Раскатом грома под сводами глубоководного туннеля прогрохотал выстрел, по пустым анфиладам прокатилось эхо. Выстрел не пистолетный, из другого оружия, более мощного и жестокого, молнией сразивший Андраде. Дрожа, с острой болью в ушах, словно в барабанные перепонки вонзились иголки, я так и не подошел к нему. Оставаясь там, где стоял, я слушал бульканье угасающего дыхания и смотрел, как в затихающих конвульсиях дергается тело на каменных плитах, где уже растекалась лужа крови. «Это не я, — крутилось у меня в голове, — это не я в него выстрелил». Глядя на свои трясущиеся, как у алкоголика, руки, я даже не обернулся, чтобы узнать, кто стрелял и мог бы выстрелить еще раз — в меня.
— Капитан, — прозвучал голос у меня за спиной.
Я не хотел видеть его. Он тронул меня за плечо, а я по-прежнему не отрывал глаз от умирающего Андраде, обеими руками зажимавшего огромную дыру в животе. Я опустился возле него на колени, но то же самое сделал и тот, кто называл меня капитаном. Краем глаза я увидел его заляпанные грязью ботинки и не стал оборачиваться. Андраде глядел на меня затуманенными близостью смерти глазами и мотал головой, ощупывая брюки в паху, пропитанные густой кровью, а когда губы его скривились, намереваясь что-то сказать, из них выплеснулся лишь черный сгусток, растекшись, как блевота, по подбородку. Я снял плащ, сложил его и подсунул ему под затылок — и позвал его, того, кто уже ничего не мог слышать, обеими руками приподнимая его колючее холодное лицо, то лицо с фото, то самое, что глядело на меня сквозь стеклянную дверь в отеле «Насьональ», лицо человека, изначально обреченного умереть. Когда он затих, нити слюны и крови потекли изо рта.
— Капитан, — произнес Луке. Я поднялся. Он улыбался: возбужденный, нервный, почти счастливый, сжимая в руке охотничье ружье. — Мы прибыли вам на подмогу, — выпалил он, опьяненный еще теплой вонью пороха и неожиданностью своего открытия: как просто, оказывается, убить человека. Второй — в белом халате — смотрел на нас из проема снятой с петель двери и держал в руке сигарету, не решаясь зажечь ее, будто стеснялся закурить в присутствии мертвеца. — Нас Берналь послал, — сказал Луке со смирением и некоторым вызовом. — На случай, если вам понадобится помощь.
Глаза его сверкали, губы подрагивали, но я видел, что смирение его — обман, что он наконец понял: я вовсе не неуязвим и не заслуживаю его былых восторгов перед образом, созданным его воображением. Теперь он уже смотрел на меня несколько свысока, и когда я поднимался с колен, то предложил мне руку, как если бы сомневался, что я смогу подняться без посторонней помощи.
— Стало быть, вы мне уже не доверяете, — сказал я.
— Капитан, — Луке улыбнулся, губы его все еще подрагивали. — Мы приехали, чтобы вы были не один. Время идет, капитан, вы и сами мне говорили. Самое главное — мы выполнили задание. Теперь можно уходить.
Я отметил это множественное число: Луке уже причислил себя к сонму героев. Я сгреб его за воротник куртки, измазав его кровью Андраде, притянул к себе и уставился в эти глаза, чтобы погасить в них блеск, приглушить гордость, самомнение, эту страшную верность ученика и подражателя чему-то такому, что он усмотрел во мне и чему я никак не мог его научить — ни его, ни кого-то другого. Приблизив его лицо к своему, я увидел собственное отражение в его зрачках, а когда отпустил, то он по-прежнему не сводил с меня глаз, в которых читалось явное облегчение после отступившего страха, приправленное сожалением.
— Нам нужно уходить, капитан, — сказал он, потерев куртку носовым платком и бросив его себе под ноги. — Возвращайтесь в Англию. Отдохните немного.
Я отвернулся. Опустился на колени возле Андраде, закрыл ему глаза. На этом лице, теперь уже мертвом, было то же выражение меланхолии и беззащитности, как и в миг, когда его запечатлел фотограф на морском берегу. Когда же я поднялся, вконец одеревенев от холода каменных плит, Луке и человека в белом халате уже не было, а в высоких окнах совсем стемнело.
14
Я шел по Мадриду, медленно истекая жизнью в рано сгустившихся зимних сумерках, шел без плаща, без шляпы, спрятав руки в карманы, где звякали случайно завалявшиеся монетки, шагал по какой-то длинной улице, обсаженной акациями, не заботясь о том, куда она выведет, затерявшись среди живых, среди женщин в ярких коротких юбках, с громким хохотом выходивших из баров, среди мужчин, энергично шагающих к поставленной на этот вечер цели, — совсем не как я, живущий отныне в мире мертвых, вспоминая другой город и других людей, перемолотых временем, в бессмысленной спешке уходя оттуда, где лежал Андраде, печенкой чувствуя, что чем сильнее я буду пытаться выкинуть из своей головы тело, отброшенное выстрелом к стене, тем с большей вероятностью оно останется со мной навсегда, вернее тени будет сопровождать меня повсюду, смотреть на меня остекленевшими глазами, беззвучно беседовать со мной, шевеля стылыми губами — как у Вальтера, как у киногероев, если выключить звук. Я шатался по самым странным закоулкам Мадрида, преследуемый всеми мертвецами из прошлого, своими личными мертвецами и призраками: Ребекой Осорио, Вальдивией, девушкой, которая тоже звалась Ребекой и сейчас, наверное, ждет письма или телефонного звонка, которых ей никогда не дождаться, потому что Андраде, ее любовник, тот, кто ради нее навлек на себя двойную катастрофу — предательства и любви, лежит мертвым в углу одного из бесконечных коридоров заброшенной больницы, и никто, кроме меня, об этом ей не расскажет.
