но так же я проиграл ему в Нью-Йорке, стыдно вспомнить. Без борьбы, без всякого сопротивления, как мальчишка…» Понервничал, на следующее утро боль усилилась. Еще, слава богу, что всего одну партию проиграл. Мало ли что могло получиться в таком состоянии! Видно, не забыл еще нас бог. Господи, помоги ему и сегодня. Хоть бы ничью сделал!»
Не в силах больше выносить бездействия, взволнованная женщина решила побродить по клубу в тайной надежде услышать хоть одно ободряющее слово. Она несколько раз обошла большой зал, прошла мимо групп зрителей, оживленно обсуждавших ход борьбы. Все сходились в одном: Алехину плохо. Около демонстрационной доски многие, предсказывая легкий выигрыш чемпиону мира, пытались показать возможные ходы, но это им не удавалось только потому, что администраторы категорически запрещали передвигать фигуры.
Всюду заключались пари на результат сегодняшней партии, всего матча. Огромное большинство держало сторону Капабланки. Особенно рьяно спорили янки, отвечая тройным кушем за чемпиона мира. Это еще больше расстроило Надю, и она поспешила уйти в соседние комнаты, где было меньше народу и можно было немного отдохнуть от шума и суеты.
Здесь было уютно, темные тона отделки стен успокаивали. На стенах между дубовыми панелями висели портреты великих мастеров шахмат и президентов шахматной федерации Аргентины. Темные занавески на окнах, бронзовые люстры, струившие мягкий свет, затейливые решетки огромных каминов – все это оставляло впечатление чего-то домашнего, обжитого. Хотя клуб был шахматный, в некоторых помещениях играли в бридж – в пропитанном дымом воздухе слышались восклицания да шелест карт.
Кулуары немного успокоили Алехину, но вовсе не уменьшили тревогу о судьбе партии. В конце концов Надя не удержалась и вскоре снова вернулась в зал. Едва войдя туда, она заметила высокую фигуру знакомого юноши. Это был Паулино Монастерио – молодой аргентинский шахматист, в тайне от всех державший сторону Алехина.
Расстроенная женщина немедленно устремилась к Монастерио.
Паулино, скажите, пожалуйста, как у него дела? Только правду, ничего не скрывайте.
Если говорить откровенно, – начал Монастерио, пока не решивший, что лучше: сказать ли горькую истину или скрыть правду в неопределенных, ни к чему не обязывающих словах, – у сеньора Алехина дела не блестящи. Но терять надежду не нужно, все покажет дальнейшее.
– Не хитрите, Паулино, – молила Надя. – Вы же мой друг, скажите все, как есть!
– Положение доктора Алехина очень опасное. Его ферзь попался в капкан и вот-вот погибнет. По-видимому, дебютный вариант неудачен, тем более, что Капабланка применил интересную новинку.
– А как со временем: цейтнота еще нет? – тревожно спросила Надя. Она хорошо знала, что защищать плохую позицию труднее всего, когда нет времени для обдумывания ходов.
– Нет, в этом смысле все в порядке. Сделано всего лишь пятнадцать ходов.
Надя рада была поговорить с человеком, разделявшим ее чувства. Она рассказала ему об опасениях доктора, о болезни мужа. В это время к ним подбежал шустрый юноша и начал что-то быстро и взволнованно говорить по-испански.
– Что случилось, в чем дело? – испугалась Надя.
– Он объясняет, как Капабланка может сейчас выиграть в один ход, – не смог скрыть правду Монастерио.
Сердце женщины сжалось в испуге. Как зачарованная смотрела Надя на маленькие карманные шахматы, где друзья по очереди передвигали крохотные плоские фигурки. В любую минуту могло прийти решение судьбы: счастье или беда для Саши и для нее самой.
Проверив несколько раз варианты товарища, Паулино закивал утвердительно: «Си, си». Взятие конем центральной пешки черных несло Алехину неминуемую гибель.
Молодые шахматисты поднялись и ушли, оставив Надю в полном смятении. Печальная новость совсем ее обескуражила. Молча сидела она в кресле, не в силах поднять глаза, боясь увидеть радостные лица сторонников Капабланки. Она слышала восторженные замечания: «Вот это класс! Пятнадцать ходов – и Алехину конец!» И затем предупреждающий шепот: «Тише, здесь сеньора Алехина!»
Новость быстро распространилась по залу. Наиболее любопытные устремились наверх, чтобы воочию увидеть решающий ход чемпиона мира и капитуляцию Алехина. Все желающие не могли уместиться на втором этаже, некоторые стояли на верху лестницы, стараясь заглянуть за стеклянную перегородку.
Время шло, а Капабланка не делал хода. Хосе Рауль думал очень долго. Странно, обычно он играет быстро. А здесь все так ясно. Чего же думать?! Напряжение в зале росло с каждой минутой. Все удивлялись: чемпион мира не видит хода, замеченного зрителями! Такой простой выигрыш, а Капа – их гениальный Капа! – не может найти в течение двадцати минут. Непонятно! Притихшая, ошеломленная Надя беззвучно шептала молитву.
Вдруг наверху все стихло. «Все кончено! Капабланка сделал свой ход!» – пронеслось в разгоряченном мозгу Нади. Вслед за тем она услыхала спокойный голос арбитра матча Кваренцио, что-то говорившего зрителям. Несколько секунд царило молчание, затем публика устремилась вниз. Подняв голову, Надя увидела возбужденных людей, нервно теребящих сигареты; иногда до нее доносились гневные возгласы: «Безобразие! Он не имеет права этого требовать!» Многие тут же взяли плащи и с обиженным видом покинули клуб.
