внизу, капитан, поднимайтесь ко мне, пусть в ночном клубе „Табу“ для вас не останется ни одного секрета!»
Без тени смущения, с наглой невозмутимостью шулера он бросал мне вызов, приглашая раскрыть все его трюки. И я поднялся-таки на сцену и тоже отодвинул задник, и даже потрогал пальцами кирпичную кладку стены, а когда взошел на мостки, он зажег фонарик, чтобы я имел возможность поверить собственным глазам: они ведут прямехонько к дверям гримерных, — как честнейший домовладелец, которому нечего скрывать от полиции. Все было так же, как в прошлый раз, когда я бегал по коридорам и залам «Универсаль синема» и искал Вальтера в полнейшей уверенности, что убежать тот не мог, но так его и не нашел. Вместо охотничьего ножа в моих руках была заточка, и я бродил между столиками клуба «Табу» за человеком без шеи, который улыбался мне, как жертве наведенной порчи, гипноза, высматривая в моих движениях признаки нарастающей усталости от разыгрываемого им спектакля, от его насмешек. В тот раз Вальдивия караулил главный вход, а его добровольный помощник, завербованный им из билетеров, стоял у запасного выхода. Ни тот ни другой Вальтера не видели, иных дверей в здании не было, но Вальтер все же сбежал, и вышел я на него уже сильно позже, по чистой случайности.
— Загадочное исчезновение, капитан! — воскликнул человек с кривой спиной. На миг мне показалось, что он имеет в виду Вальтера: без всякого сомнения, ему была известна та история, он помнил Вальтера и теперь, потешаясь над моими бесплодными поисками, проводил параллели с событиями аналогичными, однако случившимися бог знает сколько лет назад. Наконец он развел в стороны свои длинные обезьяньи руки, объяв пространство пустого зала, а потом его руки бессильно упали, словно у дирижера, когда оркестр отыграл.
— Послужить вам провожатым — честь для меня, — теперь он говорил негромко, сильно понизив голос. Потом взглянул на часы и стал потирать руки. Больше он не ораторствовал. — Очень жаль, но вынужден сообщить, что приближается час открытия. Однако вы можете не спешить, прошу вас, не покидайте нас сию же секунду. Для вас — стаканчик за счет заведения. Пробовали наш полинезийский коктейль? Пройдите к стойке, сию же секунду для вас приготовлю. Или, возможно, предпочтете уйти прямо сейчас? Насколько мне известно, сегодня есть ночной рейс в Лондон. Вы летите им, капитан?
На этот раз на подмостках стоял я, а он смотрел на меня снизу вверх, из зала, опершись о колонну и растянув в улыбке рваную линию рта. Аэропорт предстал перед моим мысленным взором как нечто чрезвычайно далекое: высокие, светящиеся в ночи окна, красные мигающие огоньки контрольной вышки. Нет, я его не выдумал, просто мне вспомнился аэропорт Флоренции, как я прилетел туда на винтовом самолете, и никто меня не встречал, отчего у меня появилась прекрасная, но упущенная возможность передумать и улететь обратно. Однако тогда я был еще так же далек от прошлого, как и от какой-нибудь далекой страны, которая тебе известна разве что по малюсеньким картам в энциклопедии. И это «тогда» было вчера, самое большее — всего несколько дней назад, вечером в воскресенье, а не в те далекие времена, что всплывают у меня в памяти. Устроившись за стойкой, человек с кривой спиной наливал в шейкер ликеры, смешивал их длинной и блестящей, как будто серебряной, ложкой и выглядел победителем, успев позабыть обо мне, и его широкие, словно расплющенные, руки копошились в синих тенях.
— А я ведь вас запомнил, капитан, — произнес он, не повышая голос и делая вид, что занят исключительно приготовлением напитков. — Хорошо помню: сижу я в кассе и вдруг вижу на площади вас — с книжкой в руке, из тех, что она сочиняла. А еще хорошо помню, что все они вас боялись, считали дни до вашего приезда. Я-то прекрасно слышал, как они тихонько друг с другом переговаривались, на меня-то даже и не смотрели, не замечали, — да и как им меня замечать, ежели я безвылазно сидел там в кассе и день-деньской ждал, когда хоть кто-нибудь явится и купит билет. Но появились вы, и я тут же понял, с чего они так тряслись. Вы подошли, спросили билет на определенное место, о чем сейчас, небось, и не вспомните. Вы не доверяли мне, и никому другому не доверяли, да и явились откуда-то из другого мира. Они поначалу думали, что обведут вас вокруг пальца, но только не я — я-то сразу все понял, капитан, мне хватило лишь раз увидеть, как вы идете к кассе, как прячете книжку в карман, чтобы раз и навсегда понять, что вы тут не в игрушки играть приехали, — руки в карманах, шляпа надвинута на глаза. А как же они боялись вас, капитан! В лице изменились, когда вы здесь появились!
Я спустился со сцены, сунув заточку в карман, как бесполезный инструмент, силясь представить себе незнакомца, о котором говорил, смешивая коктейли, этот человек, и в тот момент, когда синий луч прожектора наконец-то перестал слепить мне глаза, я увидел ложу, откуда вечно одинокий комиссар Угарте взирал каждую ночь на сцену, увидел плотно задернутые шторы и без какой-либо подсказки и без малейших колебаний внезапно понял, куда она делась и как ее найти.
