В машине, рядом с водителем, сидел еще один человек: корпулентный и широкоплечий, в шляпе, сдвинутой на затылок, в пальто, в котором ему явно было неуютно. Ни он, ни водитель не обернулись, когда мы сели в машину, устроившись на заднем сиденье с некоторой неловкостью, словно два незнакомца, возвращавшиеся с похорон. Но в зеркале заднего вида я поймал вопросительные взгляды и не поручился бы, что за рулем был тот же человек, который забирал меня из аэропорта. В прежние времена ничего подобного со мной не случалось.
Я смотрел на любое лицо в течение пары секунд — и спустя год мог мгновенно узнать его и совершенно точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах его видел. Теперь же лица и места менялись в моем воображении каждую минуту, словно увлекаемые течением, а память порой являла собой неустойчивую систему отраженных друг в друге зеркал.
Я наблюдал, как в снежных хлопьях исчезают улицы и сумеречные кварталы города. Фасады церквей, заснеженные площади со скульптурами и фонтанами, витрины магазинов с заледеневшими манекенами, сигнальные огни ночи. Время от времени я протирал запотевшее стекло, чтобы познакомиться с городом. Я видел мост, по которому мы проехали, видел ограду набережной, затем автомобиль свернул влево и снова оказался в городских кварталах, проезжая по площадям, которые порой сильно напоминали уже знакомую мне соборную площадь. Мы катаемся по кругу, чтобы я потерял ориентацию и не понимал, куда направляемся? Воздух в салоне был густым, насыщенным горячим дыханием и запахами влажного сукна. Когда автомобиль остановился на красный сигнал светофора, в моем воображении нарисовалась картинка: я резко, одним движением, открываю дверцу и бросаюсь бежать. У меня есть привычка — просчитывать те потенциальные жизни, которые остаются в стороне после каждого неосуществленного действия. И сам я делился, незаметно множился, рождая различные образы самого себя: того, кто поднялся этой ночью на борт самолета, выполняющего обратный рейс в Милан; того, кому без труда удалось оторваться от преследования Луке; того, кто отправился в Мадрид; того, кто так и остался в Англии. Вокруг меня двигались тени будущего, ставшие прошлым, так и не воплотившись в жизнь.
Автомобиль в очередной раз покинул центр города, окутанные туманом берега реки, и теперь углубился в серые, безликие кварталы, куда еще не добрался снегопад. Не понимая, где это было и когда, я неожиданно припомнил иную страну и другую, очень далекую, ночь, когда проезжал по таким же улицам — пустынным и чистым, без городских указателей, столь же несовместимым с присутствием человека или его волей, как и просторы Антарктиды.
— Мы почти на месте, — оживился Луке и тронул водителя за плечо, показывая на более яркий огонек в конце улицы.
Это был район малоэтажной застройки, с домами цвета охры: наверное, одно из предместий, которыми город прирос не так давно, где был другим даже воздух — здесь пахло мокрым асфальтом и молодыми деревцами. Выйдя из машины, я ощутил прежний холод и услышал доносящийся откуда-то гомон голосов и звуки музыки. Машина остановилась возле какого-то большого строения — то ли дома, то ли гаража, над дверью которого светилась вывеска: большие желтые буквы и два скрещенных флага — красный и государственный итальянский. Изнутри доносился высокий маслянистый мужской голос — певец, едва не кусая микрофон, исполнял знойную тропическую песню. «Бухта», — почти с благодарностью подумал я. Казалось, что зима осталась на расстоянии шага, за порогом, по ту сторону приоткрытой двери, и что как только мы ступим на светлую тропу, протянувшуюся от входа по булыжной мостовой, то тут же окажемся в другой ночи, намного более теплой, с нарисованным морем и буйной растительностью, в киностудии под жарким, словно солнце, сиянием софитов, в другом, параллельно существующем настоящем. Когда вслед за Луке я вошел в эту дверь, то услышал тягучее звучание аккордеона, аплодисменты и женский смех.
4
То, что издалека показалось мне степенным загородным домом в окружении сада, на самом деле представляло собой одно из помнящих лучшие времена итальянских палаццо, где на первом этаже обычно оборудуют просторные столярные мастерские или открывают магазины. На первом этаже, сразу от входа направо, за сдвижной ширмой гремела вечеринка, и оттуда, через неплотно закрытую дверь, с лучом света выплескивалась мелодия. Голоса и горячие музыкальные ритмы стихали по мере того, как я все выше поднимался по винтовой мраморной лестнице, следуя за Луке, оглядывая по пути гостиные, непонятного назначения кабинеты, бильярдную, где низко висящие над столами лампы заливали желтым светом зеленое сукно столов, порождая иллюзию полупрозрачной стоячей воды. Во второй раз за ту ночь мои представления о пространстве оказались несостоятельны: как только я пришел к выводу, что мы уже далеко от вечеринки и музыки, где-то открылась дверь и музыка внезапно вернулась. Теперь это было что-то очень быстрое в сопровождении дружных хлопков и перестука каблуков. Но комната, куда я вошел, была погружена в непроницаемую тишину, будто оборудованная звукоизоляцией. На уровне пола было расположено полукруглое окошко. Некий мужчина, присев на корточки, не отрываясь смотрел через него: окно выходило в танцевальный зал, под самым его потолком. Помещение, в котором я оказался, было довольно большим, но странно обставленным. Серый металлический стол, несколько деревянных стульев, пустая вешалка, письменный стол в стиле тридцатых годов. По ту сторону стола меня ждали двое, однако сидел только один. Третий — тот, кто смотрел в окошко, на мгновение развернулся ко мне и тут же снова уставился в зал, куря сигарету. Освещалась эта комната почти исключительно сквозь это окно, и свет, направленный снизу вверх, придавал всем предметам некое странное измерение: отдаленности или музыкальности. То, что Луке исчез, я заметил не сразу.
