— Спроси, спроси, если хочешь…
— Так почему ж ты не согласен?
— Я не согласен, что ты мудрец. И что святой. А князь, который у Достоевского… он не загонял в гроб академиков. Не питался чужим несчастьем.
— Ой! Так и знал! Как мне это знакомо! — раздался плач, который был смехом академика. — И ты туда же с дурачками! Поддался пропаганде вейсманистов-морганистов! Господи, как меняется человек! Ты ж был настоящий биолог! Мы ж с тобой…
— Если ты считаешь, что наука — это значит отправлять людей… ты знаешь куда… таким биологом я не был.
— Пхух-х! Я сживал! Я отправлял! А они меня не жрали, твои подзащитные? — Старик хлебнул ложку бульона. — Смотри, что от меня осталось — одни кости.
— Кости — это ничего не говорит, — нехотя отозвался Назар. — Семь коров тощих съели семерых коров тучных и не стали тучнее. Не стали!
Короткий смешок пробежал по столам.
— Я сживал со света! Это была борьба идей! У моей науки впереди еще ренессанс! Моей науке, Назар, не нужны были жертвы. Она сама себя могла… и поддержать, и прокормить. Добытыми фактами…
— А чего ж ты людям заколачивал свою конфетку в рот молотком? — спросил Назар с хриплой усмешкой.
— Смотри какой! Он еще зубастый, оказывается, — проговорил Рядно, как бы любуясь противником. — Треплет старика как шавку. У меня тоже несколько зубов во рту держатся. Только для петушиных боев я их не пускаю. Берегу…
И, восхищенно помотав головой, окончательно сосредоточился на бульоне. Федор Иванович уже забыл, что именно этот человек перевел его когда-то в «политическую плоскость», забыл даже, что целое «кубло» получило свое название из этих с трудом натягивающихся на зубы уст. Забыл о приказах министра Кафтанова! Боевое чувство, готовность к неожиданной схватке давно уже оставили Федора Ивановича, вкус мести он не помнил. И все потому, что противник был повержен и теперь его топтали все, кто хотел. Этот Назар, которого Федор Иванович так и не разглядел, действительно трепал старика сейчас как шавку. И Федор Иванович, оценив выдержку «батьки», уже ставил себя на его место, жалел его. Академик Рядно, этот обиженный богом, ущербный разум, восставший против безжалостной судьбы и призвавший на помощь свои два бесспорных дарования — чутье на человеческие слабости и цветистое красноречие, — он все еще цеплялся за уплывающие радости жизни.
Должно быть не чувствуя вкуса бульона, он рассеянно и громко хлебал его и стучал ложкой. Думал о чем-то. В это время четыре человека, закрывавшие Федора Ивановича, встали из-за стола. Открыли его выцветшим степным глазам старика. Глаза эти начали светлеть, засияли.
— О! Вот кого мне не хватало! Этот меня сейчас добьет! Федя, что ты там уединился? Иди ко мне, пообедаем вместе, побалакаем, как в старину.
И Федор Иванович, с болью улыбаясь старику, перешел к нему, подсел поближе.
— А я смотрю: чей это полуперденчик висит, такой знакомый! — радостно гагакал академик. — Вижу, иноходец мой не забыл меня, помнит.
— Это уже не мой полуперденчик, — сказал Федор Иванович. — Чужой чей-то.
— Ладно, ладно, притворяйся. Всего тебя вижу. Здорово, ренегат! — последние слова старик дружески продышал Федору Ивановичу на ухо.
— Здорово, Распутин! — шепнул тот в огромное, обросшее волосами вялое ухо. Но нет — жалость и тоска остановили эти слова. Даже покраснел от одной мысли, что мог их высказать. Прошептал совсем другое: — Кассиан Дамианович… Зачем вы позволяете так себя?..
— Постой, Федька… Дай скажу ему. Назар! Ответил бы ты мне на такое… Думает или нет зажигалка? — Он помолчал. — Я не о том товарище, который тут мне про конфетку и про молоток… Я не шуткую. Простая зажигалка, которую в кармане носят… Думает она?
Вокруг раздался смех, но тут же и погас, уступив напряженной тишине. Нет, академик даже в трудные минуты умел подбирать ключи к беспечным, полным любопытства головам. «Интересно бы послушать, что он говорил там, во время чаепитий…» — подумал Федор Иванович.
— Конечно, я утрирую… Ты в корень, в корень… Я тебе схему принципиальную. К твоему нигилизму. Все-таки, если отрицать зачаток мысли у зажигалки… которая есть организованная материя… тогда и человеку придется отказать в этой способности? Знаком ты с теорией отражения? Зажигалка отражает воздействия? Или мы для нее исключение сделаем? Не хочешь делать исключение? Вижу, не хочешь… Вот и человеческая мысль… Это тоже отражение, только высшая форма…
— Зачем вы?.. — воспользовался Федор Иванович паузой. — Зачем это все?
Академик отмахнулся. Почувствовал вдохновение, подался весь к Назару, который сидел где-то вдали.
— Возьми теперь счетно-решающую машину. Она тебе выдает результат своей деятельности. А чувствует она, что она делает? Например, я, кроме того, что я выдаю продукт мышления, еще чувствую. Я бываю доволен продуктом. Или неудовлетворен. Скажем, играю в шашки… Мой мозг выдает комбинацию. Хочешь, попробуем, а? Посажу тебя в калошу, лучше не садись со мной… И при этом я бываю доволен своей выдумкой, потираю руки. То есть процесс настолько далеко зашел, что уже начал действовать в обратном направлении. Вот я тебе гипотезу даю, можешь смеяться. Слушай внимательно. Положи кость, ты ее сосешь машинально.
