И почти тотчас из сеней выскочила бабка, маленькая, сухонькая, до бровей повязанная темным платком. Она налетела на Алика, прижала, и он запутался в сборках ее длинной юбки, в складках ее домотканой кофты. Ну конечно, это бабушка: стала бы другая так тискать и целовать его!
Пережив первый прилив радости, бабка отодвинулась от него и покачала головой, жалостливо озирая хрупкую фигурку внука, одетого в нарядный вельветовый костюмчик с лямочками крест-накрест и накрытого сверху пестрой тюбетейкой с кисточкой.
— Какой манесенький, — вздохнула она, — одни ребрышки и кожица, легкий, как петушок. Встреть я такого где, ни за что не сказала бы, что наш. А ведь-таки наш! — проговорила бабка.
— Наш, — утвердительно кивнул дед, — на личность вроде в Ванюшку, а глаза наши, стрельцовские: синие, ухватистые глаза. Только робок уж очень, забит…
— Ну вот, в деревне поживет теперича… — продолжала бабка. — Вы уж нас извиняйте, чем богаты, тем и рады, — не город у нас тут, однако. Не взыщите, если что…
— Да что вы, что вы! — заговорил папа с улыбкой. — У вас тут так замечательно, просто рай…
«Ну зачем говорить неправду?» — подумал Алик. Не совсем уж тут рай. И как он проживет здесь два месяца среди кур и лебеды? Он, признаться, и от бабки был не в восторге. Никто еще не резал ему в глаза, что он такой маленький и худенький, как петушок. Хорошо встретили гостей, хорошо, ничего не скажешь! Нет, папины родственники лучше, без гостинца не приедут: то заводной танк привезут — мчится и искры из пушки летят; то коробку шоколадных конфет — сами во рту тают; то потешную фигурку толстенького пингвина — их в Антарктиде, как у нас воробьев. И при этом лица папиных родственников так и лучатся улыбками, и все они в один голос говорят, что Алик такой хорошенький, такой развитой и милый мальчик… А здесь… Здесь все не так.
Забиться бы куда-нибудь в уголок и тихонько поплакать, но куда тут забьешься, если вокруг ходят страшные шипучие гуси и в каждую дыру сует свой мокрый нос собака. С внезапной нежностью вспомнил Алик о рояле, которому теперь целых два месяца суждено безмолвно стоять в гостиной и ждать его приезда, и Глаша раз в день будет вытирать его сухой тряпочкой, сухой — чтоб лак не попортился. И совсем уже не страшно было попасть в зубы этому черному добродушному киту.
— Как там Анна Петровна поживает? — спросил дед, когда они вошли в избу.
— Спасибо, — сказал папа, — хорошо.
— Поди, скучает по родным местам.
«Что она, дура, что ли, скучать по такой дыре!» — подумал Алик.
— Конечно, отец, страшно как скучает, — ответил папа.
«Ну зачем он опять говорит неправду?» Ведь ни разу, сколько помнит себя Алик, не вспомнила мама, не заскучала по этой деревеньке.
В избе их встретила еще какая-то женщина, с заплетенными на голове косами, молодая, полногрудая, — Надя, как называл ее дед. У нее было заспанное лицо — верно, только что встала. В избе после улицы казалось сумрачно, и Алик, споткнувшись о табурет, чуть не упал. Но, когда глаза его освоились, он увидел бревенчатые стены — ни разу в жизни не был он в деревенской избе, — рубленый стол, лавки, самодельный буфет. У окна на полочке стоял небольшой батарейный приемник, а в углу, как волчий глаз, настороженно тлел какой-то огонек, освещая тощее, вытянутое лицо незнакомого человека в позолоченной рамке. Но ни этот странный портрет, ни приемник, ни ослепительно белые подушки и занавески не делали избу красивой и веселой.
Просто трудно было представить, как можно жить в таком неуютном помещении, где вместо обоев и ковров — жесткие бревна, вместо паркета — стоптанные с широкими щелями половицы и вместо белого потолка с лепными украшениями — черные балки. А что уж и говорить про ванную! Дворцом показалась Алику их иркутская квартира по сравнению с этой хибарой![8]
Он сел на табурет, вобрав голову в плечи, и, сложив на коленях руки, размышлял, что ждет его дальше.
Внезапно за перегородкой раздался детский плач. Надя, разговаривавшая с папой, бросилась в другую половину избы.
— Правнук, — сказал дед не без гордости. — Иннокентий. Тоже, как весь наш род, синеглазый… — и, видя, что Алик как-то странно улыбнулся, добавил: — А ты иди-ка, глянь на свою родню, иди, не пужайся.
Алик вышел за перегородку. В легком полукруглом ящичке, похожем на лодку, на веревках, привязанных к потолочной балке, лежал младенец. Он зашелся от крика. Надя одной рукой укрывала его ножки, а другой плавно качала ящичек и что-то приговаривала. Скоро Иннокентий перестал орать. Из его не по лицу огромных синих глаз еще катились слезы.
— Хорош парень, однако? — спросил дед, поглядывая на младенца.
— Хорош, — ответил Алик и глотнул.
Ему было странно и как-то не по себе оттого, что вот этот замурзанный младенец — его родня и он должен с почтением относиться к нему. И Алик для приличия изо всех сил старался улыбаться.
