рого княгиня очень уважала, светлейший сделал врагом своим, как думала она теперь. Вмешательство Сапеги княгиня объяснила себе совсем не так, как князь, а, скорее, желанием его же выручить, прекратив тяжёлое положение, всеми равно чувствуемое и бившее в глаза. Без сомнения, думала княгиня, не явись Сапега, голштинский герцог окончательно бы разгневался и положение создалось бы ещё худшее! А теперь, с Самой одной — можно ещё сговорить и указать ей резоны, которые примутся и объяснятся к выгоде Данилыча. На него давно уже оборотились глаза всех, и на всех лицах можно было прочесть невыгодное для князя решение.
Как ни был раздражён Меньшиков, но и он понял неловкость своего положения. Чтобы выпутаться из него, князь схватил бокал шампанского и, подлетев к царевне Анне Петровне, воскликнул:
— Ваше высочество! Я оказался невольно преступником перед вами, омрачив светлый праздник вашего соединения раздумьем, осилившим меня, преданнейшего слугу вашего родителя: когда я меньше всего должен был поддаваться иному чувству кроме почтительной радости. Но… что сделалось — сделалось невольно, потому что овладел моим рассудком мой повелитель, ваш родитель, с которым делили мы и горькое, и сладкое! Я вспомнил о нём и о том, что он не раз мне говорил: «Уж вот как мы с тобой попируем на свадьбе Аннушки!» Я сижу здесь, а он!.. — У Меньшикова брызнули слёзы, трудно сказать, искренние или поддельные, но мгновенно пролившиеся и сообщившие волнение голосу князя, замолкшего на мгновение, чтобы сильнее продолжать начатую речь: — Я, видите, и теперь не мог справиться с собой, высказывая то, что овладело моею мыслью, когда я совсем забыл, где я… Представился мне государь, советующийся о вашем приёме, светлейший герцог! — Князь приблизил бокал свой к бокалу в руке герцога, и тот невольно чокнулся со светлейшим. — Я, говорил государь, приму его в сыновья, потому что он сирота и сосед его сильно теснит. А сделав своим зятем, я ему помогу. И тогда… процветет Голштиния… под нашею охраной!
Герцог затрепетал и со слезами на глазах прервал провозвестника благоденствия его родины:
— Поцелуемся, князь! Верховный маршал, ты утешил меня так неожиданно, и… я, — раздался звук поцелуя, — никогда не забуду, что ты напоминаешь моей державной матушке завет отца о защите… Я тебя понимаю, и… печаль, что до сих пор нельзя было мне помочь… тебя возмутила … повергнув в раздумье…
— Истинно так, ваше высочество! Я только и думаю и думал, как напомнить и выполнить завет моего благодетеля, который, любя нашу Богом венчанную повелительницу, разделял свою горячую привязанность между нею и родительскою любовью к вашему высочеству, высокобрачная цесаревна Анна Петровна! Прокричать вам с супругом «виват!» и засвидетельствовать искреннее всех свою готовность служить вашему высочеству, в настоящем привете в день вашего соединения, может и хочет Александр Меньшиков!..
— Я всегда была в том уверена, светлейший! — воскликнула Анна Петровна, поцеловав князя и чокнувшись с ним, отпив одновременно с ним из своего бокала.
— Ура! Да здравствуют Анна с Карлом Фридрихом и наша общая благодетельница, мать Екатерина Алексеевна! — докончил снова перед монархиней Меньшиков.
— Охотно принимаю благожелания и пью за твоё здоровье, князь! — вещала государыня, целуя в лоб князя и прошептав:
— Поправился, слава Богу!
— Вы мне отпустите, ваше величество, мою невольную прошибность и смелость, с которою я высказал намерения в Бозе почившего монарха и супруга вашего величества…
— Я сама разделяю вполне эту мысль государя… Что ты, князь, мне напомнил его мысли, я тебе вдвойне благодарна. Это даёт мне новую силу поддержать наши общие требования чем Бог поможет!
— Ура! — крикнули голштинцы. Отозвались лишь немногие русские (в том числе Меньшиков, Ягужинский, Толстой, Бутурлин, Апраксин, Ушаков из своего угла, Чернышёв и преображенские офицеры). Государыня окинула взглядом промолчавших.
Бассевич, встретив Меньшикова у оставленного им места и чокнувшись дружески, сказал не без экстаза:
— За новый мир и восстановление прежних отношений!
— Вольно же тебе, не разобравши дела, меня считать врагом вашим и общим, — отозвался не без горечи князь.
— И со мною мир, что ли? — приближая бокал, сказал Сапега. — Я не злопамятен… тем более когда ты был несправедлив против меня не сообразивши, а теперь…
— Я понял, что ты не во вред мне действовал, хочешь сказать? Понял и… прости, что обидел…
— Это чёрт, а не мужик! — ехидно, сквозь зубы процедил Головкин. — Легко ли сказать… эку вяху отпустил — торжественно заставил государыню дать обязательство вступиться за Голштинию! Ведь это прямая угроза Дании? И при посланниках, при всех… Мошенник! Ведь это — война в близком будущем! Отписывайся тут как знаешь!