— Дарман, — произнес тот, что сидел, и я с большим трудом узнал его голос. — Сколько лет, сколько зим!
— Не так уж и много. — Я остался стоять напротив, ожидая приглашения сесть, но его не последовало. — Полжизни.
Он окинул меня таким взглядом, словно через считаные минуты ему предстояло выдать диагноз о состоянии моего здоровья. Или степени энтузиазма. Имя его в памяти у меня пока не всплывало, мною же, возможно, и заблокированное. Он откинулся на спинку стула, массируя двумя пальцами веки, а когда покрасневшие глаза за стеклами очков снова открылись, то мое присутствие вроде как стало для него сюрпризом.
— Меня уверяли, что ты не появишься, — сказал он. — Что не захочешь усложнять себе жизнь. Понимаю тебя: мы уже не молоды, Дарман. Но я знал, что ты приедешь.
— Я не приехал. Меня привезли.
Наконец-то я вспомнил его имя: Берналь. После войны я встречался с ним раза два или три, и каждый — в местах, похожих на это: в полузаброшенных конторах или квартирах. С течением времени статус его в рамках неведомой мне тайной иерархии непрестанно повышался: теперь он обладал уже исключительным правом сидеть в присутствии других, и это обстоятельство придавало нашей встрече статус аудиенции.
На столе перед ним расположились большой конверт, стакан и бутылка с минералкой на белой салфетке. Когда, так и не дождавшись приглашения, я сел напротив него и взглянул с более близкого расстояния, то смог убедиться, что этот человек ничуть не постарел. Все те же черты лица, та же прическа — нерушимая мумифицированная молодость, иллюзия, однако очень скоро впечатление это оказалось нарушено его голосом и одеждой, а также бурыми пятнами на руках. Костюм на нем не отличался от тех, какие можно увидеть в пыльной витрине магазина мужской одежды на пороге банкротства, очки же были не просто того же фасона, которому он неизменно отдавал предпочтение, но, по всей видимости, попросту теми же. Крупные зубы с превеликим трудом помещались во рту и вопреки его воле чересчур растягивали скоротечные улыбки: порой казалось, что он беззвучно хохочет.
— Тебя привезли, — сказал он. — Ты должен извинить Луке. Он у нас новичок, допускает ошибки.
Музыка стихла, потонув в аплодисментах. Тот, кто смотрел в окошко, выпрямился и растоптал на полу окурок, потирая затекшие колени. На танцевальной площадке зазвучало медленное болеро с мандолинами на заднем фоне.
— Дарман, — с полной серьезностью проговорил Берналь, погасив широкую улыбку, появившуюся словно вследствие электрического разряда. — Тебе уже сообщили, что нас предали.
Он включил невысокую настольную лампу. Взял конверт, порылся в нем, перебирая бумажки, вынул одну фотографию.
— Вот этот, в плавках. Знаешь его? Полагаю, что нет: когда он вошел в руководство, ты практически уже отошел от дел. В последнее время живет под именем Андраде. В страну вернулся полтора года назад. Спустя три месяца пошли провалы: один за другим — все, кто с ним общался. Мы никак не могли взять в толк, как же могло случиться, что полиции стало известно так много, что уплыло столько секретных сведений. Типографии, почтовые ящики, явки — всё. Заподозрили его: в руки полиции никогда не попадается, каждый раз уходит за пять минут до ее появления. Но месяц назад его взяли. Кое-какие сведения до нас дошли: его пытали, но он молчал, и мы сняли с него подозрения. Однако к нам поступила информация — от одного из добровольных помощников. Ну, знаешь, из тех, кто практически ни в чем не участвует, разве что листовки время от времени распространяет, но у парня семеро по лавкам, он сильно боится. А работает он в одном из мадридских банков, в том самом отделении, где Андраде завел себе сберегательный счет. Там они и познакомились: слово за слово, потом кофе вместе выпили, Андраде его обаял. Четыре недели назад, за пару дней до того, как Андраде взяли, ему на счет пришла кругленькая сумма. Откуда? Неизвестно. Есть и еще кое-что. В понедельник из Мадрида поступил звонок — не от кого-нибудь, а от него самого, собственной персоной. Сбежал. Его должны были везти после допроса в тюрьму, так он сбежал по дороге — из полицейского фургона. Ты не ослышался. В наручниках, из-под усиленной охраны, прямо от дверей Главного управления безопасности. Ну не чудо ли, Дарман? Теперь он сидит в убежище у вокзала, ждет связного. Просит у нас денег и паспорт, чтобы выехать из страны. И ты это все ему доставишь.