Часы на вокзале показывали половину первого. Я вспомнил, что есть вечерний рейс на Лондон — в шесть. Еще добрых пять часов, притом что на это я не подписывался. Скорее всего, придется все же доиграть в этом спектакле отведенную мне роль. Кто-то наверняка идет за мной по пятам, но меня это не слишком беспокоило и было бы даже на руку, поскольку в глазах и в представлении сидящего у меня на хвосте все мои действия предстанут вполне мотивированным намерением, не имеющим отношения к действительности. Я зашел в банк обменять деньги, и клерк заговорил со мной в той манере, которую обыкновенно используют в общении с иностранцами — громче и медленнее, четко выговаривая слова. Пока меня обслуживали, с дальнего угла офисной стойки какой-то человек средних лет внимательно изучал мое лицо. Однако я не испанец, поэтому задержать меня не могли. Потом я прошел по широкому и совершенно пустому тротуару мимо Ботанического сада — никто за мной не следил. Из-за ограды тянуло терпким духом вскопанной земли и влажной древесной коры. В аэропорт нужно приехать к пяти. Я перешел на другую сторону Пасео-дель-Прадо, к отелю «Насьональ», и спросил там номер.
Ощутив под ногами толстый ковер, заглушивший все звуки, я почувствовал, что совершаю переход из одной своей жизни в другую, ни одна из которых не есть правда. Все размывалось и таяло, как ночь на рассвете, как безмерная усталость тела в горячей воде, когда, закрыв краны над заполненной до краев ванной, я погрузился в воду так же мягко и незаметно, как погружаешься в сон, а потом всплыл на поверхность и больше не двигался, закрыв глаза и слушая легкий плеск воды.
Очень медленно я вдыхал и выдыхал густой, насыщенный паром воздух, жемчужно-белый, словно облака, на которые я буду смотреть из овального иллюминатора, когда самолет поднимется над ними, и с предобморочной благодарностью воспринимал каждую минуту покоя, поглядывая на свое распластанное длинное тело, выступавшее из пены, простертое и живое, подобное белесому морскому существу, шевелящемуся в водорослях, поднимая со дна тонкий песок. Пар сгущался полупрозрачными призраками. Перед моими глазами вставали лица, впервые увиденные в последние дни: пятно одного лица преобразуется в другое так же, как облако сперва обретает форму львиной головы, потом предстает замком, затем — профилем с монеты и наконец расползается на отдельные белые клочья. Лицо того мужчины, что вез меня из аэропорта Флоренции, представало во всех деталях, а несколько секунд спустя начинало стираться и обретало черты Берналя, а те замещались чертами рецепциониста из флорентийского отеля «Париж», и все они на краткий миг являлись очень отчетливо, но тут же расплывались, чтобы немедленно обернуться другим лицом, теперь уже лицом Луке, потом — лицом Андраде с фото из фальшивого паспорта и еще одним, тем, что возникло в прямоугольнике смотровой щели ночного клуба «Табу». Наконец все они сошлись в одной точке, как сходятся галереи музея, в котором хранится всего один портрет, однако портрет непреходящей ценности, — лицо Ребеки Осорио, ее такой желанной копии из будущего, вернувшейся ко мне из тьмы прежних лет и воспоминания прошлой ночи, вновь настойчиво затребовавшего разрешения.