Позднее ей рассказали, что произошло наверху. Обдумывая простой на вид ход, чемпион мира стал все чаще поправлять свой крахмальный воротничок. Лишь немногие знали, что у Капабланки это признак волнения. Вдруг, не делая хода, он поднялся, подошел к арбитру и что-то раздраженно ему сказал. Сеньор Кваренцио обратился к зрителям с речью. Он сообщил, что шум их разговоров мешает играющим думать и что Капабланка потребовал выполнения пункта, написанного в регламенте матча. Этот пункт гласит: «Каждый из играющих имеет право требовать, чтобы игра происходила в особом помещении, в стороне от публичного зала и шума. В это помещение никто не допускается, кроме играющих, арбитра, заместителя, секундантов и, если нужно, еще одного выбранного с согласия обоих играющих лица, передающего ходы из комнаты, где происходит игра».
В поднявшейся суматохе все забыли, что партия может кончится одним ходом коня Капабланки. Только когда по телефону сверху передали ход белых, зрители вновь вернулись к шахматному бою. Немного успокоившись, они снова взялись за анализ позиции.
– Ну как, что? – засыпала вопросами подошедшего Монастерио Надя. – Алехин проигрывает, да?
– Ничего не пойму. Капабланка отказался от выигрывающего хода. Неужели не нашел?
Нет, чемпион мира хорошо разобрался в том, что происходит на доске, и со свойственной ему интуицией отыскал способ избежать опасных осложнений. Если бы он сделал ход конем, замеченный зрителями, его противник ответил бы маленьким, незаметным передвижением ладьи, всего чуть-чуть, на одну лишь клеточку. Но этот маленький ход вызвал бы большие последствия – положение чемпиона мира могло сразу пошатнуться.
Несколько раз пересчитывал Капабланка сложные варианты и с каждой минутой все больше убеждался: выигрыша нет. Замысел Алехина основывался на тончайшем учете малейших возможностей, план защиты был глубоко продуман. Выигрыша не было, наоборот, белым самим нужно играть осторожнее, иначе они могли оказаться в опасности.
Нелегко переходить от сознания, что партия легко выиграна, к признанию того факта, что самому нужно спасаться. Да еще в партии, где была применена новинка, специально подготовленная к данной встрече.
Убедившись, что взятие центральной пешки конем не проходит. Капабланка забрал ее ладьей. Ферзь Алехина выбрался из опасной зоны и вернулся в собственный лагерь. Худшее было позади, черные могли теперь спокойно смотреть в будущее. Еще несколько ходов, и игра полностью уравнялась. Капабланке ничего не оставалось, как согласиться на вечный шах. Девятая встреча кончилась миром, перевес Капабланки в счете остался тем же – одно очко.
Пережив тяжелые минуты, Надя едва успокоилась. Паулино сообщал ей, что дела Алехина все более улучшаются, и, наконец, принес сверху радостную весть о ничьей. Еще через несколько минут на лестнице появился Александр, в его уставших глазах светился радостный блеск.
«Как в дни побед», – подумала Надя. И действительно, разве ничья в этой партии не была победой? «Как намучился бедный, как переволновался, – пожалела она мужа. – Да еще эта болезнь…»
И тут же вспомнила чей-то совет Александру – переменить прическу. Действительно, откинутые назад волосы заметно старили его лицо.
– Добрый вечер, герр доктор, – приветствовал хозяина только что пришедший с Земишем маленький юркий мастер Ауес. – Мы принесли вам двенадцатую партию матча. Только что получена из Буэнос-Айреса. И как, вы думаете, она закончилась?
– Пожалуй, не ошибусь, если скажу: проиграл Капабланка, – ответил Ласкер.
– Вы правы: он действительно проиграл. И как проиграл! – подтвердил Ауес, протягивая хозяину вечернюю берлинскую газету.
Ласкер повернул выключатель, и кабинет осветился ровным светом большой люстры. Во всю длину стены в кабинете стоял огромный темно-коричневый книжный шкаф. Тонкая отделка, величественная простота линий и размеренная пропорция частей делали его настоящим художественным произведением.
– Этот шкаф принадлежал когда-то Гете, – улыбаясь, сообщал обычно Ласкер своим гостям, и те не могли понять, говорит он правду или шутит.
У окна, закрытого темно-зелеными занавесками, помещался коричневый, в тон шкафу, письменный стол. В уголках и углублениях его резьбы виднелась зелень плесени – не то дань времени, не то хитрость краснодеревщика. На столе высокая, как гриб, лампа, забавные памятные безделушки, бюсты Юлия Цезаря и Бонапарта – любимцев хозяина. На бесчисленных бумагах с какими-то значками и математическими формулами маленькие кучки сигаретного пепла.
Несколько минут, пока хозяин ходил распорядиться насчет кофе, Ауес и Земиш – человек с худым изможденным лицом – с любопытством рассматривали реликвии славы, накопленные Ласкером за двадцать семь лет своего чемпионства. На маленьком столике невдалеке от окна лежали вырезки из газет всего мира, адреса, дипломы, многочисленные фотографии и карикатуры. На них – автографы величайших шахматистов, философов, математиков; долг внимания и уважения знаменитому чемпиону отдавали и крупнейшие писатели, художники, артисты.