Вспышка пронзительного озарения, которой человек с кривой спиной предугадать не мог. Прямо под ложей, у стены, стояла небольшая стремянка. Стало быть, он затребовал ее к себе в ложу, в эту раковину тьмы, и она повиновалась, пребывая в магической власти красного кончика сигареты, — покорная, словно ослепшая, такая же изначально смирившаяся, как и в тот момент, когда я одной звонкой пощечиной отбросил ее на постель в гостиничном номере, такая же уязвимая, как и Андраде, — еще одна жертва, еще одна фигура, вымаранная из мира живых в ночном клубе «Табу». Явившись ко мне в отель, она уже знала, что должна будет подчиниться, прийти к комиссару Угарте, и именно по этой причине она, по-видимому, и оделась так, словно готовилась к кульминации жертвоприношения, намеревалась выполнить свое предназначение, поднявшись на три-четыре ступеньки деревянной лестницы, которые приведут ее в зашторенную ложу; беглянку и уже вечную арестантку, согласную пройти по подвалам и пустующим помещениям на другой конец квартала, до «Универсаль синема», — тайного центра мира и средоточия прошлого, ядра лабиринта, где человек, не смыкающий глаз и не выпускающий изо рта сигарету, плетет паутину предначертанного свыше. Я по-прежнему стоял, глядя на задернутые красные шторы, и мне вдруг показалось, что они колышутся, манят меня, и тогда человек с кривой спиной отбросил всякое притворство, позабыл о бокалах и шейкере и двинулся ко мне, уверяя, что мне вовсе незачем туда подниматься и что в пустой ложе ничего и никого нет. Подбежав ко мне вплотную, упершись в меня выпуклой грудью, он заверещал, что если я туда войду, то никогда не вернусь назад, что через несколько шагов потеряюсь во тьме. Полумертвый от страха, он теперь без конца повторял это слово, словно взывая к некому мстительному божеству. «Тьма, твердил он. — Не ходите туда, капитан». Он почти умолял, до смерти испугавшись, налетая на меня, хватая за руки, взывая с яростной энергией висельника. «Если вы войдете, то уже не сможете отыграть назад, прошения уже не будет», — он пыхтел и задыхался в непрекращающихся безуспешных стараниях свалить меня на пол, словно бился о статую или о стену. И я таки споткнулся и упал на стул, смахнув со стола светильник, а когда поднялся, то человек, сгорбившись, всем своим телом заслонял ложу: повисшие руки раскачивались по бокам, он не сводил с меня взгляда, подобно старой сторожевой собаке, охрипшей от лая псине, пытающейся отогнать вторгшегося в хозяйский дом чужака.
Я пошел на него, сжимая в правой руке рукоятку заточки, с внезапной ясностью и без тени сомнения осознав, что сейчас убью его, но вдруг меня охватила жалость к его деформированной груди, к этой голове, сидящей почти на самых плечах, голове без шеи, — я увидел его обессилевшим от ужаса, смирившимся перед неизбежностью смерти, не отводящим взора от железного острия, которым я водил у него перед лицом, вынуждая отойти в сторону, однако он не сходил с места: встал на первую ступеньку лестницы и ждал меня там. Растянутый до ушей рот клоунской маски, жилет, обтягивающий грудь, подобно ортопедическому корсету, синий платочек в кармане пиджака. Единственное, что мне оставалось, — запрыгнуть в ложу с другой стороны, но он совершенно точно знал, что, если позволит мне это, его ожидает смерть, но в то же время он знал и то, что у него нет ни единого шанса этого мне не позволить. И тогда он бросился на меня, вцепился мертвой хваткой, едва не подняв меня в воздух, и ударил мне в живот приплюснутой головой, цедя сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова, а когда я, преодолевая сопротивление позвонков, вонзил ему в спину заточку, он мягко навалился на меня, склонив лицо мне на грудь, словно искал защиты, — уже затихнув и перестав дышать, прекратив воевать, но все еще обнимая меня руками, он стал медленно оседать к моим ногам, как если бы выражал мне свою преданность. Я высвободился из его рук, отдернул шторы и одним прыжком оказался в ложе. Толстая женщина-осьминог глядела на меня со сцены, вытаращив глаза и зажимая ладонью рот.
16
«Никто не может приблизиться к нему, — сказала девушка. — Никто не видит, как он входит и как выходит». Однако за пару минут до ее появления на сцене чья-то рука отдергивала драпировку ложи, и начинал светиться красный кончик сигареты, зависая на уровне невидимого рта. В ночной клуб «Табу» он приходил путем, известным только ему одному. И еще, по-видимому, человеку с кривой спиной, его посыльному, его телохранителю, единственному, надо думать, кому дозволено было знать его в лицо, вступать во тьму, где он скрывался, служить посредником между ним и женщинами — проститутками и осведомительницами. Каждый вечер, выходя на сцену, она должна была видеть его таким же, каким увидел я: не человеком, а невнятным присутствием, бесформенным сгустком, похожим на огромную, почти неподвижную рыбину в подводном гроте, она должна была смутно различать его губы, жабрами сжимавшиеся при каждой затяжке вокруг сигареты, должна была видеть стекла его очков, отражавшие пламя зажигалки. В ложе он появлялся непосредственно перед ее выходом и уходил сразу же после того, как она обнажалась: именно тогда красные шторы смыкались и больше не шевелились. Но тут мне пришло в голову, что он запросто мог сидеть в этой ложе часами: курить и шпионить, оставаясь невидимым, просто ради удовольствия прислушиваться к доносящимся снизу голосам и звону бокалов. И только потом уходил, освещая себе путь фонарем, подсвечивая стены туннелей и коридоров, которыми он возвращался в привычный мир, к своему публичному статусу комиссара полиции, могущественного поставщика страха, распоряжающегося им из кабинета в Главном управлении безопасности.