— Слушаю, слушаю, — сказал нехотя Назар.
— Вот это запомни: счетно-решающее устройство, запрограммированное на игру в шашки, переживает волнение игрока. Во всех механизмах, созданных человеком… который творит, как и природа… копирует процессы с природы… В любом механизме, как только он заработает, возникает чувство отношения к этой работе. Пропорционально сложности. Это я тебе твердо… Станок работающий… Когда сломается резец, каждый токарь знает: машина прямо завывает от злости. Только не матерится. Где, спросишь ты, машина волнуется? А там же, где и решает свою задачу. Как и человек. Через сто лет наука даст подтверждение моей галиматье. А сегодня разрешаю всем, кто хочет, надо мной смеяться. А я послушаю.
И, высказав это, сверкнув жестяными глазами, академик принялся нервно разрезать на тарелке уже осторожно подсунутые ему официанткой голубцы.
— Клава, и ему такое подай, — гагакнул ей старик, указав ножом на Федора Ивановича.
«Он маскируется! — горячо зашептал в неведомых глубинах отдаленный голос. — Он не хочет, чтобы его считали убийцей одареннейших людей, работавших на свой народ, украшавших его. Согласен быть чудаком. Потому и об „Идиоте“ заговорил. С идиота спрос другой».
— Послушайте теперь меня, — тихо заговорил Федор Иванович. И даже слегка навалился на старика, чтоб никто не слышал. Он чувствовал его искусно скрытое страдание. — Кассиан Дамианович… Ну зачем вы говорите все это? Ведь они все понимают. Это так похоже на одну вещь… И не один ведь я почувствовал сходство… Знаете, что я вспомнил? В связи со сказанным… Был процесс несколько лет назад. В газетах писали. Судили убийцу. Всего-то одного человека на тот свет отправил. Только одного. По-моему, на Севере где-то…
— Ну и что? — Академик посмотрел с угрюмым подозрением. — Я помню этот процесс… Догадываюсь, что дальше скажешь. Договаривай…
— На процессе он всех удивил. Симулировать начал. Сумасшествие. Даже стал на четвереньки, прямо в суде. И даже, понимаете… даже залаял…
Академик съел кусок голубца и, отпив из стакана минеральной воды, тускло и долго смотрел на Федора Ивановича.
— Я понимаю, что ты это из благих побуждений… — интимно задудел он почти одним как бы посвежевшим носом. — И поэтому тебе, как с-сатане… который около моей души все время хлопочет… Начал еще, когда спину мне тер… Думаешь, забыл? Который знает мои мысли… Мог бы, конечно, и не признаваться. Но для полноты мистики, Федька, признаюсь тебе: понял я твой гениальный намек. Даже предвидел. Ждал. Только не утешайся мыслью, что я от этого страдаю. Видишь, сказал тебе это и спокойно кушаю. И ты не страдай. Кушай что тебе подали. Проснись, дурачок, уже подали тебе. Будем оба кушать — мы ж философы…
И Федор Иванович, не чувствуя своих рук, взял нож и вилку. Автоматически стал «кушать» свой голубец.
— Этого ничего не было, запомни, Федя, — сказал старик, спокойно жуя. — Того, на что ты тут намекекекиваешь. И самого твоего мекеке — тоже не было. И что говорю тебе сейчас — и этого нет. Было бы, если бы попало в мозги людей. Если бы таких людей было много. Чтобы мнение создалось. Чтобы началась его, мнения, самостоятельная жизнь.
— Их много! — закричал шепотом Федор Иванович.
— Эти не считаются, про кого ты. Там мозгов нет. Это кабачковая икра. А если в мозгах нет — считай, что совсем и не было. А что в твоих персональных мозгах застряло, так это я как-нибудь переживу. Я ж привык тебе в глаза смотреть. В твои хитрые, как у енота, сообразительные глазки. Тебе одному все равно не поверят. А потом, я ж тебя знаю. Ты ж интеллихэнт, Федька! Раз сказал мне все это — значит уже удовлетворился. Дальше не понесешь. Скукота же — ходить от человека к человеку и повторять одно и то же. И люди таких не любят… распространителей. Не-е, все останется дома…
— Кассиан Дамианович… Почему вы с вашими способностями так свободно мыслить… почему вы не займетесь настоящей наукой?
— Хых-х!.. Настоящей… А у меня какая? Поддельная?
— Это я вам серьезно… Я бы тогда пошел к вам в сотрудники. Мы бы не теряли время на превращение березы в ольху. Озимой пшеницы в яровую. Овса в овсюг. Потому что знали бы, что возможно, а что — нет.
— Опять же скажу тебе, как сатане. От которого не отвязаться. Только одному тебе спокойно скажу. Белое пятно у меня, Федя, в глазу. То есть, конечно, не в глазу, а ты понимаешь где. Я не вижу того, что называют истиной. И терпения у меня нет. Ждать, пока увижу что-нибудь. Всю жизнь ждать! А в науке ж без терпения нельзя. Я, конечно, могу проникать интуицией в глубь вещей. Рождаю гипотезы. Мысль моя не терпит остановки, приземлять не дается, лети-ит, лети-и-ит… Такой у меня талант. Я чистый теоретик. Философ-диалектик. Индукция и дедукция — тут моя стихия. Я ж имел успех! Какой успех!..