Я решил, что это помеха, но не очень значительная. Ночи были еще теплые, а я думал, Генри вернется домой после похорон. Но когда на утро после похорон я сказал об этом матери, то оказалось, что я ошибался.
Она сказала:
— Генри останется с нами.
— Надолго?
— Сколько будет нужно. Во всяком случае, пока на вас обоих не наденут шапки. Твой дядя Ральф слишком занят на ферме и не может присматривать за мальчиком.
Я ничего не сказал, но выражение лица у меня было, должно быть, красноречивое. И мать с непривычной строгостью сказала:
— Я не хочу, чтобы ты говорил об этом. Он потерял мать, и ты должен проявить сочувствие.
— Но я, по крайней мере, могу иметь свою комнату? У нас ведь хватает комнат?
— Я бы оставила тебе твою комнату, если бы вел себя по-другому. Меньше чем через год ты станешь мужчиной и должен научиться вести себя как мужчина, а не как глупый ребенок.
— Но…
— Я не собираюсь с тобой спорить, — гневно сказала она — Если ты скажешь еще слово, я позову отца.
С этим она вышла из комнаты. Подумав немного, я ре шил, что разница не так уж велика. Спрятав одежду в гостиной, я смогу выскользнуть, когда он уснет, и одеться. Я твердо решил, как и собирался, уйти в полнолуние.
В последующие два дня лили сильные дожди, но потом прояснилось, и сильная жара высушила землю. Все шло хорошо. Перед сном я спрятал одежду, вещевой мешок и несколько буханок хлеба. После этого нужно было лишь не уснуть, а поскольку я был возбужден, это оказалось нетрудно. Постепенно дыхание Генри на другой стороне комнаты стало ровным и глубоким, как это бывает во сне. Я лежал и думал о путешествии: море, чужие земли за ним, Большое озеро и горы, на которых все лето лежит снег. Даже без того, что я узнал о треножниках и шапках, эта мысль была восхитительна.
Луна поднялась до уровня моего окна, и я выскользнул из постели. Осторожно открыл дверь спальни и тихонько закрыл ее за собой. В доме было очень тихо. Лестница немного заскрипела у меня под ногами, но никто не обратил на это внимания, даже если слышал. Дом был деревянный, старый, и ночные скрипы не были в нем необычны. Пройдя в гостиную, я отыскал одежду и быстро оделся. Потом вышел через дверь, ведущую к реке. Мельничное колесо было неподвижно, а вода журчала и всплескивала — черная с серебряными пятнами.
На мосту я почувствовал себя в безопасности. Через несколько минут я буду за деревней. Кошка осторожно прошла по булыжникам; другая у дверных ступенек облизывала блестящую в лунном свете шерсть. Собака залаяла, услышав меня, но недостаточно близко, чтобы поднять тревогу. Миновав дом вдовы Инголд, я побежал. Я добрался до убежища, тяжело дыша, но довольный, что меня никто не заметил. При помощи огнива и смоченной в масле тряпки я зажег свечу и принялся заполнять мешок. Я переоценил имевшееся в моем распоряжении место: одна буханка не вошла. Что ж, пока можно нести ее в руках. Я решил остановиться на рассвете и поесть; после этого для нее найдется место. В последний раз осмотрев убежище, чтобы убедиться, не забыл ли чего, я задул свечу, сунул ее в карман и вышел.
Ночь для ходьбы была прекрасная. Небо полно звезд — все солнца, подобные нашему? — а луна изливала мягкий свет. Я начал надевать мешок. И в это время из тени в нескольких футах [1] от меня послышался голос — голос Генри:
— Я слышал, как ты выходишь, и пошел за тобой.
Я не видел его лица, но подумал, что он надо мной смеется. Может, я и ошибся — это могло быть нервное возбуждение. Но меня охватил слепой гнев, я опустил мешок и бросился на него. В предыдущих двух-трех стычках я одерживал победы и был уверен, что побью его опять.
Самоуверенность и слепой гнев — плохие помощники. Он сбил меня, я встал, и он сбил меня снова. Спустя короткое время я лежал на земле, а он сидел на мне, прижимая мои руки. Я напрягся изо всех сил, но ничего не смог сделать. Он держал меня крепко.
— Слушай, — сказал он, — я хочу тебе кое-что сказать. Я знаю, ты убегаешь. Я хочу идти с тобой.
Вместо ответа я дернулся и попытался вывернуться, но он продолжал крепко держать меня. Он сказал, тяжело дыша:
— Я хочу идти с тобой. Здесь меня ничего не держит. Его мать, моя тетя Ада, была доброй жизнерадостной женщиной, даже в долгие месяцы болезни. Дядя Ральф, с другой стороны, угрюмый и молчаливый человек, с облегчением отдавший сына в чужой дом. Я понял, что имеет в виду Генри.
Было и другое соображение, более практичное. Даже если я побью его, что тогда? Оставить здесь с риском, что он поднимет тревогу? Я ничего не мог сделать. Даже если он пойдет со мной, я смогу улизнуть, прежде чем мы доберемся до моря и капитана Куртиса. Я не собирался брать его с собой за море. Он мне по-прежнему не нравился, и я не хотел делиться с ним тайнами, которые узнал от Озимандиаса.
Я перестал бороться и сказал:
— Пусти меня.
— Я пойду с тобой?
— Да.
Он позволил мне встать. Я почистился, и мы посмотрели друг на друга в лунном свете. Я сказал:
— Ты, конечно, не захватил с собой еды. Придется разделить мою.
От порта нас отделяло несколько дней. На это время еды хватит.
