Ему было присуще глубочайшее презрение к людям и историческим событиям: о них он всегда высказывался с пренебрежительной иронией. Пишегрю преданно служил общественному строю, установленному на его глазах, ибо такова была его задача, но он не любил и не мог его любить. Его сердце приходило в волнение лишь при мысли о деревне, где он надеялся провести свою старость. «Выполнить свой долг и уйти на покой, — говорил он частенько, — вот истинное предназначение человека»[9].
Шарль выдал свое присутствие каким-то шорохом; у Пишегрю были быстрый взгляд и чуткое ухо человека, чья жизнь зачастую зависит от хорошего слуха и зоркого зрения.
Он резко поднял голову и пристально посмотрел на вошедшего своими большими глазами, доброжелательное выражение которых придало мальчику смелости.
Шарль переступил порог и, поклонившись, вручил ему письмо.
— Гражданину генералу Пишегрю, — сказал он.
— Значит, ты меня узнал? — спросил генерал.
— Тотчас же, генерал.
— Но ты же никогда меня не видел.
— Мой отец описал мне вас.
Тем временем Пишегрю распечатал письмо.
— Как! — воскликнул он, — ты сын моего храброго дорогого друга?..
Мальчик не дал ему договорить.
— Да, гражданин генерал, — промолвил он.
— Он пишет, что отдает тебя в мое распоряжение.
— Остается выяснить, принимаете ли вы этот подарок.
— Как ты думаешь, что мне с тобой делать?
— Что пожелаете.
— По совести, я не могу сделать из тебя солдата: ты слишком молод и слаб.
— Генерал, счастье так скоро вас увидеть выпало мне нечаянно. Отец дал мне письмо для другого своего друга, который должен был держать меня в Страсбуре по меньшей мере год, обучая греческому.
— Это, часом, не Евлогий Шнейдер? — со смехом спросил Пишегрю.
— Именно так.
— Ну и что?
— Так вот, он был вчера арестован.
— По какому приказу?
— По приказу Сен-Жюста, и его отправили в Париж, чтобы предать суду Революционного трибунала.
— В таком случае, это еще один человек, с которым ты можешь навсегда распрощаться. И как же это произошло?
Шарль рассказал ему историю мадемуазель де Брён от начала до конца. Пишегрю выслушал юношу с величайшим интересом.
— В самом деле, — сказал он, — есть создания, позорящие человечество. Сен-Жюст поступил правильно. А ты ничем не запятнал себя посреди всей этой грязи?
— О! — воскликнул Шарль, преисполненный гордости оттого, что в свои годы стал участником бурных событий, — я был в тюрьме, когда все это случилось.
— Как в тюрьме?
— Да, меня арестовали накануне.
— Уже дошло до того, что арестовывают детей?
— Именно это и привело Сен-Жюста в страшную ярость.
— За что же тебя арестовали?
— За то, что я предупредил двух депутатов из Безансона, которые подвергались опасности, оставаясь в Страсбуре.
— Дюмона и Баллю?
— Именно их.
— Они здесь, в моем штабе, ты их увидишь.
— Я полагал, что они вернулись в Безансон.
— По дороге они передумали. Ах, так это тебе они обязаны предостережением, что, вероятно, спасло им жизнь?
— Кажется, я был не прав, — сказал мальчик, опуская глаза.
— Не прав! Кто же тебе сказал, что ты был не прав, совершив благородный поступок, который спас жизнь твоих ближних?
— Сен-Жюст! Но он добавил, что прощает меня, потому что жалость — чувство, присущее только детям, а себя привел в пример: в то же утро он приказал расстрелять своего лучшего друга.
Лицо Пишегрю омрачилось.
— Это правда, — сказал он, — его поступок обсуждался в армии, и я даже должен отметить, что, как бы его ни расценивали, этот пример оказал положительное воздействие на боевой дух солдат. Упаси меня Бог от того, чтобы мне пришлось когда-нибудь подавать подобный пример, ибо, скажу прямо: я его не подам. Эх! Какого черта! Мы французы, а не лакедемоняне. Нам можно на какое-то время спрятать лицо под маской, но рано или поздно мы снимем маску, и лицо останется прежним, разве что на нем прибавится несколько морщин, вот и все.
— Итак, генерал, возвращаясь к письму моего отца…
— Решено, ты остаешься с нами; я назначаю тебя секретарем штаба. Ты умеешь ездить верхом?
— Генерал, я должен признаться, что далеко не силен в верховой езде.
— Научишься. Ты пришел пешком?
— Да, сюда из Бишвиллера.
— А от Страсбура до Бишвиллера?
— Я приехал в двуколке с госпожой Тейч.
— Хозяйкой гостиницы «У фонаря»?
— И со старшим сержантом Пьером Ожеро.
— А кой черт угораздил тебя познакомиться с этим грубияном Пьером Ожеро?
— Он был учителем фехтования Эжена Богарне.
— Сына генерала Богарне?
— Да.
— Этот генерал тоже расплатится на эшафоте за свои победы, — сказал Пишегрю со вздохом, — кое-кто считает, что пули убивают недостаточно быстро. Ну, бедный мальчик, ты, должно быть, умираешь с голоду?
— О нет, — сказал Шарль, — я только что видел зрелище, лишившее меня аппетита.
