орошо знает. И вся картина ему, как я понял, ясна. Улыбаться все время приходилось. В ресторан приглашать. А в общем, хоть и ходили мы с ним в ресторан, хоть и надрались как свиньи… И адреса станций он же нам тогда, ты помнишь, прислал… А вот им от себя бумагу не спустил. И наша картошечка, которую мы разослали, выходит, была послана зря…
— Мы же целую тонну!..
Долго после этого они молчали на поле. Ничего больше не говорили. Только Цвях, прощаясь, протянул:
— Во-от, брат, какой у нас нынче май… Какое разнообразие предлагает жизнь…
И небо над ними как бы затянулось чуть заметной красноватой дымкой.
В этом — уже пятьдесят четвертом — году, в феврале, Василий Степанович опять ездил в Москву и опять встречался со своим дружком. Опять пошли в ресторан.
— Слушай, Спартак… ты чего же? — спросил он. — Мы же тонну разослали. Знаешь, как трудно новый сорт размножать.
— А я виноват, что ты опережаешь? Приказ же еще не спущен. Она лежала у них, лежала… В общем, съели сотрудники ваш подарок. Видно, хорошая картошка. Эти дамы на станциях понимают вкус!
— Ну ты меня удивил! А чего же ты приказ не выслал?
— А ты чего? Что обещал?
Вот почему в разгаре этого лета Федор Иванович ринулся в Москву. Он не знал, что его там ждет, но, как и раньше, душа его подобралась, готовая к любой встрече. И брезжило вдали неясное предчувствие. Ничего он еще не знал — что и как будет делать, но некий мускул уже подрагивал в душе: Федор Иванович гневно отвергал мягкую дипломатию Цвяха, старомодную и не дающую нужных результатов.
На ходу зорко оглядев свою улицу и дом, но ни разу не остановившись, он молнией влетел на свой третий этаж — как это делает в лесу барсук, когда на рассвете возвращается в нору. Вошел в длинный, прохладный полутемный коридор, отпер свою дверь и бесшумно закрыл за собой. Воздух в его норе был прозрачен — вся пыль мягко улеглась и спала здесь четыре года — с того времени, как он, выйдя из больницы, в последний раз заглянул сюда. Прозрачная штора светилась в лучах лета.
Пожелтевший конверт лежал на полу у его ног. Федор Иванович достал из него сложенный лист. Русый волос был на месте.
Сосед передал ему пачку писем. Того, что Федор Иванович ждал, в письмах не было. Нет, одно ожидание все-таки сбылось — целых три письма из Комитета госбезопасности. Все были посланы в этом году, недавно. Их отправляли с промежутками в двадцать дней. Короткие приглашения на беседу. «По касающемуся Вас вопросу… позвонить по телефону… тов. Киценко». На конвертах были волнистые и круглые штемпели. «По почте послали», — определил Федор Иванович. Никакой специальной спешки он не почуял. Это были конверты из обычного делового потока. Правда, то, что произошло с Иваном Ильичом и с ребятами из «кубла», — все это тоже был деловой поток…
Идти или не идти? Ничего не решив, но сунув на всякий случай в задний карман брюк одно извещение, паспорт и жесткий конверт со справками, он вышел налегке на яркую улицу. Впереди было главное дело. Монета провалилась в щель телефона-автомата. Ответил женский голос.
— Комиссия…
— Мне, пожалуйста, Спартака Петровича.
— Кто спрашивает?
— По поручению Василия Степановича Цвяха.
Трубка долго молчала. Потом вкрался тихий голос, глухой и внимательно-неторопливый:
— Да…
— Спартак Петрович? Я по поручению Василия Степановича.
— Кто вы?
— Его сотрудник. Непосредственно работаю над этим сортом.
— Какой сорт?..
— От Василия Степановича.
— Через час можете? Давайте через час…
Точно через час сильная тревога, как бы приподняв от пола, неслышно несла Федора Ивановича по коридору второго этажа — на том уровне, где обычно располагаются обширные кабинеты и приемные начальства. Безлюдье, тишина и ковры — таков был воздух этих мест. Словно весь дом был покинут людьми. Миновав несколько молчаливых дверей с черными табличками, он вошел наконец в нужную приемную. Вежливая секретарша, похожая на иностранку, нажала какую-то кнопку, что-то вполголоса сказала в плоский аппарат и подняла на Федора Ивановича спокойные чистые эмалевые глаза.
— Спартак Петрович ждет вас.
Этот человек, притаившийся за большим письменный столом, был, несмотря на жару, в гипсово-белом воротничке с зеленым, как перо селезня, галстуком. Черный пиджак висел в стороне на спинке стула. Начальник был слегка распарен. Сзади него на столике стояли две бутылки с лимонадом — полная и початая. Пышные, сильно вьющиеся волосы цвета пакли увенчивали голову Спартака Петровича пружинистым шаром и говорили о телесной крепости. Большой их моток свисал на свекольно-розовый складчатый лоб. Ни одного седого волоса. Здоровье крепкого крестьянина, который никого и ничего не боится. Острый нос. Под ушами — желваки.
Он сидел, широко разложив локти, и с виду был очень занят разбором документов в раскрытой папке.
— Где? Где? — сказал он, не глядя, и протянул к Федору Ивановичу толстую руку, растопырил пальцы, зашевелил ими. А сам листал, листал что-то в папке, горько морщился, обнаруживая недостатки.
