XXXIIIПО ЭТАПУ
Четыре экипажа, вернее, четыре двухосных фургона, напоминавшие клетки, огороженные со всех сторон железными решетками, при малейшем толчке причинявшими узникам боль, открыли свои двери для шестнадцати ссыльных.
В повозки поместили по четыре человека; при этом не принималось во внимание ни слабость заключенных, ни тяжесть их ранений. Некоторые из них получили удары саблями; другие были избиты во время ареста либо солдатами, либо чернью, которая всегда будет считать, что побежденные испытывают недостаточно страданий.
К каждой повозке, к каждой группе из четырех человек был приставлен надзиратель, у которого хранился ключ от висячего замка на решетке, служившей дверью.
Сопровождал их конвой под командованием генерала Дютертра в составе четырехсот пехотинцев, двухсот кавалеристов и двух пушек.
Всякий раз, когда ссыльные садились в свои клетки или выходили из них, каждая из пушек держала под косым прицелом две повозки и канониры, стоя возле зажженных фитилей, были готовы стрелять как в тех, кто попытался бы убежать, так и в тех, кто не сделал бы такой попытки.
Двадцать второго фрюктидора (восьмого сентября), в час ночи, при отвратительной погоде, осужденные отправились по этапу.
Покинув Тампль, они должны были пересечь весь Париж, выехать из города через заставу Анфер и направиться дальше по орлеанской дороге.
Однако, вместо того чтобы следовать по улице Сен-Жак, конвой свернул за мостом направо и направил обоз к Люксембургскому дворцу.
Три члена Директории (точнее, Баррас, олицетворявший всех троих) давали бал.
Извещенный заранее, Баррас поспешил на балкон вместе со своими гостями и указал им на Пишегрю, который всего лишь три дня назад был соперником Моро, Гоша и Бонапарта; своего коллегу Бартелеми, а также Вийо, Деларю, Рамеля и, наконец, всех тех, кого то ли превратность судьбы, то ли забывчивость Провидения отдавала в его руки. Узники услышали, как под взрывы смеха шумных весельчаков Баррас советовал ставленнику Ожеро Дютертру «хорошенько позаботиться об этих господах».
Дютертр отвечал на это:
— Будьте спокойны, генерал.
Вскоре мы увидим, что подразумевал Баррас под словами: «Хорошенько позаботьтесь об этих господах».
Между тем простолюдины, выходившие из клуба, который находился в подвале театра Одеон, окружили повозки; черни не позволили разорвать осужденных в клочья, чего она настойчиво добивалась, но в утешение ей заключенных осветили фонарями, дабы она могла наглядеться на них вдоволь.
Наконец под крики «Смерть им!» и яростные вопли толпы повозки проехали по улице Анфер и покинули Париж.
В два часа пополудни, проделав всего лишь восемь льё, они прибыли в Арпажон. Бартелеми и Барбе-Марбуа, наиболее слабые из ссыльных, лежали ничком и казались обессилевшими.
Когда заключенные узнали, что дневной этап окончен, у них появилась надежда, что их доставят в какую-нибудь сносную тюрьму, где они смогут немного отдохнуть. Но начальник конвоя отвез их в тюрьму для воров; он наблюдал за поведением каждого осужденного и радовался, видя, как они выражают свое отвращение к ней.
В первой из повозок находился Пишегрю, по лицу которого невозможно было узнать о его чувствах. Подойдя к входу, похожему на дыру, он лишь сказал:
— Если это лестница, посветите мне; если это колодец, предупредите меня заранее.
Такое хладнокровие вывело Дютертра из себя.
— Ах, негодяй! — воскликнул он. — Вы, кажется, надо мной смеетесь, но мы еще увидим, как рано или поздно я отучу вас зазнаваться!
Пишегрю спустился первым и сообщил своим спутникам, что тюремщики проявили чуткость, постелив для них солому, и поблагодарил Дютертра за эту заботу.
— Только, — прибавил он, — солома вымокла в воде и камера наполнилась смрадом.
Бартелеми спустился вторым; он оставался кротким и спокойным, но был изнурен и чувствовал, что ему не придется отдохнуть ни минуты; лежа наполовину в ледяной воде, он воздел руки к небу и пробормотал:
— О Боже! О Боже!
Затем привели Барбе-Марбуа; его поддерживали под руки; он почувствовал зловонный запах, вырывавшийся из камеры, и отшатнулся со словами:
— Сейчас же расстреляйте меня, но избавьте от столь отвратительной смерти.
Но тут жена тюремщика, которая шла за ним, сказала:
— Ты слишком многого хочешь; уж столько других, которые стоили подороже тебя, спускались туда без особых церемоний.
Дернув за руку, она столкнула его с лестницы, и он полетел вниз головой.
Когда Вийо, стоявший позади него, услышал крик Барбе-Марбуа при падении, а также крики двух заключенных, увидевших, как тот падает, и бросившихся ему на помощь, он схватил женщину за шею и вскричал:
— Клянусь честью, мне очень хочется задушить ее. Что вы на это скажете?
— Отпустите ее, Вийо, — посоветовал Пишегрю, — и спускайтесь к нам.