— Что же ты видел?
— Я видел, как расстреляли одного бедного эмигранта из наших краев, которого вы, вероятно, знаете.
— Графа де Сент-Эрмин?
— Да.
— Они отрубили голову его отцу восемь месяцев тому назад, а сегодня расстреляли сына; осталось еще два брата.
Пишегрю пожал плечами.
— Почему бы им не расстрелять всех сразу? — продолжал он. — Ведь дойдет очередь до каждого члена семьи. Ты когда-нибудь видел, как казнят на гильотине?
— Нет.
— Ну, так завтра, если это тебя позабавит, можешь доставить себе удовольствие увидеть это: к нам прибыла партия осужденных из двадцати двух человек. Кого там только нет — от высших офицерских чинов до конюхов! Теперь займемся твоим устройством; это не отнимет много времени.
Он показал мальчику матрац, лежавший на полу.
— Вот моя постель, — пояснил он.
Затем он указал на другой матрац.
— А это, — продолжал он, — постель гражданина Реньяка, старшего штабного писаря.
Он позвонил, и тотчас же появился вестовой.
— Еще один матрац! — приказал генерал.
Пять минут спустя вестовой вернулся.
Пишегрю указал ему рукой, где расстелить матрац.
— А вот и твоя постель, — сказал он.
Затем он открыл шкаф со словами:
— Это твой шкаф, никто не будет туда ничего класть, и ты ничего не клади в чужие шкафы; вещей у тебя немного, и я надеюсь, что ты здесь все уместишь. Если у тебя есть что-то ценное, носи это при себе, так надежнее всего, но не потому, что тебя могут ограбить: когда будет дан сигнал немедленно выступать в поход — то ли для наступления, то ли для отступления, — ты рискуешь позабыть о своем добре.
— Генерал, — простодушно промолвил мальчик, — у меня была только одна ценная вещь — письмо моего отца, и я вам его отдал.
— В таком случае поцелуй меня и распакуй свои пожитки; я же вернусь к карте.
Подходя к столу, он заметил двух мужчин, беседовавших в коридоре, напротив двери.
— Эй! — позвал он. — Иди-ка сюда, гражданин Баллю! Иди-ка сюда, гражданин Дюмон! Я хочу познакомить вас с новым гостем, который ко мне прибыл.
И он указал им на Шарля; поскольку оба смотрели на него, не узнавая, он сказал:
— Дорогие земляки, поблагодарите этого ребенка: именно благодаря ему сегодня вечером ваши головы все еще у вас на плечах.
— Шарль! — вскричали оба, принимаясь целовать мальчика и прижимать его к своей груди, — наши жены и дети узнают твое имя, полюбят и будут благословлять тебя.
В то время как Шарль тоже сжимал в объятиях своих земляков, вошел молодой человек лет двадцати-двадцати двух и спросил у Пишегрю на безукоризненной латыни, не может ли тот уделить ему четверть часа для беседы.
Удивленный таким вступлением, Пишегрю ответил ему на том же языке, что он полностью в его распоряжении.
Открыв дверь маленькой комнаты, сообщавшейся с большой, он жестом пригласил его войти туда и, когда тот вошел, последовал за ним; догадываясь, что этот человек должен сообщить ему нечто важное, Пишегрю закрыл за собой дверь.
XIXШПИОН
Пишегрю окинул гостя быстрым взглядом, острым и проницательным, но не смог распознать национальности молодого человека.
Тот был одет как бедный путник, который только что проделал долгий путь пешком. На нем была шапка из лисьего меха и нечто вроде козьей шкуры с вырезом для шеи, наподобие блузы, стянутой на поясе кожаным ремнем; из отверстий, проделанных в верхней части этого панциря, вывернутого мехом внутрь, выглядывали рукава шерстяной полосатой рубашки; на ногах у него были сапоги со скошенными подметками, длинные, выше колен.
Это одеяние никоим образом не указывало на национальность юноши.
Однако по его белокурым волосам, светло-голубым глазам, взгляд которых был тверд и даже жесток, по усам льняного цвета, резко очерченному подбородку и развитым челюстям Пишегрю понял, что незнакомец, видимо, принадлежит к одной из северных рас.
Молодой человек молчал, позволяя разглядывать себя, и, казалось, испытывал проницательность Пишегрю.
— Венгр или русский? — спросил Пишегрю по-французски.
— Поляк! — лаконично ответил молодой человек на том же языке.
— Стало быть, изгнанный? — сказал Пишегрю.
— Еще хуже!
— Бедный народ! Такой отважный и такой несчастный!
И он протянул изгнаннику руку.
— Погодите, — сказал молодой человек, — прежде чем оказывать мне такую честь, следует выяснить…
— Всякий поляк — смельчак! — воскликнул Пишегрю, — каждый изгнанник имеет право на рукопожатие патриота.
Но поляк хотел доказать, не без некоторой доли самолюбия, что достоин подобного знака внимания. Он снял кожаный мешочек, который носил на груди, как неаполитанцы носят свои амулеты, открыл его и достал оттуда сложенную вчетверо бумагу.
— Слышали ли вы о Костюшко? — спросил юноша.
И в его глазах промелькнула яркая молния.
— Кто же не знает героя Дубенки? — ответил вопросом на вопрос Пишегрю.