— Как народилась твоя мамка, Нюшка, значит, — сказал дед, стоявший за спиной, — я и сколотил эту вот люльку. С того времени пустой не остается…
Слово «мамка» резнуло ухо мальчика — за него мама, наверно, не погладила бы его по головке. Не понравилось и то, что дед грубо назвал маму Нюшкой, и уж Алик совсем поразился, узнав, что в этой люльке, как выражался дед, в этом, по сути дела, корыте, качали когда-то его маму. Никак не мог он представить свою красивую и нарядную маму в этой избе, пропахшей смолой и березовыми вениками, свою маму, лежащую в этой люльке.
— А после Нюшки Афоньку колыхали в ней, — сказал дед, обращаясь к папе. — Ты помнишь его? На вашу свадьбу прилетал.
— Как же, — ответил папа, — такого парня да не помнить! Уже, наверно, «ИЛ» водит.
— Да нет уж, теперича Афоньку посадили на реа… как его там… реу…
— Реактивный, — подсказал Алик.
— Угадал, внучек, реактивный, сто четыре…
— Может, ТУ-104? — спросил Алик.
— В точку попал. Так он и называл. На Сахалин летал на нем, вот как.
Нет, это просто не вмещалось у Алика в голове. Он, конечно, знал от мамы, что у нее есть брат летчик, и даже хвастался ребятам, что дядя Афанасий обещал прокатать его на сверхзвуковой скорости. Но дед говорил что-то несуразное. Ну хорошо, мама, пожалуй, еще могла качаться в этой люльке — как-никак девчонка, — но как мог лежать в ней летчик лучшего в мире реактивного пассажирского корабля?!
Алик не раз видел, как огромный, серебристый, с откинутыми назад крыльями самолет пролетал над городом и садился в аэропорту, а потом подымался и с легким свистом уносился в Китай.
Видно, дед хотел продолжить рассказ о сыновьях и дочерях, вышедших из этой люльки, но папа вдруг посмотрел на ручные часы и заторопился, сказав, что, если опоздает, может не застать начальство стройки.
— Иди, — разрешил дед, — только вертайся шибче. У нас тут тоже есть строители… Санька вот шоферит, вернется вскорости, отметим приезд… Как-никак не каждый день заглядываешь в нашу темноту да глушь.
— А я? — испуганно воскликнул Алик, когда папа открыл дверь.
— А ты оставайся. К вечеру буду.
Мальчик следом за папой вышел во двор. Ему очень не хотелось оставаться в этой избе, хотя в ней когда-то и вырос летчик «ТУ-104».
— Только поскорее, — захныкал Алик. Он не привык оставаться один без мамы, папы или хотя бы няни.
— Идет, — сказал папа и, звякнув калиткой, скрылся.
Алик в сопровождении собаки, обходя сторонкой гусей, прошел в тенек под навес, где стояло несколько поленниц березовых дров и кóзлы. К стене были прислонены пила и вилы. Вдыхая едкий запах навоза, Алик стал бродить под навесом, рассматривая весло с облупившейся краской, обрывок истлевшей сети, бочку, несколько длинных кривых удилищ с металлическими катушками — значит, и здесь, как в Иркутске, ловят рыбу на рулетку? Интересно… Все предметы, лежавшие под навесом, были знакомы мальчику. Впрочем, нет, не все. Что это вон за деревянная штуковина стоит в углу?
Алик присел на корточки, потрогал пальцами штуковину. Крепкая, сухая, вся в трещинах. Рядом лежала толстая ржавая труба с едва заметными насечками по краям. Алик перевернул ее и нашел у закованного конца дырочку.
Сзади раздались шаги, и Алик отпрянул от трубы: еще подумают чего! Перед ним стоял дед и, улыбаясь, пощипывал бороду:
— С хозяйством знакомимся?
— Знакомлюсь, — пролепетал Алик.
— Ну-ну. А все понял, что к чему?
— А чего здесь понимать? Что я, весла не видел, что ли…
— Весло-то видел, а вот энту деревяшку, может, и не видел. — Дед показал на ту самую деревянную штуковину. — Знаешь, что это? Вижу, что нет. Откуль тебе знать. Сошка это — вот что. Пахали ею. И я пахал, и мой отец, и дед, и прадед… Выищешь, в лесу березу поудобней, посуше, вырубишь, обтешешь, а потом Буланку запряжешь — и в борозду. Спалить бы давно надо, да жаль…
— Не нужно палить, — согласился Алик, присаживаясь на толстую ржавую трубу.
Дед тронул ее носком сапога:
— Ну, а это ты знаешь, чего объяснять, — пушка.
— Это пушка? — воскликнул Алик, приподнимаясь с трубы и чувствуя холодок в пальцах.
— Дрянная была, пороху жрала до черта… У Колчака, вишь, артиллерия полковая, ну, а мы энту артиллерию придумали… Попартизанила старушка, подымила, попужала… Все и валяется тут с тех годов.
— Дедушка, а вы были партизаном? — спросил Алик.
— Да чего там… — Дед махнул рукой и присел на кóзлы. — Проживешь семь десятков, съешь, как я, зубы — не из того стрелять станешь. Спокою-то в мои года не было: то японская, то германская, то опосля[9] Колчак объявился. Будешь глазами хлопать — шкуру сдерет на сапоги. Во вторую-то германскую не тронулся, годы вышли, а сынка-то Андрея взяли. С части отписывали: убило его в Будапеште, могилка у Дуная. Ох, и верный глаз у парня был! Белок за сезон, что шишек натащит; на лис тоже сноровку имел. Баба у него осталась, Анфиска, доярка в колхозе ноне… Еще молодая была, горячая. Сватались к ней парни. «Уходи, — говорю, — из дому, твои годы еще не все, детишек колыхать будешь». Да, уговоришь такую! «Никто, — говорит, — окромя