Я закрывал глаза, но все равно видел ее — она медленно вырастала над водой эманацией моего тела и горячего пара, тянущимся ростком, я сжимал крепче веки — и перед моим мысленным взором вновь возникал мгновенный блеск ее наготы, хрупкое мертвенно-бледное тело в голубом свете прожекторов: голова вдруг резко откинулась назад, словно чья-то невидимая рука схватила ее сзади за волосы и дернула. Сверкая пеной, росла она вверх, рожденная из завихрений воды, узлом крепясь к моему животу продолжительным спазмом, горячая и в то же время воображаемая, несуществующая, предлагающая себя и в то же время отталкивающая, как женщины на порнографических открытках. И вдруг меня охватил ужас при мысли, что она вовсе не недоступна. Я вылез из ванны, содрогаясь от холода и желания, увидел свое бледное тело, расколотое на куски в запотевшем зеркале, и в памяти моей всплыли цифры, нарисованные на запотевшем стекле такси привратником ночного клуба «Табу». Теперь я сам вывел их на стекле, как буквы волшебного и таинственного имени, страшась и желая, чтобы цифры немедленно исчезли из моей памяти, как только просохнет зеркало. Стекло прояснилось, словно солнце рассеяло туман, однако номер, намертво впечатанный в память, никуда не делся.
Кто-то, кто был уже не я, оттеснив меня от руля, водил моей рукой. Уже отравленный ядом воображения, нетерпеливый, решительный и трусливый, замотанный в полотенце, я сел на кровать, не отрывая взгляда от телефона на ночном столике, как человек, который с таким напряжением ждет звонка, кто поднимает трубку в тот самый момент, когда аппарат еще только собирается зазвонить. Но мне не позвонят: я сам задумал это сделать, — я или тот черный двойник, который верховодит всем, что связано с вожделением, яростно огрызаясь на мое промедление и стыд. В голове пронеслась мысль: я все еще не нашел Андраде, пистолет и паспорт теперь в его руках. Вспомнил, что у меня менее четырех часов до прибытия в аэропорт. Влажная рука легла на трубку. И я немедленно отдернул ее, будто прикоснувшись к какой-то липкой гадости на стене туннеля. Я понимал, что дежурному на рецепции надо предоставить какую-нибудь легенду — правдоподобную и двусмысленную — и аккуратно предложить денег. Тот все понял с лету, и голос в телефонной трубке зазвучал заговорщицки, он предложил позвонить за меня. Я отказался. Одну за другой набрал нужные цифры, пытаясь вообразить комнату, в которой девушка ожидает вызова. Туалетная комната с опущенными шторами, предположил я, мягкие диваны и притушенный свет. Долгие гудки повторяются до бесконечности, но никто не подходит. Я вцепился в трубку с неподвижным остервенением, умирая от страха, что никто не ответит, и почти благодаря за это.
И уже собрался ее опустить, когда мне ответил женский голос, холодный и ровный, пожалуй немного заспанный, как у телефонистки в ночную смену. Я произнес заготовленные фразы, дал название отеля. В ее ответных словах послышались нотки таинственности и осуждения, словно она скорбит о пагубных пристрастиях и слабости мужчин, но вынуждена им потакать вопреки собственным убеждениям. Мне показалось, что я щекой чувствую влагу ее дыхания, дошедшего через трубку. С суровой монотонностью рыночного торговца она принялась называть цены и имена. «Мириам, — говорила она, — Лаура, Джина». Я спросил о Ребеке, и она на несколько секунд умолкла, шумно дыша в трубку. «Да, — сказала она наконец, словно откликаясь на трудно выполнимый запрос, — и Ребека». Теперь она назвала мне другую цену, очень высокую, и спросила, как меня найти. Я назвал ей номер своей комнаты. Она заверила, что мне не придется ждать более получаса, возможно даже меньше, — все зависит от того, как скоро девушка найдет такси. И сухо, не прощаясь, повесила трубку.
