гулки, занимается рыбной ловлей. Он поправился на двадцать пять фунтов. У него больше нет нервных движений, говорит медленно. Разительная перемена по сравнению с прошлым матчем!»
Вдруг Алехин засмеялся, монашенка испуганно отодвинулась в угол дивана. «Алехин везет с собой корову!» – прочел он заголовок в одной из газет. Прошел номер, поверил репортер! Нахальный такой: «Что вы сейчас пьете, гроссмейстер: ликер или коньяк?» – «Молоко. Для этой цели я приобрел корову нормандской породы по имени Анна-Мария. Если матчевый комитет не будет возражать, я возьму Анну-Марию с собой на матч в Голландию».
И еще раз улыбнулся Алехин. Мимо окна только что пронеслась огромная реклама: «Пейте лучшее в мире голландское молоко!» А он придумал: в Тулу со своим самоваром. Поезд давно уже мчался по Голландии, в окнах мелькали задумчивые ветряные мельницы, игрушечные расписные домики. Огромными цветистыми пятнами перемежались тюльпанные поля, луга с черно-белыми коровами. Все это напомнило Алехину прошлый матч с Эйве, вот такие же поездки в вагонах из одного городка в другой. Вспомнились дни обидных поражений, позорное бессилие горячечного алкогольного дурмана. На миг его вновь охватило чувство испытанного тогда одиночества в обстановке всеобщей неприязни голландцев. Кошмаром предстали перед мысленным взором последние дни матча, дни позора и унижения.
– Ноги моей больше не будет в Голландии! – в запальчивости воскликнул он тогда и всерьез решил было выполнить это обещание. Потеряв шахматную корону, он отправился в Австрию. «Панхаз» – отель в Земмеринге – пожертвовал десять тысяч гульденов, лишь бы увидеть у себя повторную встречу чемпионов. Заметались сторонники Эйве! «Как, наш Макс будет играть не у себя дома!» Экономные и расчетливые голландские дельцы мигом нашли нужные средства. «Четырнадцать тысяч гульденов», – перекрыли они нужную сумму расходов и срочно подписали контракт с Алехиным. Что было делать? Ничего не оставалось, как согласиться играть на родине Эйве, иначе можно было вообще потерять всякую возможность играть реванш. Десяти тысяч ведь недостаточно на весь матч.
«И вот наступает решающая минута, – подумал Алехин. – Через три дня начинаем. Что принесет мне новое сражение? Если объективно расценивать силу, я должен победить, но мало ли что бывает в шахматах! Только бы не сорваться, а для этого самое главное – сохранять железное спокойствие. Не обращать внимания ни на что! Пусть будет несправедливость, пусть обида – не терять головы! Опять меня будут ненавидеть голландцы, но ведь это понятно. Спокойствие! Пожалуй, хорошо, что не поехала Грейс; сказала – приеду позже. В последнее время она стала лучше. Может быть, потому, что я бросил пить?»
Поезд приближался к Амстердаму. Сельские пейзажи постепенно сменялись индустриальными, на шоссе, то и дело пересекавшем полотно железной дороги, с каждой минутой увеличивалось количество автомашин. Монашка заволновалась и стала собирать свой незатейливый багаж. Вот поезд замедлил ход и плавно вполз под навес в узкий промежуток между двумя асфальтированными платформами.
Еще из окна Алехин увидел встречавших его голландцев: они точно рассчитали и ждали гостя как раз на том месте, где должен был остановиться восьмой вагон. Впереди группы стоял высокий Эйве, он мало изменился с прошлого матча, пожалуй, звание чемпиона чуть-чуть добавило ему важности. Такой же высокий, как Эйве, но немного сгорбившийся стоял Цитерштейн; среди других, незнакомых ему людей Алехин увидел маленького, юркого Ван-Гартена и медлительного Ликета.
В ожидании Алехина голландцы расположились у самой двери вагона. Мимо них, тихо шурша юбками, прошли монашки, которых оказалось немало и в других купе. Наконец появился улыбавшийся гость.
– Хун даг! Хун даг! – приветствовали Алехина голландцы и бросились пожимать руку приезжему. Фотографы и кинооператоры спешили поймать кадры, которых с нетерпением ждали читатели/
– О, какой вы молодец! – воскликнул, улыбаясь, Цитерштейн, одной рукой пожимая руку Алехину, другой похлопывая его по плечу. Словоохотливый, добродушный голландец во время первого матча, хотя и болел всей душой за Эйве, все же с заметной симпатией относился к русскому. Может быть, потому, что страсть к алкоголю, погубившая тогда Алехина, в последние годы всерьез захватила и самого Цитарштейна.
Голландцев удивил бодрый, здоровый вид Алехина. Они еще помнили его вид в тридцать пятом году и теперь поражались тому, как он резко изменился. Не было больше угловатых, порывистых движений, потухших глаз, желтых мешков под глазами. Возродившийся шахматный гигант гордо держал голову, глаза его светились радостным блеском.
– Прошу вас, – уже в первые минуты встречи протянул кто-то портсигар Алехину. Возможно, это была специальная проверка. Алехин отодвинул рукой портсигар.
– Доктор, вы больше и не… пьете? – хитро нахмурив брови, спросил Цитерштейн. Запах алкоголя и табака, доносившийся от него, явно показывал, что сам он не терзал себя никакими запретами.