Барбе-Марбуа подняли; у него было разбито лицо и раздроблена челюсть.
Трое узников, что не пострадали, принялись кричать:
— Хирурга! Хирурга!
Никто не отозвался.
Тогда они попросили воды, чтобы промыть раны своего товарища, но дверь оставалась закрытой, и ее приоткрыли лишь два часа спустя, когда им принесли ужин — кусок хлеба и кувшин с водой.
Всех мучила жажда, но привыкший к лишениям Пишегрю тотчас же отдал свою долю воды, чтобы промыть раны Барбе-Марбуа; однако другие узники не согласились на эту жертву: вода, необходимая для компресса, была взята из доли каждого; хлебную порцию Барбе-Марбуа (он не мог есть) единодушно разделили между остальными.
На следующий день, 23 фрюктидора (9 сентября), в семь часов утра обоз снова двинулся в путь; конвойные не поинтересовались, как провели ночь осужденные, и не позволили хирургу осмотреть раненого.
В полдень они прибыли в Этамп. Дютертр приказал сделать остановку посреди площади и выставил своих узников на обозрение черни: ей было разрешено обступить повозки. Простолюдины воспользовались разрешением и принялись освистывать, проклинать и забрасывать грязью тех, чья вина была им неведома, но в их глазах они были преступниками лишь потому, что находились под стражей.
Ссыльные попросили, чтобы обоз двигался дальше или чтобы им разрешили спуститься на землю. Но им отказали и в том и в другом. Один из осужденных, Тронсон дю Кудре, был депутатом от департамента Сена-и-Уаза, где находился Этамп, расположенный именно в том кантоне, жители которого с наибольшим энтузиазмом голосовали за него на выборах.
Болезненно восприняв неблагодарность и предательство своих сограждан, он внезапно поднялся и, как раньше говорил с трибуны, ответил окликнувшим его по имени:
— Ну да, это я, собственной персоной, ваш представитель! Узнаете ли вы своего депутата в этой железной клетке? Это мне вы поручили отстаивать свои права, и это в моем лице они были нарушены. Меня везут в ссылку, не осудив и даже не предъявив обвинения. Мое преступление состоит лишь в том, что я оберегал вашу свободу, вашу собственность и вас самих; в том, что я хотел дать Франции мир и, таким образом, вернуть вам ваших детей, которых убивает вражеский штык; мое преступление состоит лишь в том, что я оставался верен конституции, которой мы присягнули; и вот сегодня, в награду за то, что я усердно служил вам и защищал вас, вы действуете заодно с нашими палачами! Вы, мерзавцы и подлецы, недостойны того, чтобы вас представлял благородный человек!
И он снова принял неподвижную позу.
Толпа на миг остолбенела, подавленная этим пылким выступлением; но вскоре она вновь принялась осыпать осужденных оскорблениями и разъярилась еще сильнее, когда шестнадцати осужденным принесли ужин — четыре солдатских хлеба и четыре бутылки вина.
Это зрелище продолжалось три часа.
В тот вечер обоз остановился на ночлег в Анжервиле, где Дютертр хотел, как и накануне, поместить заключенных в карцер.
Но генерал-адъютант — по странному совпадению его звали Ожеро, как и человека, арестовавшего наших героев — по собственному почину разместил их на постоялом дворе, где они провели довольно сносную ночь, а Барбе-Марбуа наконец получил помощь хирурга.
Двадцать четвертого фрюктидора (10 сентября), раньше назначенного часа, заключенные прибыли в Орлеан и провели остаток дня и следующую ночь в бывшем монастыре урсулинок, превращенном в исправительное заведение.
На сей раз ссыльных охраняли не конвойные, а жандармы, относившиеся к ним очень гуманно, хотя и следовали приказу.
Затем узникам дали двух служанок, на вид простолюдинок; но в них они тотчас же узнали светских женщин, облачившихся в грубую одежду, чтобы получить возможность оказывать им услуги и снабжать их деньгами.
Женщины даже предложили Вийо и Деларю помочь им бежать (они могли устроить побег только двум заключенным).
Вийо и Деларю отказались, опасаясь, что из-за этого побега положение их товарищей ухудшится.
Имена же двух самоотверженных женщин остались неизвестны, ибо назвать их в то время означало выдать этих ангелов милосердия; в истории встречаются порой такие достойные сожаления факты, и она скорбит по этому поводу.
На следующий день заключенные прибыли в Блуа.
При входе в город внушительная толпа лодочников поджидала обоз в надежде разнести клетки и убить тех, кто в них находился.
Но капитан кавалерии, возглавлявший отряд (его звали Готье; история сохранила его имя, как и Дютертра), зна́ком показал заключенным, что им нечего бояться.
С помощью сорока солдат он оттеснил весь этот сброд.
Разъяренная чернь не просто кричала, а осыпала ссыльных проклятиями; ослепленные гневом, люди называли их злодеями, цареубийцами и захватчиками; отряд пробился сквозь толпу, и узников поместили в небольшую очень сырую церквушку, на каменном полу которой набросали немного соломы.
При входе в церковь образовалась давка, вследствие этого чернь смогла приблизиться к осужденным вплотную, и Пишегрю почувствовал, как кто-то сунул ему в руку записку.