Однако это смутное намерение было лишь предлогом, в весьма незначительной части оправдывающим то, что я делал в ту ночь, эту мою потребность разыскать ее, чтобы она помогла узнать оставшееся мне неизвестным, то, чего никто, кроме меня, знать не хотел. Разум мой восставал против гипотезы о двойничестве и случайных совпадениях: не может такого быть, чтобы все однажды уже пережитое повторялось с незначительными отличиями, только усугублявшими всеобщую нереальность: Вальтер и Андраде — две идентичные смерти с одним-единственным различием, проистекающим исключительно из-за недоверчивости и охватившего меня ступора; две женщины, похожие до неразличимости так, что сливались в одну и, быть может, одной и были; мрачные сюжеты предательства и преступления. Улица вывела меня на обширную площадь, где целые батареи прожекторов на строительных лесах освещали работы на верхних этажах, и как раз в тот момент двойственность времени обрела четкость кругового движения: на часах половина седьмого, я вновь стою перед железнодорожным вокзалом «Аточа», как и сутки назад, когда я только что забрал пистолет и намеревался отправиться в магазин, где, как было мне сказано, ждет Андраде. Я пересек площадь, пройдя под лесами и бетонными опорами с торчащими изогнутыми железными прутьями, и влился в текущий к перронам поток людей: мужчины в пальто, с чемоданами, то и дело поглядывающие на часы; бродяги, которые никуда не торопятся и спокойно роются в кучах мусора; непонятные мне люди, жители из будущего города, который я вдоль и поперек исходил в своей юности, но теперь его не узнавал. «Я был здесь вчера», — думал я, но и двадцать лет назад, когда купил дешевый роман с прилавка, где и сейчас торгуют книжками, весьма напоминающими творения Ребеки Осорио, и газетами, ведущими летопись каждодневной жизни страны, ставшей мне чужой. Я вспоминал другой свой приезд, и мне стоило немалых трудов признать, что я и сам изменился: волосы теперь цвета перца с солью, а ноги стали тяжелыми, будто я брел по жидкой грязи. Глаза мои разглядели вестибюль и освещенные окна отеля «Насьональ», однако войти в гостиницу и задать на рецепции вопрос, ушла ли из моего номера девушка, мне не позволила совесть, и я, подчинившись порыву, остановил такси и велел ехать в ночной клуб «Табу», незаметно обшаривая карманы, чтобы понять, хватит ли завалявшихся там монет, чтобы расплатиться с таксистом.
Вот улица Аточа, вот перекресток, где Андраде перешел на другую сторону и остановился, поджидая меня, будто не желал умирать без свидетелей, вот и бледно-зеленые буквы неоновых вывесок над магазинами и яркий, режущий глаза свет над прилавками мясных лавок пассажа Доре; а когда мы поднялись до уровня Антона Мартина, глазам моим открылись лилово-розовые краски вечернего неба, словно закраина мира, куда, казалось, с какой-то самоубийственной скоростью устремляются все трамваи и все машины.
На Пуэрта-дель-Соль, когда мы проезжали мимо здания Главного управления безопасности, глядя на забранные решетками окна камер, на серые фургоны с выключенными фарами, выстроившиеся в ряд на близлежащей боковой улочке, я вспомнил о побеге Андраде и подумал о тех, кто в эту минуту ожидает во тьме жуткой неизбежности допроса. Там, по углам затянутых металлической сеткой душегубок, арестанты измеряют ход времени по трамваям, что останавливаются тут же, у тротуара, а за освещенным окном верхнего этажа курит комиссар Угарте, посматривая сквозь жалюзи на площадь с тем настороженным видом охотника в засаде, с которым он шпионил за двойником Ребеки Осорио из единственной в ночном клубе «Табу» ложи, из-за чуть приоткрытой багряной шторы. И тут меня посетила мысль, что ему уже известно о том, что Андраде убит, и что среди множества машин, проезжающих по площади Пуэрта-дель-Соль, он вполне может заметить мое такси. «Он знает все и все видит», — сказала мне девушка с мнительностью человека, подозревающего, что за ним постоянно наблюдают призраки, и внезапно я ощутил нестерпимую потребность оказаться с этим человеком лицом к лицу — при ярком свете, в голубых лучах прожекторов, которые высвечивали ее, обнаженную; и вдруг пришла догадка, что он, продумывая нашу встречу, просчитал все заранее и откладывал наше свидание, выжидая, когда я запутаюсь в расставленных им силках настолько, что уже не смогу вырваться, потому что он — охотник терпеливый, как сообщил мне тогда Берналь, он любит музыку и никому не позволяет увидеть свое лицо. Это был один из тех вопросов, которые я хотел задать Андраде, но он уже не может ответить: как именно смотрит комиссар Угарте, почему прячется во тьме? И тогда я вспомнил о том имени, которое взял для себя Вальтер в ипостаси предателя, и меня поразило и даже испугало то, чего я до сих пор совершенно не замечал: имя это словно нарочно создано для комиссара Угарте. Бельтенеброс — «повелитель тьмы», тот, кто обитает в темноте и способен видеть в ней, не нуждаясь в ином источнике света, кроме кончика зажженной сигареты, отблескивающего в его очках.