Павлик бегал под этим дождем.
– Нехорошо, – сказал старшина Нанба.
– Что нехорошо? – удивился Павлик.
Опять этот Нанба придирался к нему.
– Это не замечание. – Нанба даже улыбнулся. – Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под этим дождем. Вода холодная, можно простудиться.
– Что вы! – ответил Павлик. – Вода теплая. У нас летом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь.
– Значит, ты издалека, из Сибири?
– Из Сибири. У меня мать и отец геологи.
– Ай-ай-ай! – сказал Нанба. – Такая красивая женщина – и вдруг геолог.
– А что же тут особенного? – спросил Павлик.
– Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, – сказал смущенно Нанба. – Отсталые люди.
– Воюет мантия, – сказал Павлик и кивнул на море.
– Что ты сказал? – переспросил Нанба.
– Мантия, – говорю, – воюет.
– А… – сказал Нанба. – Что это еще за мантия?
– На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Ее температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает там бушевать. Ну и тогда на морях начинаются штормы или ураганы или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, – Павлик на секунду замолчал, – и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии.
Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.
– Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, – сказал Нанба.
– Почему? – спросил Павлик, хотя и ему "этот гражданин" совсем не нравился.
– Человек, который каждый год приезжает на курорт "соло", то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.
Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.
– Валентин Сергеевич, – сказала Рита, – приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.
Павлик посмотрел на человека "соло". Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.
– Ну что же ты тянешь? – сказала Рита. – Собирайся быстрее.
– Я не пойду в кино. – Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: – Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.
Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.
– Я не стану тебя уговаривать, – сказала Рита. – Если хочешь, сиди дома.
И они ушли – Рита и Валентин Сергеевич.
На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.
"Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, писал Глеб. – Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.
В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать – Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.
Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.
– Здравствуйте, Анна Семеновна! – говорю.
А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.
– Анна Семеновна, – говорю, – вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
Она молчит и подает завтрак: но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки – горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку, и на лапшу… Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.
"Неужели, – думаю, – не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?"
Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.
– У меня Кешка был, – сказала Люба.
– Очень хорошо, – говорю. – Как он, почему не заходит?
– Он просил за отца. "Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, – сказал он. – Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают". – "А как же справедливость? – спросила я его. – Сам говорил, что справедливость – это самое главное в жизни".
– Ну а что Кешка? – спросил я.
– А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. "За справедливость надо бороться, – говорит, – когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает".
– Нет, Люба, – сказал я. – Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.
Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу.
На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца – по одной скамейке.
В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли поддеревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.
Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья – главный механик Костин, заседатели – бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.
Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:
– Начнем, пожалуй. – Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: – Садитесь на эту скамейку! – Он еще раз откашлялся и уже повеселее добавил: – А сюда прошу товарищей свидетелей. – Костин показал на вторую скамейку. – Прошу, товарищи!
Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошел начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошел к скамейке. Рядом со мной шла Люба. Она делала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне все казалось, что ноги у нее разъедутся и она упадет.
– Люба Смирнова! – сказал кто-то из толпы. – Солидный человек!
В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной.
– В общем, суд у нас будет короткий, – сказал Костин. – Как мы назовем поведение Захарова и Савушкина? Предательством нашему делу.
– Ишь куда хватил! – крикнул Савушкин. – А ты знаешь, что я всю войну прошел?
– Тихо, тихо! – сказал Мальков. – Здесь этим никого не удивишь.
– Вот именно, – сказал Костин.
– Ты нам докажи, что они виноваты доподлинно. Захаров – ясно. Захарова пора проучить, а вот Савушкин? – крикнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. – Мы своего в обиду не дадим!
– Так здесь же свидетели, – ответил Костин. – Они все видели.
– А ты им учини опрос как полагается! – выкрикнули из толпы.
Костин откашлялся и повел опрос свидетелей.
Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увидела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол.
После нее выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он курил на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно находился у себя в спальне, и в-третьих – и это самое ужасное, – он был пьян.
– А ты видел, как я пил? – огрызнулся Захаров.
– Может, ты водку и не пил, но, как говорил наш великий писатель Антон Павлович Чехов: "Водку он не пил, но сильно пах ею".
Все засмеялись, а Костин сказал:
– Вот именно!
Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил – хорошо, когда напивался – плохо.
А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров все торопил его и говорил: "Нас ждут нетерпеливые стаканы". Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся.
– А ты-то чего смеешься? – спросил Костин. – Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеешься.
– Не имеете права, – сказал Захаров. – Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорила, а они поверили. Уши развесили.
Савушкин вдруг взметнулся:
– Правильно говорит Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка все заливает. По глупости врет. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво – да. Пиво возил, а водку ни-ни!
– Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! – крикнул Матюшин. – Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала.
– Правильно. Пускай не лезет не в свое дело! – поддержал кто-то Матюшина из толпы.
– Тихо, тихо! – снова сказал Мальков. – Размахались! Я вот был на фронте, так нас один паренек вывел из окружения, в лесу мы заблудились. Я его до сих пор помню. Всю дорогу у нас ни крошки хлеба не брал. А здесь Люба тоже за правду борется, а вы ее за это хотите по макушке ударить.
– Вот именно, – сказал Костин.
Стало тихо, и в тишине Костин сказал:
– Эх, Савушкин, Савушкин! На девочку руку поднял, на подружку своего сына. Решил выкрутиться. Чистоты в тебе нет, смелости нет. А тебе я, Захаров, отвечу: да, милиции у нас нет. Но она нам и не нужна: мы с тобой без милиции справимся. А вот насчет власти ты ошибаешься. Мы тут есть самая высшая власть – народная власть! А теперь, Савушкин, говори всю правду. Не признаешься – хуже будет!
– Говори, говори! – закричали все. – Нечего хвостом вертеть! Говори!..
– Была водка… – сказал Савушкин. – Точно, возил.