– Я решил экономить голландские деньги, – улыбнулся Алехин.
– Я смотрю: вы прямо из монастыря! – радостно воскликнул Цитерштейн.
– А он и действительно из монастыря! – засмеялся Эйве. – Приехал вместе с монахинями.
– Но это монахини – голландские, – продолжил шутку Алехин. – Они всю дорогу молились за успех Эйве.
– А где же ваш кот? – опросил, улыбаясь, «Пикет.
– Остался дома. Ловит мышей.
– Писали, вы хотели привезти с собой корову. Это правда, доктор? – спросил Цитерштейн.
– Господин Цитерштейн! – развел руками Алехин. – Мы же в Голландии!
Группа репортеров терпеливо ждала, когда организаторы отпустят приезжего. Пока искали и грузили багаж, тут же на перроне завязалась беседа. Уже по тону хозяев, по первым вопросам корреспондентов Алехин понял, что теперь голландцы будут с ним разговаривать совсем по-иному, не так, как два года назад. При каждом удобном случае ему давали понять, что время прежних претензий прошло, что теперь владыка – Эйве. Алехина обрадовало то, что все эти изменения совсем его не трогали: он успешно выдержал первую проверку готовности своей нервной системы к трудному испытанию.
– Как ваше самочувствие? – вежливо начал беседу один из корреспондентов.
– Великолепное! – ответил Алехин. – Я даже не могу себе представить, что можно находиться в лучшем физическом состоянии.
– Писали, вы поправились на двадцать пять фунтов. Это правда?
– У меня такое впечатление, что я борец, и именно мой вес больше всего беспокоит знатоков, – отшутился Алехин.
– Вам нравится играть в Голландии? – задал хитрый вопрос низенький репортер, запомнившийся Алехину еще с прошлого матча.
– Это замечательно, что в Голландии так любят и пропагандируют шахматы, – уклонился от прямого ответа гость.
– Что вы можете сказать о своей спортивной форме?
– Мне кажется, я сейчас нахожусь в такой же форме, как и перед матчем с Капабланкой десять лет назад.
– Это уже угроза! – Вмешался в разговор Эйве. – Вы меня пугаете!
– Почему, – удивился Алехин. – Такой формы было достаточно для Капабланки, но неизвестно, хватит ли для доктора Эйве.
– Благодарю за комплимент, – поклонился Эйве. – Я вижу, у вас хорошее настроение, вы будете опасны в матче.
– Я уже достаточно натворил в плохом настроении, – заметил Алехин.
Небольшую паузу прервал третий корреспондент:
– Будьте любезны, господин Алехин, скажите, кто будет вашим секундантом в матче?
– Эрих Элисказес.
– Он мастер?
– Очень жаль, что вы не знаете Элисказеса. Это гроссмейстер и очень хороший человек.
– Вы не помните ваш общий счет встреч с Максом Эйве?
– Помню. Всего мы сыграли пятьдесят партий. По четырнадцати каждый выиграл, остальные ничьи.
– Так что битва будет острая. Алехин ничего не ответил на это замечание.
– Что можно передать голландским шахматистам?
– Я желаю им наилучших успехов. Скажите, что мы с доктором Эйве постараемся порадовать их интересными, содержательными партиями.
Беседу с репортерами перебил Ван-Гартен.
– Доктор, это все варианты? – показал он на чемоданы, которые вез на тележке носильщик.
– Возможно, – ответил Алехин. – Я должен быть начеку. Мне известно, что доктор Эйве привез из Земмеринга от Грюнфельда два чемодана новых вариантов.
– У вас отлично поставлена разведка! – засмеялся Эйве.
– На войне, как на войне, – серьезно произнес Алехин. Когда Алехин и встречающие выходили с перрона, к гостю подошел тихий молодой человек в темно-синем костюме и сказал по-русски:
– Я из советского телеграфного агентства. Можно задать вам два вопроса?
– Пожалуйста! – Алехин отвел его немного в сторону.
– Что можно передать от вас советским; шахматистам о предстоящем матче?
– Скажите, решат два фактора: мое физическое состояние и теоретическая подготовленность.
– Ну, физическое состояние у вас, слава богу, отличное, – улыбнулся молодой человек. – А как с теоретической подготовкой?
– Мне кажется, она будет достаточной. Напишите, что я тщательно изучаю книги и статьи, выходящие в СССР, и извлекаю из них не только отдельные ходы, но общие идеи и замыслы. В последнем номере шахматной газеты я прочел статью Белавенца и Юдовича о достижениях советских мастеров в области дебютов. Я нашел, что авторы даже слишком скромны.
– Можно передать от вас привет?
– Я заранее поздравляю советских шахматистов с двадцатой годовщиной Октября. Передайте им, что я буду сражаться в матч-реванше, как никогда в жизни!
«Вечная история: как что-нибудь не так, всегда у них виноват Ван-Гартен. Кто же мог предположить, что концертный зал в Гарлеме окажется непригодным для игры. Акустика, видите ли, слишком хорошая. Для концерта лучше не надо, а для шахмат плохо. Кто ни пройдет по залу, отдается, как в горах эхо. – А разве заставишь пять часов сидеть неподвижно шестьсот человек? В Москве, говорят, стелют специальные ковры, а где их сейчас возьмешь? Опять Эйве нервничает, который раз посматривает на Мароци. Что-то он долго думает, уже больше получаса. И всего только над шестым ходом