— А с кем уехали?
Балакирев вместо ответа сделал знак, что за спиною, в приёмной, кто-то есть, при ком нельзя говорить без стеснения. Ильинична замялась и ещё раз спросила:
— А уйти-то отсюда теперь нельзя нам с тобой к тебе?
— И можно и нет… Думаю — неловко: скоро изволят её величество прибыть. Впрочем, на минутку почему не подняться нам с тобой на вышку-то нашу? Кстати и поем. Обед там поставили, а я не удосужился ещё сбегать, перехватить.
И в сопровождении Ильиничны Ваня пришёл в своё опротивевшее ему теперь жилище, в котором пахло затхлым, как во всяком редко отворяемом покое. Сквозь разбитое стекло страшно дуло, но Иван, должно быть, этого не замечал или не обращал внимания.
Посадив Ильиничну, Балакирев взял ложку и принялся неохотно за простывшее кушанье.
Ильинична встала, вышла из дверей, посмотрела, нет ли кого в соседнем помещении и на лестнице, и, воротясь, сказала Ивану:
— Как приедет Сама, дай знать на половину цесаревны Елизаветы Петровны.
— Да нам заказано туда ходить без приказа.
— Вот те раз! Это что-то опять новое…
Балакирев пожал плечами, не ответив.
— А бездельница-то где теперь помещена?
— Переведена к детям… или к цесаревне… прах их разберёт… Одно знаю, что не вижу её, а коли улучу в своей каморке, норовит убежать поскорее…
— Что же с нею сделалось?
— Связалась, должно полагать, с кем!
— Не может быть. Да как она посмеет! Да я её задавлю… прямо задавлю…
Балакирев сделал движение, показывавшее, что ему неприятны эти слова.
— Ты, Ваня, прямо мне говори, толком: ты, что ли, сам отвадил девку от себя? Так и знать будем. А сама она не посмеет против меня такую неподобь плести. Я не свой брат: так — стало быть, так, а нет — такую встряску задам, что перестанет дурить!
— Насильно мил не будешь, Авдотья Ильинична! Страхом да угрозою тоже тут не помочь моему делу… Бог с ней, коли нашла лучше. Я, как честный человек, скажу — разве я заслужил это прежним? Богу не угодно, значит, чтобы я загладил свой грех благословением. А со дня прошлой Пасхи, когда Дуня впервой куда-то пропадала, я и думой не согрешил против неё… И ту не видел… а она…
— Не говори больше. Я знаю, что мне делать. А ты дай знать непременно, несмотря на запрещенье, когда вступит государыня к себе…
— Сиди же здесь. Я поднимусь, как только войдёт. Этим я не нарушу запрещенья, а ты знай сама, как поступить. Увидишь и…
— Понимаю. Ступай с Богом, да твёрдо держи обещание.
И он исчез, оставив Ильиничну одну на свободе раздумывать.
Мечты баронессы Клементьевой занесли бы её очень далеко, но внезапный приход Ивана возвратил её к неприглядной действительности.
Ваня, верный себе, ничего ей не сказал, а только кивнул головой, как бы в самом деле прощаясь, беря шляпу и надевая плащ.
Ильинична так же молча простилась с ним и, дав ему сойти, сама неслышно прошла в коридор, на половину цесаревен.
— Дома теперь! — молвила она лаконически своим высоким доверительницам, и обе сестры, взявшись за руки, пошли к государыне-матушке.
VОбман расчёта
Если бы кто-нибудь, любопытствуя знать, что происходило при преемнице Петра Великого в высших сферах петербургского мира в начале 1726 года, спросил у любого деятеля (даже участника в интригах, сменявших одна другую с бесследным исчезновением горячих надежд и расчётов): «Что теперь у вас делается и кто у вас больше в силе?» — ответ мог быть один самый верный: «Не знаю!»
В государыне, доброй, ко всем расположенной, с некоторого времени стали замечать холодность к горячо любимым ею дочерям. Замужняя цесаревна давно уже подметила этот странный поворот в чувстве матери, но старалась сама себе не доверять, относя холодность к наветам враждебных людей, ловко настраивавших государыню для своих видов. Казалось с первого взгляда даже довольно убедительным, что честолюбцы, удалив дочерей с целью сильнее влиять на одинокую монархиню, вооружают её величество клеветами самыми низкими и злостными. А узнать, что именно внушено матушке-государыне, очень трудно цесаревнам, особенно старшей, знавшей, что императрица не любила прямо высказываться и что только по одной холодности можно было судить о её нерасположении.
Вот одна из причин решимости цесаревны Анны Петровны заставить сестру Елизавету сблизиться для взаимного дружного воздействия на мать, меньше всего ожидавшую теперь, в минуту раздумья, нападения врасплох.
Должно быть, поездка не оправдала всех надежд на удовольствие. Или само удовольствие не принесло обычного оживления, — только государыня воротилась к себе более недовольною, чем поехала. Неудовольствие она всегда выражала расхаживаньем по комнате с опущенною головою, время от времени размахивая руками или поводя ими вдоль лба, от левого виска к уху. Взгляд её величества, под влиянием горького раздумья, бывал померкший, болезненный, и на губах изредка появлялась сардоническая улыбка, сообщавшая чертам лица жестокое, почти дикое выражение.
