удь к морю или в горы».
Он вновь вспомнил о цели своего похода и предстоящем неприятном объяснении. «Какой мерзавец! – ругал Алехин кого-то. – Я ему сейчас покажу! Только спокойнее, не нервничать, – вспомнил он о сердце. – Не нужно волноваться. Нужно так уметь волновать других, чтобы самому при этом оставаться спокойным». Он прошел два квартала и в середине третьего остановился. У парадного входа небольшого дома висела вывеска: «Возрождение» – редакция». Такое же объявление было у входа в квартиру на втором этаже. Алехин решительно распахнул дверь и из маленького коридора попал в комнату с низким потолком и небольшим окном. За простыми письменными столами сидели какой-то неизвестный Алехину репортер и Заливной. В густом табачном дыму Алехин с трудом рассмотрел лицо газетчика, к которому так спешил.
– Я к вам, – строгим голосом произнес Алехин, не считая нужным в этих обстоятельствах даже поздороваться с репортером.
– Чем имею честь? – с ехидцей спросил Заливной. Напряженная улыбка, появившаяся на его губах, говорила о том, что он не ждал ничего хорошего от предстоящего разговора.
Вы писа…– начал было Алехин, но его перебил телефонный звонок. Заливной поднял трубку, сердито произнес: «Алло!» – но в следующую секунду голос его резко изменился, став сразу елейным и подобострастным.
– Слушаю, господин редактор!… Хорошо, записываю… Так… «Разграбление Третьяковской галереи»… Так, хорошо! Сделаю шапкой, да, да, сделаю… «Москва закупила в Америке сто тысяч электрических стульев». Есть, записал. Дальше… «Миллионы безработных в городах, десятки миллионов в деревнях». Записал… Может быть, добавить, господин редактор: «Люди мрут с голоду, трупы на улицах Москвы…» Не стоят? Вы считаете, что чересчур? Хорошо, господин редактор. Записываю: «Положение хуже, чем при царизме». Есть. Да, записал, господин редактор. Сделаю, обязательно сделаю… Что?
Приготовил… Я вам сейчас прочту.
Заливной нашел среди папок какую-то бумажку и прочел ее по телефону.
– Я нашел, господин редактор…– опять заговорил Заливной в трубку. – Думаю дать на третьей странице… Вот оно… «Объявление. Лекция Г. К. Урбина, 79 Рю Дельферт Рюере, «Зачем нам погибать?». Хорошо. Спасибо… До свидания, господин редактор!
– Так что вы хотели сказать? – с той же напряженной улыбкой обратился Заливной к Алехину. Тот повторил вопрос:
– Вы писали заметку о банкете?
– Я, – с вызовом ответил Заливной. – А что?
– То, что вы наврали с три короба, вот что! Как вам не стыдно!
Алехин, несмотря на данное слово, начинал терять терпение и с каждой минутой все больше возмущался.
– Стыд я сдал Семенову, когда нанимался на работу, – спокойно парировал Заливной. – И где же я наврал?
– Вот где, – протянул Алехин газету репортеру. – Разве я так говорил? – ткнул он пальцем в последние строки заметки.
– Примерно так.
– Что – примерно? Кто говорил о дикой фантасмагории в России, о гибели большевиков?
– Я понял, что вы. Так поняли все русские люди.
– Русские люди! – воскликнул Алехин. – Врете вы, как цепной пес!
– Очень приятный комплимент для газетного репортера, – невозмутимо ответил Заливной.
– Вот я сейчас пойду к Семенову, он вам пропишет комплимент! – пригрозил Алехин.
– Семенова нет, есть Чебышев, – все еще стараясь сдерживаться, заметил Заливной и вдруг не сдержался и закричал: – Идите! Жалуйтесь! Знаете, господин Алехини, – процедил он сквозь зубы, – вы-то нам давно уже известны! Русские люди! А где вы были, когда наши русские люди погибали в войсках Врангеля, Колчака?! Где?! В Коминтерне работали, в Угрозыске, помогали большевикам ловить бандитов. А бандиты-то эти были чаще всего именно наши русские люди. Эх вы… чемпион мира!
– Хотите и вашим и нашим, одной, простите, на двух стульях сидеть. Не удастся!
– Это не ваше дело!
– Нет, мое дело. Кстати, я читал советские журналы – вы и туда пишете. Кое-кто все еще до сих пор считает вас там своим. «Алехин уехал ненадолго. Побьет Капабланку и вернется». Попробуйте теперь!
Последние слова Алехин услышал, когда открывал дверь в комнату редактора. Из-за стола навстречу ему поднялся грузный Чобышев. С протянутой рукой он шел к Алехину, не спуская с него пристального взгляда маленьких рачьих глаз.
– Здравствуйте! – Алехин пожал протянутую ему толстую влажную руку бывшего прокурора. – Я к вам с жалобой: ваш репортер умышленно исказил мою речь в Русском клубе.
– Это плохо, плохо, – успокаивал пришедшего Чебышев. – Присядьте, пожалуйста, – указал он Алехину на кресло, сам снова устраиваясь за письменный стол.
– Так что же произошло? – подчеркнуто спокойно спросил он Алехина.
– Вот здесь написано о фантасмагории и прочем, – протянул Алехин газету Чебышеву. – Это же не я, а вы говорили!
– Я? – протянул Чебышев. – А в вашей речи разве ничего подобного не было?
– Нет. Я говорил о русских людях, об эмиграции.
– А насчет грозных сил? Помните?
– Ну, это было, но тут такое наплетено?!
– Дорогой Александр Александрович! – назидательно произнес Чебышев. – Вы знаете принцип порядочной газеты: если в заметке есть хоть пять процентов правды, вся заметка правильна.
