Почти одновременно с другого конца селения послышались сигналы труб Шометта.
Теперь все оказались вовлеченными в бой: принц де Конде возобновил атаку на Мишо с его батальоном, построенным каре; эмигрантская пехота отступала под натиском восьмого егерского полка и Аббатуччи; наконец, Пишегрю бросил половину своего резерва, приблизительно четыреста-пятьсот человек, вслед за батальоном департамента Эндр и держал подле себя еще четыреста-пятьсот человек на случай непредвиденного поворота событий; однако отступавшая пехота эмигрантов направила последний залп не на Аббатуччи и его егерей, а на группу людей, стоявших на холме, среди которых нетрудно было узнать генерала по плюмажу на шляпе и золотым эполетам.
Два человека упали; лошадь генерала, получившая удар в грудь, подскочила. Шарль вскрикнул и откинулся на круп своей лошади.
— Ах, бедное дитя! — вскричал Пишегрю. — Ларрей! Ларрей!
На его крик прибежал молодой хирург лет двадцати шести-двадцати семи. Мальчику не дали упасть с лошади и, поскольку он поднес руку к груди, расстегнули его мундир.
Генерал был крайне удивлен, когда между жилетом и рубашкой мальчика обнаружили шапку.
Шапку встряхнули, из нее выпала пуля.
— Искать дальше бесполезно, — сказал хирург, — рубашка цела, и крови нет. Ребенок слаб и потерял сознание от неожиданного выстрела. Клянусь честью, этот головной убор, от которого не было бы никакого толка, если бы он сидел на своем месте, спас ему жизнь; дайте мальчику глоток водки, и все пройдет.
— Странно, — заметил Пишегрю, — это форменный головной убор егеря из армии Конде.
В тот же миг Шарль, к губам которого поднесли флягу, пришел в себя и первым делом принялся ощупывать свою грудь в поисках шапки. Он открыл было рот, чтобы спросить о ней, но заметил ее в руках генерала.
— Ах, генерал, — воскликнул он, — простите меня!
— Черт возьми! Ты прав, ибо очень нас напугал.
— О! Не за это, — сказал Шарль с улыбкой и кивнул в сторону генерала, в чьих руках была шапка.
— В самом деле, — сказал Пишегрю, — вы должны это объяснить.
Шарль подошел к генералу и тихо промолвил:
— Это шапка графа де Сент-Эрмин, молодого эмигранта, расстрелянного на моих глазах; перед смертью он вручил ее мне с просьбой передать его родным.
— Однако, — сказал Пишегрю, ощупывая шапку, — здесь зашито письмо.
— Да, генерал, его брату; несчастный граф опасался, что, если он доверит письмо постороннему, родные его не получат.
— И напротив, доверив его земляку из Франш-Конте, он мог быть спокоен, не так ли?
— Разве я поступил неправильно, мой генерал?
— Человек всегда прав, когда исполняет желание умирающего, тем более если это достойное желание. Скажу больше: это священный долг, и его следует исполнить как можно скорее.
— Но ведь я еще не возвращаюсь в Безансон.
— Хорошенько подумав, я, возможно, найду способ отправить тебя туда.
— Вы ведь отправите меня в Безансон не из-за того, что недовольны мной, не так ли, генерал? — спросил мальчик со слезами на глазах.
— Нет, но я дам тебе какое-нибудь поручение, чтобы наши земляки убедились, что еще один уроженец Юры служит Республике. Теперь обними меня и давай посмотрим, что там происходит.
Несколько мгновений спустя Шарль позабыл о случившемся с ним происшествии и, устремив взор на поле боя и селение, тяжело дышал от волнения, вызванного удивившим его зрелищем; он дотронулся до руки генерала и показал ему на людей, которые бежали по крышам, прыгали из окон и пролезали через ограду садов, чтобы добраться до равнины.
— Прекрасно! — сказал Пишегрю. — Селение в наших руках, и день прожит не напрасно.
Затем он сказал Либеру, единственному из офицеров штаба, который еще находился рядом с ним:
— Встань во главе резерва и помешай этим людям объединиться.
Либер встал во главе пехоты, в которой оставалось четыреста-пятьсот человек, и бегом повел ее вниз, к селению.
— Что касается нас, — продолжал Пишегрю со своим обычным спокойствием, — пойдем посмотрим, что творится в селении.
И он поскакал крупной рысью по дороге, ведущей в Дауэндорф, в сопровождении лишь двадцати пяти — тридцати кавалеристов, оставшихся от арьергарда восьмого егерского полка, генерала Бурсье и Шарля.
Шарль окинул поле прощальным взглядом: неприятель бежал во все стороны.
Впервые он увидел бой, и сейчас ему осталось лишь рассмотреть поле битвы.
Он видел поэтическую сторону сражения — движение, огонь и дым, но расстояние скрывало от него подробности.
Ему предстояло увидеть отвратительную сторону сражения — агонию, смерть и неподвижные тела, ему предстояло столкнуться с кровавой реальностью.
XXIIIПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ
На протяжении пятисот-шестисот шагов, которые оставалось проехать маленькому отряду, поле боя было совершенно оголено. Лишь раненые, убитые и умирающие лежали на этом пространстве.