Именно эта страшная улыбка исказила приятные черты грустной монархини в то мгновение, когда впорхнули в её опочивальню красавицы дочери, овладевшие врасплох бесцельно двигавшимися руками, охладелыми и как бы засохшими. Словом, нервное раздражение, томившее добрую государыню, достигало своего апогея. Видя томный взгляд матери, как будто не слыхавшей их привета, цесаревны с ужасом переглянулись и с рыданиями, одновременно вырвавшимися у той и другой из груди, покрыли поцелуями руки матери, обливая их слезами. При первых звуках рыдания дочерей и сама Екатерина зарыдала, заключив их в свои объятия. Слёзы мгновенно облегчили внутреннюю боль, мало-помалу успокоив страдалицу.
Несколько мгновений прошло в тихих нежностях. Совсем облегчённая слезами, Екатерина сказала, как бы просыпаясь от тяжёлой грёзы:
— Слава Богу, что вы со мной! Мне так легко теперь дышится…
— И всегда бы легко дышалось, мамаша, если бы вы позволили нам чаще быть с вами, — сказала цесаревна Анна Петровна.
— Я с вами, дети, и то, кажется, беспрестанно вижусь… — был ответ тихим голосом, но с некоторою холодностью.
— Ну, полноте, мамаша! Как — беспрестанно?.. Сегодня третий день никак мы не видались. Вчера не пустили меня совсем, сегодня не велели ходить до приглашения, — с жаром выговорила Елизавета Петровна.
— Неправда, неправда… ты всё путаешь, — не совсем уверенно оправдывалась мать.
— Как — неправда? Видно вы, мамаша, чем-то были заняты, если забыли, как присылали приказ, чтоб не ходила.
— Карл был у вас утром… его даже в переднюю не пустили к вам, — прибавила Анна Петровна.
— Я не могла его принять… нездоровилось и спать хотелось… просила после предложить пожаловать…
— Так вы были нездоровы? И как скоро выздоровели, слава Богу… Не успела я к Аннушке с отказом прийти, как глядим, вы едете мимо…
Лицо матери вдруг страшно изменилось. Гнев мгновенно исказил черты, готовые было успокоиться и принять обычное доброе выражение.
— Ты слишком много позволяешь себе, Лиза! Кто тебя научил так ко мне обращаться?! — закричала императрица, и глаза её сверкнули.
Анна Петровна в слезах бросилась на колени, хватая руку рассерженной матери; но Елизавета Петровна, сама горячая, не думала проявлять покорность.
— Я не смела бы вам это высказывать, если бы дело шло обо мне одной. Запретить мне приходить к вам вы властны, но зачем приказывать обманывать сестру и выставлять меня перед нею лгуньей? За то, что я говорю теперь, я готова подвергнуться вашей немилости. Не может быть, чтобы вы сами это сделали! Это вы приняли на себя дело окружающих вас. Гневаясь на нас и приближая их к себе, вы делаете меня невольно виноватою. Обращаюсь к вашему собственному суду! Вы любите правду и учили нас прежде всего говорить правду, без изворотов… Зачем же теперь, желая скрыть, что вас провели приближённые, вы отступаете от своего правила? Я за свою вину готова на коленях просить у вас прощенья, но дайте и вы слово: не дозволять нас обманывать вашим именем… — И она упала на колени перед матерью и схватила её руки, уже получившие обычную теплоту и мягкость.
Очевидно, смелая цесаревна одержала победу. Рук от неё не отнимали и не отталкивали от себя… Склонённая покорно голова пылкой цесаревны мало-помалу поднялась. Вот она взглядывает на лицо матери. Видит по щекам её струйки слёз и бросается целовать плачущую. Поцелуи без слов уладили дело, которое снова растолковывать оказалось ненужным для обеих.
Вот уже сидят все трое на канапе, в объятиях друг друга.
— Так вы очень встосковались, не видев меня долго? — спрашивает сияющая мать.
— Да, мама, пожалуйста, не гневайся так вперёд! — снова начинает свою жалобу Елизавета Петровна. — Тебе самой это нездорово. Я и теперь не берусь тебе пересказать своего испуга, когда, схватив твою ручку, я почувствовала её холод — словно она была неживая… Вот что значит нас не видеть и ехать больной… с… — Она слегка погрозила пальчиком, что вызвало у всех троих улыбку.
Очередь ласки переходит к старшей цесаревне.
— Мамаша, мы с сестрой решили просить вас позволить нам приходить к вам непременно утром и вечером, как было при отце и как мы привыкли с детства. Уделите нам немножко времени и побольше вашего прежнего расположения и… мы будем вполне счастливы.
— Хорошо, хорошо… Аннушка, милая… приходи…
— И вы примете?
— Непременно!
— И запретите нам отказывать?
— Сделаю… сделаю…
— Докладывать о нас не нужно… ведь мы не кто другой…
— Да отчего же? Пусть доложат. Это вас не задержит… вы идите себе…
— Ещё я хотела просить у вас…
— Чего?
— Вас окружают люди, которые, конечно, любят вас меньше, чем я! — заявляет Анна Петровна.
— Как и я, — вставляет Елизавета. — Поэтому нам необходимо, наблюдая общую выгоду, в отсутствие ваше всегда быть в совете. Мы — будьте покойны — ничего не пропустим без внимания… Войти в дело не трудно, если хочешь узнать самое важное… и спросить можно чего не поймём…