Шафиров, сидя через пять человек, наискось от канцлера, слушая филиппику, не пропустил из неё ни одного слова и, когда сконфуженный дипломат закончил, проговорил, обращаясь к своему соседу:
— Коли возникнут затрудения из заявлений монархини и заслуженные дельцы голову потеряют, авось и мы, некошные, пригодимся — изыщем какие ни есть конъюнктуры… как в старину, бывало…
Миловидный барон Остерман чем-то очень интересным занимал своего собеседника, прусского посла, исподтишка посмеиваясь с чуть приметною улыбкою. Беседовал он с человеком, на лице которого ещё труднее было что-либо подсмотреть. На круглой, розовой, нежной, почти женственной физиономии барона Мардефельда, казалось, никогда не выступало ни одно чувство, — и самые глаза его смотрели как-то сонно; а разговор шёл об ответе Екатерины Меньшикову. Мардефельд, слышавший, как и Остерман, воркотню Головкина, находил опасения канцлера основательными. А хитрец, его собеседник, вставлял в каждое заканчиваемое им предложение слова — «согласно ходу дел и обстоятельствам». Этим замечанием, понятно, он сбивал его с толку; так что Мардефельд, несколько уже рассердясь, ответил наконец: «Обстоятельства и дела сами собою!» И остался окончательно в недоумении, не понимая, что этим хотел сказать Остерман.
В это время раздались звуки труб и стали подавать сласти. Проглотив свою порцию желе и мороженого, гости встали с мест с бокалами в руке, и Ягужинский в качестве второго маршала провозгласил тост:
— Да будут дни высоконовобрачных так же ясны и светлы, как день благословения их союза!
— А я за что? — шутливо спросил Матвей Алексеевич Ржевский. — Ведь мы пойдём за их же дело; стало, Александру Андреевичу и по долгу звания своего камергерства нас должно угощать…
— Шутники вы, я вижу, — подойдя при последних словах и вслушавшись в предмет разговора, произнёс друг всех троих, прокурор главного магистрата князь Фёдор Фёдорович Барятинский. — Вы уж собираетесь литки запивать, а спросили бы — деньги-то где, чтобы вас двинуть? Последние крохи собрали на свадьбу… а по манифесту при воцарении скидка с подушных, — взять и на то, что нужно, неоткуда. Стало быть, всё останется словами, пущенными на ветер. Александр Данилыч мастер зайчиков пущать, когда лиха беда-невзгода придёт и окрысится на него. А чтобы за дело встать, кто же не знает, что его не хватит?! Да он даже и думать, я полагаю, забыл теперь о том, что высказано им. Всё сошло прекрасно, чего же лучше?! А кому охота верить его словам как святому Евангелию — и то не заказано.
— И верю, и заставлю верить других, что дело голштинское должно пойти теперь же, — вмешался, заговорив по-немецки, понимавший хорошо русскую речь (освоившись с нею, бывши в плену у нас) один из любимцев герцога голштинского, граф Вахтмейстер, на радостях монаршего обещания хвативший через край.
Друзья посмотрели на него с разными чувствами и молча разошлись в разные стороны.
Вахтмейстер один сел на скамейку и продолжал по-немецки ораторствовать.
— Нет, г-жа Дания! Прощенья просим, — не угодно ли пройти с нами менуэт в первой паре… Мы вам покажем новый фортель, как из-под носа губы украсть. Хе-хе-хе! Мы не другие кто, не шведы например… Русские дают принцессу нам в государыни — так не угодно ли завоевать для неё королевство у датского камрада. Меньше как выгнать датчан на острова мы не хотим. И ни на что другое не согласны! Даёте — ладно! Подадим руку и забудем прошлые счёты… так и быть! Не хотите — пиф-паф! Флот в шестьдесят кораблей, сто тысяч войска — и Копенгаген затрещит! Непременно!
К пьяному подошёл ловкий франтик — Берхгольц.
— Любезный граф, — сказал он ему с напускным почтением, — Его высочество очень беспокоится о вашем отсутствии. Вас ждут на свидание в одной из зал дворцовых. В той, куда я приведу вас… подождите… а там…
— Туда придёт его высочество? Прекрасно! А я тем временем соображу, как начинать. Знаете, я обдумываю кампанию против Дании, вот видите…
— Хорошо, хорошо, пойдёмте же, там поговорим. — И сам поспешил увести стратега в укромное место, где наш герой минуты через две уже захрапел.
В это время что-то грянуло по соседству с Летним дворцом, на лугу. Выстроенные в две линии преображенцы, увидя идущую к ним государыню, грянули такое «ура!», что и мёртвого могли бы, кажется, разбудить. Однако храбрый Вахтмейстер не пошевелился от усердных возгласов гренадер.
Слыша повторённое «ура!», кучка дипломатов, окружавшая канцлера Головкина, нахмурилась и едва удерживалась от высказываний разного рода довольно оригинальных, и от подозрений слагавшихся в головах этих умников.
Наконец один из них наиболее напуганный собственными измышлениями воскликнул ни к кому прямо не обращаясь:
— Слышите уж объявлен поход полкам гвардии! Вот они кричат «Рады стараться!»
XРазрыв, чего доброго?
— Ну это ещё не много! — с неудовольствием заметил Головкин. — Кричать они могут и просто при милостивом обращении к ним государыни. Да вот узнаем, что там такое делается, — прибавил граф, увидя издали идущего зятя. — Нам Павел Иваныч всё расскажет. Павел Иваныч! Ступай, братец, сюда.
А тот не слыша и не смотря в ту сторону, даже не догадывался, должно быть, что его требует почтенный тесть, жаждущий услышать повесть о том, что было при появлении государыни перед преображенцами, так усердно и громко заявлявшими свою преданность.