— Идем, — сказал я. — Лучше уйти подальше за ночь.
Мы быстро шли при ярком лунном свете и к рассвету оказались уже в незнакомой местности. Я решил ненадолго остановиться. Мы отдохнули, съели половину буханки с сыром, попили воды из ручья и пошли дальше. Но дальше, по мере того как рассветало, мы все больше и больше чувствовали усталость.
Примерно в полдень мы, вспотевшие, измученные, добрались до вершины небольшого холма и заглянули вниз, в блюдцеобразную долину. Земля хорошо обработана. Видна деревня, на полях фигурки людей размером с муравья. Дорога уходила в долину и через деревню. Генри схватил меня за руку:
— Смотри! Четверо всадников приближались к деревне. У них могло быть любое дело. Но, с другой стороны, это мог быть и отряд разыскивающий нас.
Я принял решение. Мы как раз миновали опушку леса. Я сказал:
— Останемся в лесу до вечера. Можем поспать, а ночью двинемся дальше.
— Ты думаешь, путешествовать ночью лучше? — спросил Генри. — Я знаю, так меньше вероятности, что нас увидят, но и мы не сможем видеть. Ведь можно идти по холмам, никого нет.
— Делай как хочешь. Я ложусь спать. Он пожал плечами.
— Что ж, останемся, если ты так говоришь…
Его покорность не смягчила меня. Я понимал: сказанное им разумно. Но молча пошел в лес, а Генри за мной. В глубине кустов мы нашли место, где нас не могли увидеть, даже если бы прошли рядом, и улеглись. Я уснул почти немедленно.
Когда я проснулся, было уже темно. Генри спал рядом. Если я встану тихонько, то смогу улизнуть, не разбудив его. Мысль была соблазнительна. Но казалось нечестным оставлять его в лесу, перед наступающей ночью. Я протянул руку, чтобы разбудить его, и тут кое-что увидел: он обернул вокруг своей руки петлю моего мешка, так что я не мог взять мешок, не разбудив его. Значит, и ему пришла в голову такая мысль.
Он проснулся от моего прикосновения. И перед тем как двинуться дальше, мы съели остаток буханки и кусок копченого мяса. Деревья росли густо, и нам не было видно неба, пока мы не вышли из леса. И только тогда я понял, что темнота объяснялась не только приближением ночи: пока мы спали, небо затянуло тучами, и уже падали первые тяжелые капли.
В быстро угасающем свете мы спустились в долину и поднялись по противоположному склону. В окнах домов горел свет, и нам пришлось сделать большой крюк. Пошел сильный дождь, но вечер был теплый, и как только дождь кончился, одежда на нас высохла. С вершины мы еще раз посмотрели на огни деревни, и пошли на юго-восток. Вскоре наступила тьма. Мы шли по холмам, поросшим травой. Раз мы набрели на развалившуюся хижину, явно нежилую, и Генри предложил остановиться в ней до утра, но я отказался, и мы пошли дальше.
Некоторое время мы молчали. Потом Генри сказал:
— Слушай.
Я раздраженно ответил:
— Что еще?
— Мне кажется, кто-то идет.
И я услышал сам — топот ног за нами. Должно быть нас увидели жители деревни и предупредили четверых всадников. И теперь они нагоняют нас.
Я прошептал:
— Бежим!
Не дожидаясь ответа, я побежал сквозь ночную мглу. Генри бежал рядом, и мне показалось, что я слышу и наших преследователей. Я побежал быстрее. И тут правая нога у меня подвернулась на камне. Я почувствовал сильную боль и упал.
Генри услышал, как я упал. Он подбежал и спросил:
— Где ты? Что с тобой?
Попробовав встать, я почувствовал сильнейшую боль в правой лодыжке. Генри попытался поднять меня. Я застонал.
— Ты поранился? — спросил он.
— Лодыжка… Она, наверное, сломана. Ты лучше уходи. Они сейчас будут здесь.
Он произнес странным голосом:
— Я думаю, они уже здесь.
— Что?
Я почувствовал теплое дыхание на шее, а, протянув руку, коснулся чего-то мягкого.
— Овца!
Генри заметил:
— Они любопытны. Иногда это с ними бывает.
— Дурак! — сказал я. — Заставил нас бежать от стада овец, а теперь смотри, что случилось.
Он ничего не ответил, но наклонился и стал ощупывать мою лодыжку. Я прикусил губу, чтобы не закричать.
— Не думаю, чтобы она была сломана, — сказал он. — Вероятно, вывих. Но тебе придется лежать день-два.
Я сердито отрезал:
— Звучит прекрасно.
— Вернемся к хижине. Я тебе помогу.
Снова пошел дождь, на этот раз проливной. Мое желание гневно отказаться от помощи утонуло. Генри поднял меня на спину. Это было кошмарное путешествие. Он с трудом обрел равновесие: вероятно, я оказался тяжелее, чем он предполагал. Ему часто приходилось опускать меня, чтобы передохнуть. Было абсолютно темно. Каждый раз, как он опускал меня, боль пронзала мою ногу. Я уже начал думать, что он ошибся направлением и пропустил во тьме хижину — это было совсем нетрудно.
Но, наконец, она показалась в ночи, и дверь открылась, когда он поднял щеколду. Послышался шум — должно быть, крысы. Генри сделал еще несколько шагов и со вздохом изнеможения опустил меня. Ощупью он отыскал в углу груду соломы, и я прополз туда. Нога у меня болела, я промок и чувствовал себя несчастным. К тому же мы за прошлые сутки спали лишь несколько часов. Но все же прошло немало времени, прежде чем я уснул.