Коротая время, я одевался перед зеркальной створкой шкафа. В нервном ожидании отсчитывал минуты, оставшиеся позади, и отмерял те, что еще оставались, словно перекладывал из кучки в кучку монеты тающего на глазах сокровища. Каждый раз, когда я слышал, что под окном затихает мотор автомобиля, я выходил на балкон, однако всякий раз к маркизе над входом в отель направлялась не она. Город, открываясь сверху, не был похож на испанский: выстроившиеся в ряд деревья уходят в серую даль, над белыми зданиями плещется интернационал флагов. Задернув шторы, я включил ночник. В сумраке рокот города за окном только подчеркивал тишину. Я уже видел ее мысленным взором: как она едет сюда, со свежим макияжем, сигаретой в руке, ее профиль за стеклом авто, и она смотрит, как бегут назад деревья и улицы фантастического Мадрида, злобно и презрительно гадает, каким окажется тот мужчина, который будет сжимать ее в своих объятиях всего через несколько минут. Я воображал ее быстрые шаги по тротуару — она спешит укрыться от дождя, — и как стук ее каблучков по мраморным ступеням разойдется эхом, а затем стихнет на красных коврах в холле. На этот раз я не дам ей уйти, не выпытав, кто она, почему взяла себе имя Ребеки Осорио и причесывается так же, как та. Чтобы позабыть, сперва необходимо узнать; чтобы избавиться от умопомрачительного яда желания, вначале нужно удовлетворить его — полностью, до предела, и только после этого уехать навсегда и больше не возвращаться, не вспоминать. Но я уже не был так уверен, что не чем иным, как страстным желанием, была моя потребность коснуться руками тени, и когда я наконец понял, что она приближается, когда распахнул перед ней дверь и увидел ее, застывшую на пороге, то вдруг содрогнулся от холода и пустоты, от горького раскаяния, что вызвал ее и что уже не полечу вечерним рейсом в Лондон. Сначала она не имела возможности видеть мое лицо, поскольку я стоял спиной к свету, а когда она сделала несколько шагов вперед, узнала меня и попыталась развернуться и уйти, то было слишком поздно — я уже успел закрыть за ней дверь. Она не казалась чрезмерно удивленной, не испугалась, не возмутилась. Просто стояла и смотрела на меня в этом гостиничном номере, точно так же, как могла бы находиться сейчас в любом другом месте — там, где часами ждет вызова по телефону, или на сцене ночного клуба «Табу» в перекрестии двух голубых лучей, что выламывают ее высокую фигуру из времени и пространства; как будто она никогда не имела отношения ни к какому месту и ни к какому взгляду, не принадлежала никому, даже себе самой.
12
Мы все еще стояли лицом к лицу, и между нами, казалось, разверзлась пропасть одиночества и бесконечной дали, и синева ее глаз — свет недоступной для меня страны. На плечах у нее лежала шаль, а когда девушка ее скинула, то стало видно, как из пышной юбки, подобно пестику в венчике цветка, вырастает ее талия. Кожу ее нельзя было назвать бледной, она была попросту белой — такой экзальтированной белизны, что приковывала взгляд и завораживала еще сильнее в контрасте с черным платьем. Не снежно-белая и чуть розоватая кожа северянок, нет, — ее кожа ослепляла недвусмысленным намеком на тело, нагота которого предсказывалась этой белизной, словно пророчеством грядущей погибели. Я смотрел, как она стоит передо мной, смотрел на белую кожу, румяные скулы, на эти волосы — черные, как платье, на синеву ее стаз — синеву моря и неба, на веки, чуть темнее тоном, подчеркивающие на этом лице суровую убежденность страдания. Я понимал, что теперь смотрю на нее не как раньше, а по-новому, как смотреть никому не позволено, и старался выучить наизусть не только черты лица и линию от шеи и обнаженных ключиц до горизонтальной кромки выреза, но и подрагивание кожи, обтягивающей кости, и глубину ее глаз, и беззащитность, и гордость ее души. Так одевались и так взирали героини романов Ребеки Осорио, однако эта девушка слишком юна, чтобы сходство могло достигнуть полноты. Я все понял в тот миг, когда увидел ее улыбку: когда она протягивала мне бокал, намереваясь накачать меня снотворным, а Андраде ждал внизу, возле подъезда, нарезая круги, чтобы согреться, и время от времени поглядывая на освещенное окно, словно верный стражник или ревнивый любовник.