Перед Федором Ивановичем сидело желание. И в этом кабинете, оснащенном новейшими приборами, человек, как в библейские времена, желал жены ближнего, осла его и всякого скота его. И при этом маскировал свою первобытную, неспособную меняться страсть жестами, приобретенными в кабинетах, среди папок. Означающими страшную занятость делами. Он был как на ладони, и постепенно взгляд Федора Ивановича принял то особенное выражение благосклонного холода, которое хорошо передано Тицианом.
Не дождавшись приглашения, он молча сел в кресло. Пальцы Спартака Петровича опять потянулись к нему.
— Где? С луны ты, што ль, свалился? Бумага где?
— Бумага здесь, — сказал Федор Иванович и, привстав, неторопливо полез в задний карман брюк. При этом не сводил глаз с сидевшего перед ним человека.
— Слушай… — через минуту сказал тот, показав веселые маленькие глаза табачного цвета, — тебе не кажется, что ты отнимаешь время? У начальства…
— Я думал, вы очень заняты своей папкой.
Федор Иванович наконец достал жесткий конверт. Начал шевелить в нем документы. Рука Спартака Петровича опять протянулась к нему, задвигала пальцами.
— Давай скорей, мне надоела эта канитель.
— Я что-то здесь не нахожу…
— Голову мне морочить приехал? — Веселые глазки расширились и побелели.
— Все уже сдано вам в позапрошлом году. Если вы о соавторстве, то я не разрешил Василию Степановичу, хотя он настаивал…
— Постойте… Какое соавторство? — Холодный и прямой взгляд в упор.
— Василий Степанович еще кого-то хотел… подключить. — Федор Иванович с независимой благосклонностью взглянул на него. И, опустив руку на стол, мягко прихлопнул. — Я не разрешил… И не он должен ставить коньяк вам, — тут он первый раз в жизни сознательно состроил свою приветливую, располагающую улыбку, — а вы должны ставить мне. Если хотите…
— А вы кто?
— Автор.
— Ну и что?
— Вот и все. Никакого соавторства. При такой постановке…
— Что вы мне соавторство какое-то тычете? Высылайте семена и ждите результатов. Все? Можно было и не приезжать…
— Мы уже выслали и полтора года ждем. А там и не приступали. Год потерян.
— Еще подождите. Не вы одни. Высылайте семена…
— Опять съедят!
— Вас это приводит в ужас?
— Этот факт, Спартак Петрович, не может не привести в ужас. Если автор настоящий…
— На то он и автор!
— Если он не соавтор, Спартак Петрович. Куда вам в соавторы, вы же равнодушны к судьбе сорта. Не знаете, как сорт получен.
— А зачем мне знать? Однако что это за разговоры такие?..
— А то, что это чистый формально-генетический картофель. Вейсманистско-морганистский. Слышали такое?
— А что мне твой вейсманистско… как ты его там… Жарить его можно?
— С этим сортом свяжись — значит, и к ответу будь готов. Лучше отступиться, Спартак Петрович.
— С кем-то ты меня путаешь, малый… товарищ автор. Почему у вас в пропуске написано Дежкин?
— Это моя вторая фамилия. Научные труды я подписываю как Стригалев.
Человек за столом гуще побагровел, глаза у него опять стали белыми. Протянув руку назад, взял бутылку и отпил из нее. Пока пил, белизна в глазах пропала. Поразмыслил и улыбнулся:
— Разве так бывает?
— Лучше отступиться, Спартак Петрович. И чести будет больше. А мы с вами не старики. Еще будут сорта, и мы сможем вернуться… к столу переговоров.
— Знаешь что? Иди к… К своему непосредственному начальству ступай. И балакай с ним. К Цвяху ступай. Ему все это говори, а не мне. И скажи: «Спартак Петрович ни шиша не понял из того, что я ему молол. В его кабинете…» Пусть Цвях приезжает и расшифрует мне. Надеюсь, он яснее изложит существо вопроса.
— Напрасно, — сказал Федор Иванович, поднимаясь и не сводя с него мягкого наблюдающего взгляда. — Не далее как через пять дней…
— Что ты пугаешь? — начал подниматься и Спартак Петрович. Когда-то это был крупный человек, той породы, что родится на Волге или на Вологодчине. Но этот второй этаж, письменный стол и витающие вокруг него страсти сократили его рост, согнули, упрятали голову в горб, изуродовали когда-то красивого человека. — Что ты пугаешь? Ну-ка, давай покинь… Во-он дверь.
— Через пять дней, я думаю, вы опомнитесь и пришлете мне копию вашего распоряжения, — сказал Федор Иванович, слегка барабаня пальцами по столу. — Так и напишите: Ивану Ильичу Стригалеву. А в скобках — Ф. И. Дежкину.
Спартак Петрович покачал головой, удивляясь дерзости автора. И быстро взглянул из-под шевелюры. Он странным образом мгновенно переходил от гнева к раздумью.
— Не понимаю, что вы тут мне… Все вам сказано, давайте покиньте кабинет. И так я… До свидания. Распоряжение ему! Предсказывай здесь… Не так все будет, как вы хотите, а так, как положено. Идите, товарищ Стригалев… Товарищ Дежкин. Работайте, а не по кабинетам…
«Все, — думал Федор Иванович, летя по безмолвному коридору, не чувствуя пола. — Все. Теперь к Киценко…» То, что подтолкнуло его к этому решению, нельзя было назвать догадкой. Действовало сильно развитое качество, которое вообще не имеет никакого названия. Вариант отдаленного голоса — вот что это было. Что-то прилетело по ветру, что-то всплыло из своих, неведомых самому Федору Ивановичу глубин, где непрерывно происходят контакты с меняющимся миром. И потянуло именно туда, к опасности…