы дрожали, волосы рассыпались. То новое, что в ней потрясало, явилось ужасающим преображением любви. Я повернулся, выбежал из кинотеатра и еще две недели разыскивал Вальтера. И никогда не раскаивался в том, что убил его. Я позабыл и его лицо, и его имя, однако целые годы бессонных ночей ушли на то, чтобы мне перестали мерещиться повсюду глаза Ребеки Осорио.
Избавиться от них было невозможно: вот и теперь они смотрели на меня с лица другой женщины, пылая той же ненавистью. Я выпустил руку девушки. На моей коже остались следы ее ногтей. Мы перемещались по комнате, глядя друг на друга с животной подозрительностью.
— Расскажите мне о том мужчине, — сказал я. — Который все время курит. Он тоже каждую ночь ходит смотреть на вас. У него есть ложа. Никто не видел его вблизи, зато он видит все. Он выследил Андраде. Узнал его. Подкупил вас, чтобы устроить ему ловушку. Вы боитесь его, как и все остальные. Все знают, кто он, но никто не решается назвать его имя. Ему что-то нужно от вас, но не то, что можно получить за деньги, не то, что покупают другие.
— Я не знаю, кто он, — сжавшись под шубой, девушка отступала к стене. — Он таскается к нам каждую ночь, я спрашивала о нем у хозяина, но тот ничего не хочет о нем говорить. Никто не может приблизиться к нему. Никто не видит, как он входит и как выходит.
— Вы говорили, что знаете его. Уже не помните? Вы сказали это ему — вечером, в магазине.
— Он мне пригрозил. Он убьет меня, если захочет. Может сделать так, что меня убьют.
— Назовите его имя.
— Вы его и так знаете.
— Я хочу услышать его от вас. Сейчас-то он не может вас услышать.
— Нет, может. Он слышит все и все видит!
Ужас исказил ее черты, как будто мистификация ночного макияжа распалась при свете дня. Губы скривились — глупо, уродливо, и она тяжело задышала, как будто вот-вот заплачет. Взяв ее за плечи, я мягко усадил девушку на диван. Плеснул виски в стакан и дал ей его прямо в руки, но ее так сильно трясло, что она не могла его удержать.
— Комиссар Угарте, — произнося это имя, она выдохнула и откинулась назад, словно сдаваясь.
— Откуда вы знаете, что это он?
— Андраде сказал. Именно Угарте вел допросы, когда его задержали.
— Андраде видел его лицо?
— Ни один задержанный не может видеть его лица. Им завязывают глаза или светят в лицо очень яркой лампой. Но Андраде видел, как он курил, в темноте.
— Вы были сейчас с ним? — Я сел рядом и вынудил ее поднять голову и посмотреть мне в глаза. — Вы были с комиссаром Угарте, прежде чем прийти сюда?
Она сказала, что нет, и вывернулась, оставив мне шубу. У меня появилось искушение спросить, была ли она с кем-то другим. Именно этот вопрос никогда не посмел бы задать ей Андраде. Она отхлебнула виски и вытерла губы рукой, размазав по щеке красную помаду. Наверняка он тоже подолгу ждал ее, точно так же, как я сейчас, и сидел на этом же диване, борясь со сном и унизительной для него, невольно возникающей в воображении картинкой: она в объятиях других мужчин. Взяв бутылку и пустой стакан, она повернулась ко мне спиной и отправилась в спальню. На пороге обернулась и посмотрела на меня. Так, будто оглядела пустую комнату.
Послышался щелчок выключателя, потом скрип пружин. Только встав на ноги, я понял, что перебрал с выпивкой. Чувствовалось нарастающее давление в черепе, будто пальцы гигантской руки сжимали виски. Я попытался вспомнить, когда и где в последний раз спал. Однако все, что случилось со мной до прилета в Мадрид, подернулось дымкой бесконечно далекого прошлого. Я видел, как мои ноги передвигаются в направлении спальни с неуклюжей медлительностью, и мне стало казаться, что это я откуда-то с высоты наблюдаю за шагами Андраде, но только вижу я не тело и не лицо, а одни только ноги, шагающие по тротуарам незнакомых мне улиц, влажных от предрассветного тумана.
— Идите сюда, — раздался голос девушки. — Выпейте со мной.
С порога я окинул ее взглядом. Она прилегла на кровать и в позе застывшей угодливости протягивала мне стакан, словно женщины-аллегории на ложе. Я сел рядом, не касаясь ее, и выпил, рассматривая страх и ложь в ее глазах. Она села, чтобы заново наполнить стакан, а я притянул ее к себе, но в этот миг тело ее обмякло, став инертным и странным, будто тело спящей. Я смотрел на нее и видел, как она замерла, а потом начала теряться в искривленной дали, а на меня что-то внезапно навалилось, какой-то неподъемный груз, и тяжесть эта повалила меня на нее и на подушку, на которой ее уже не оказалось. С абсурдной, как при галлюцинации, четкостью я подумал о том, что воздействие алкоголя становится значительно опаснее, если пьешь натощак.
— Вы очень бледны, — услышал я обращенные ко мне слова. — Лягте. Сейчас принесу вам мокрое полотенце.
Вытянув руку, она коснулась моего лба. Сказала, что у меня жар, хотела встать, а я захотел ее удержать, но она не далась, резко отвернув голову. И снова затерялась во тьме и в дали, а я снова попытался подняться, но мне показалось, что руки мои — в тяжелых путах, а тело никогда больше не подчинится моей воле. Послышалось бульканье, вода из крана пошла не сразу, и от металлического лязга и клокотания в трубах мне вдруг до смерти захотелось пить. Когда вновь послышались приближавшиеся шаги, я подумал, что это не ее шаги, но уже не смог поднять веки, чтобы в этом удостовериться.
11
Кто-то смерил меня взглядом с верхушки вертикальной тени, темным пятном отраженной в зеркале трюмо, по которому инеем расползался призрачный свет утра. Кто-то назвал меня по имени, потом — чье-то тяжелое дыхание на лице, пока ловкие пальцы — их было множество, словно по мне бегали какие-то зверьки, топоча лапками и обнюхивая мордочками, — залезали в карманы, прощупывали складки одежды, а я при этом пытался защищаться с упорством, существовавшим исключительно в моем воображении: мне грезилось, что я метался и отбрыкивался, хотя оставался неподвижен; как будто я стискивал зубы с такой яростью, что те едва не крошились во рту, и силился поднять веки, жмуря их до рези в глазах. Кто-то в этой комнате дышал, рядом со мной, но когда я подумал, что глаза мои наконец-то открылись, стало понятно, что мне это только показалось и то, что я вижу, не более чем обрывки сна, настолько неотличимого от реальности, что тень, пристально глядевшая на меня, почти ничем не отличается от двойника в зеркале. Кто-то ходил совсем рядом со мной, выворачивая содержимое ящиков, швыряя на пол костюмы и книги Андраде, его тень время от времени застила свет, падавший на мои плотно сжатые, словно заклеенные пластырем, веки. Как слепой паралитик, жестоким сном перенесенный в те времена, когда он еще мог двигаться и видеть, я силился подняться, но тело мое лишь корчилось и дергалось в тщетных спазмах. Я стискивал зубы, вонзал ногти в бесчувственную кожу ладоней, созн