– Ну, если таков принцип порядочности, вы меня извините! – развел руками Алехин. Он вынул портсигар и нервными движениями зажег сигарету.
– А что вас, собственно, беспокоит? – спросил Чебышев после небольшой паузы. – В Париже это только прибавило вам авторитета.
– Да, но ведь эта заметка ложь, неправда! – продолжал настаивать Алехин.
– Так нужно, дорогой господин Алехин. Нужно!
– Кому?
– Вам, мне, всем, кто был в Русском клубе! Всем русским людям, лишенным родины. Это политика.
– Я ие хочу вмешиваться в вашу мелкую политику!
– Мелкую?! – посмотрел в глаза Алехину Чебышев. – Так знайте: эта политика кормит двести тысяч эмигрантов во Франции! Приют им добывает, кусок хлеба.
– Причем здесь я?
– Вы – чемпион мира, шахматный король. Если хотите знать, вы, Шаляпин, Рахманинов – наше знамя.
– Но я не хочу ссориться с Россией. Это моя родина.
– Это и моя родина, – утвердительно качнул головой Чебышев. – Но там большевики. А кто они для нас? Они отняли и у меня и у вас все, что мы имели. Вы же дворянин! Против чего вы возражаете?! Крах большевиков действительно неизбежен. – Чебышев протянул собеседнику пачку газет. – Кошмар, который окутал Россию, на самом деле скоро развеется. Об этом говорят и во Франции, и в Англии, и в Америке. Во всем мире!
Алехин замолчал, умолк и Чебышев. После небольшой паузы бывший прокурор продолжал:
– Так что извините, что немного подправили ваши слова, – обратился он к Алехину. – Так было нужно. Да и поздно теперь говорить об этом.
– Как поздно? Почему? – не понял Алехин.
– Я только что хотел вам звонить. Мы помещаем в газете вот такую информацию. Из русских газет. Прочтите!
Чебышев протянул Алехину листок бумаги. Чувство недоброго охватило Алехина, когда он брал бумагу из толстых пальцев редактора. Да и взгляд бывшего прокурора сулил мало приятного.
«…После речи в Русском клубе, – читал Алехин заключительные строки, быстро пробежав описание банкета, – с гражданином Алехиным у нас покончено. Он наш враг, и только как врага мы отныне должны его трактовать. Тот, кто сейчас с ним хоть в малой степени, – тот против нас. Н. Крыленко».
Хотя он только что затушил окурок сигареты, Алехин вновь вынул портсигар и зажег новую сигарету.
– Да, – тихо проговорил он после паузы. – То-то я получил телеграмму от Грекова – он отказывается от моего сотрудничества в журнале «Шахматы».
– А от брата ничего не получали? – спросил Чебышев.
– А откуда вы знаете, что у меня есть брат?
Алехин взял протянутый листок. В нем было написано: «Я осуждаю всякое антисоветское выступление от кого бы оно ни исходило, будь то, как в данном случае, брат мой или кто-либо другой. С Александром Алехиным у меня покончено навсегда. Алексей Алехин».
Алехин, опустив голову, скрыл от Чебышева лицо.
Верьте мне, я в этом не виноват, – после долгого молчания нарушил тишину Чебышев. – Это Семенов переменил. Я для него, видите ли, фигура недостаточная, надо, чтобы слова против большевиков говорил король.
Значит, враг… «С Александром Алехиным у меня все покончено», – горестно размышлял Алехин. – Быстро… Ты же сам меня учил, Леша: никогда не торопись, выясни все, обдумай… Враг…
Что тужить, поздно уже, да и стоит ли? – попытался поддержать Алехина Чебышев. – Может быть, все это к лучшему. Вы теперь принадлежите не только одной России, дорогой Александр Александрович, а всему миру. Шахматный король! Всюду вас будут встречать с почетом, самые великие люди сочтут за честь знакомиться с вами. Кстати, вы не забыли, что Бертелье приглашал вас с женой на весенний праздник элегантности. Это большой почет! Вы обещали прийти. Будут Куприн, Лифарь. Бертелье заказал специальный столик. Сделать это было не так-то просто, вы же знаете, что такое праздник элегантности.
Когда Алехин уходил из редакции, в коридоре он встретил Заливного. Видимо, тот сумел подслушать разговор Алехина с Чебышевым, а может быть, знал обо всем заранее. На маленьком, угреватом лице репортера было написано торжество: Алехин с трудом удержался от того, чтобы расправиться с ним тем простейшим методом, каким разделывался с врагами когда-то в далеком детстве.
Выйдя из редакции, Алехин медленно побрел домой. Все было как прежде на улицах Парижа: те же дома, те же быстрые, суетливые люди, но вместе с тем очень многое стало иным. Неожиданная катастрофа резко изменила жизнь Алехина, лишила его прежнего покоя, уверенности. Совсем еще недавно, до этого посещения редакции, до этих листочков с ужасными словами, все казалось таким устойчивым, надежным: будущее представлялось безмятежным и радостным. А теперь в один миг все полетело кувырком!
Что скрывать, Алехина в эти дни его всемирного торжества тяготило и обижало безразличие к нему французов. Как холодно они встретили его после победы в Буэнос-Айресе, как мало писали газеты о его триумфе. Он уже смирился с этим. Что поделаешь: в этой стране вообще мало ценят шахматы, а тут еще торжество чужеземца. В трудные минуты, когда становилось особенно тоскливо на душе, Алехина согревало сознание того, что где-то, пусть далеко, есть близкая его сердцу страна, в которой он родился и вырос, что эта страна следит за его успехами, взволнованно переживает его