Сражение длилось от силы полтора часа, а полегло более тысячи пятисот человек, друзей и недругов.
Шарль приближался к рубежу смерти с некоторой опаской; наткнувшись на первый труп, его лошадь фыркнула и сделала скачок, от которого мальчик едва не вылетел из седла; лошадь Пишегрю, управляемая более твердой рукой или, возможно, более привычная к подобным препятствиям, перепрыгивала через тела; настал момент, когда лошади Шарля пришлось взять пример с коня Пишегрю и тоже перепрыгивать через трупы.
Однако вскоре наиболее сильное волнение вызывали у Шарля уже не трупы, а умирающие: одни из последних сил пытались отползти в сторону с пути следования лошадей генерала и его свиты, а другие, страшно искалеченные, еле слышно хрипели:
— Братцы, сжальтесь, прикончите меня, прикончите меня!
Наконец, третьи, получившие более легкие ранения, приподнимались и, напрягая последние силы, махали шляпами, приветствуя Пишегрю, и кричали:
— Да здравствует Республика!
— Ты видишь поле боя впервые? — спросил Пишегрю.
— Нет, генерал, — ответил мальчик.
— Где же ты его видел?
— У Тацита: после битвы в Тевтобургском лесу, как его увидели Германик и Цецина.
— Ах да, — сказал Пишегрю, — я припоминаю: перед тем как войти в лес, Германик видит орла девятнадцатого легиона, погибшего вместе с Варом.
— И вы также припоминаете, генерал, этот отрывок, смысл которого я теперь прекрасно понимаю: «Все находившееся с ним войско было взволновано скорбью о родственниках и близких и мыслями о превратностях войн и судьбе человеческой».
— Да, — продолжал Пишегрю, цитируя Тацита: — «Посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление». О! — вскрикнул он, — я хотел бы вспомнить, как этот текст, который не может передать ни один перевод, звучит на латыни; погоди: «Medio…»
— Я помню, генерал: — промолвил Шарль, — «Medio campi albentia ossa ut fugerant, ut resisterant».
— Браво, Шарль, — сказал Пишегрю, — твой отец, приславший тебя ко мне, поистине преподнес мне подарок!
— Генерал, — спросил Шарль, — разве вы не отдадите приказ оказать помощь несчастным раненым?
— Ты разве не видишь хирургов, которые переходят от одних к другим, получив приказ не делать никакого различия между пруссаками и французами? По крайней мере, за восемнадцать веков цивилизации мы добились того, что пленных уже не убивают на алтарях храмов Тевтата, как во времена Маробода и Арминия.
— А также, — продолжал Шарль, — побежденным генералам не приходится, подобно Вару, наносить самим себе удар infelice dextra[10].
— Ты находишь, — рассмеявшись, спросил Пишегрю, — что для них намного лучше попасть в руки революционного комитета, как бедный Айземберг, лицо которого так и стоит у меня перед глазами, а слова звучат в ушах?
Переговариваясь таким образом, они въехали в селение. Возможно, оно являло собой еще более ужасное зрелище из-за ограниченности пространства; здесь сражались за каждый дом; прежде чем бежать по крыше и через окна, пруссаки и особенно батальон эмигрантов, остававшиеся в селении, отчаянно защищались; когда патроны кончились, они использовали в качестве оружия все, что было под рукой, и принялись швырять на головы нападавших из окон второго и третьего этажей шкафы, комоды, диваны, стулья и даже мраморные камины; некоторые из этих домов горели, а, поскольку внутри них уже ничего не осталось, разоренные владельцы считали бесполезным тушить пожар и наблюдали, как дома горят.
Пишегрю приказал потушить все очаги огня, а затем направился в мэрию, где обычно останавливался во время похода.
Здесь ему передали донесения.
Войдя во двор мэрии, он первым делом заметил усиленно охраняемый фургон; украшенный голубым гербовым щитом с тремя королевскими лилиями, он был захвачен у дома принца де Конде.
Сочтя, что это важный трофей, его привезли в мэрию, где, как уже было сказано, должен был остановиться генерал.
— Хорошо, — сказал Пишегрю, — фургон будет открыт в присутствии штаба.
Он спешился, поднялся по лестнице и уселся в большом зале совещаний.
Офицеры, принимавшие участие в сражении, подходили один за другим.
Первым пришел капитан Гом; решив принять участие в битве, он вступил в каре, построенное по приказу генерала Мишо, и видел своими глазами, как после трех мощных, но бесполезных атак принц де Конде посредством обходного маневра отступил в сторону Агно, оставив на поле боя примерно двести человек.
Генерал Мишо следил за возвращением своих солдат и размещением их по казармам, а также за тем, чтобы хлеб, искавшийся в Дауэндорфе, развезли по окрестным селениям.
Затем появился Шометт; согласно приказу генерала, он взял с собой двадцать пять егерей и четырех трубачей и вступил в селение с другого конца, трубя атаку, как будто под его началом было шестьсот человек. Уловка удалась: пруссаки и небольшой корпус эмигрантов, которые защищали селение, решили, что их атакуют с головы и с тыла, и за этим последовало бегство по крышам и через окна, что и видел Шарль, обративший на это внимание генерала.