– Хочу я, конечно, чтобы вы, Марина, не путались у нас под ногами и не выдумывали версии, от которых у нормальных людей волосы дыбом. Но что-то подсказывает, – он правильно истолковал злобный взгляд, – что этого не будет… Так, цыц!
Он сказал это в тот самый миг, когда она собралась рявкнуть матом. Марти скрипнула зубами и заткнулась, решив дослушать.
– …И поэтому я спрошу: вы ничего не знаете об этих убийствах, – он снова сел прямо, – такого, чего, например, наш узколобый Левицкий может… не понимать, не принимать, бояться?
Намек был ясен. Рыков теперь не сводил с нее взгляда, нетерпеливо постукивая носком сапога по земле. Марти неожиданно даже для самой себя замялась.
– А почему вопрос задан именно мне? – Она спохватилась. – И что, вы, обзывающий меня-то наркоманкой, менее узколобы?
Было похоже, что Рыков смутился. У него стал довольно виноватый вид.
– Я не хотел обидеть вас тогда, – тихо сказал он. – Простите. Но вы, как, опять же, дочь милиционера, могли бы примерно понять гамму моих чувств в то утро, а если глобально, то в ту неделю. – Он смешно закатил вдруг глаза и кого-то передразнил писклявым голоском: – «Иван Леопольдович, вы такой умница, держите-ка в нагрузку застарелое дело о маньяке, которое мы недавно обнаружили прямо у себя под носом! И езжайте, езжайте на труп, там еще, скорее всего, будет опер, у которого лет двадцать назад подозревали вялотекущую шизофрению!»
Марти рассмеялась от самой сценки, но все-таки добавила:
– Отвратительно. У Алефа нет шизофрении. Странно обсасывать это столько лет спустя, карательная психиатрия кончилась. Он пашет правда как бык и очень добрый.
– Да. Я тоже не люблю, когда дела закрывают ради галочек, а людей мажут говном. – Рыков вздохнул. – Я знаю, Марина, что он хороший человек. Позже, когда он вернулся в органы, я с ним пересекался. Но мне не очень нравятся разговоры о мистике.
– И все же вы их ведете. – Марти всмотрелась в него, кусая губы. Спросить? Не спросить? Про…
– Сейчас ощущение, что их ведут все. – Он сам наклонился к ней, без угрозы, но требовательно. – Вот вы. Что вы там такое несли про корабль, с которого я сошел?
– Я…
Марти замерла. Он смотрел неотрывно, мирно и… мать его, с любопытством, таким искренним, какое сложно сыграть. Мысли заметались. Марти попыталась сообразить, на чем, на какой нестыковке во всем этом поймать его или себя. Пальто на нем было посветлее, прическа такая же, руки такие же, а еще ведь фляга… Фляга, из которой она выпила, а потом проснулась в море. Да господи. Неужели она совсем того?.. Или?..
– Ничего, – пробормотала она. Становилось как-то нехорошо, разговор хотелось закончить. На лице Рыкова отразилось теперь недоверие, и вздохнув, она вцепилась в то, что подсказал ей Крыс. – Подъеб это был. Простите. У кого крыша едет, а кто с кораблей сходит. Это я из-за того, что вы на всех наезжали. Как псих. – Медленно, но неумолимо становилось так погано, что с языка само сорвалось: – Впрочем, это неудивительно. При вашей калечной Венере.
– А. – Удивительно, но он только посмеялся. Взгляд оставался задумчивым, но и там вроде не было злости. – Ясно. Ну, еще раз извините. А Венера – это?..
– Мне пора. – Бежать. Срочно бежать. А то она совсем спятит. Как он может не помнить? – В другой раз как-нибудь расскажу. Не бойтесь, от нее вы тоже не сдохнете.
Марти сама понимала, что звучит все идиотски. И выглядит она, скорее всего, идиотски. А может, и наркомански. Удивительно… но над ней сжалились.
– Ладно, простите, что отнял время. – Рыков полез за сигаретами в карман, наблюдая, как она встает. – До свидания, а я тут еще немного посижу, погода славная. Хорошего вечера. Спасибо за беседу.
Марти кивала на все, хотя хотелось скорее опять орать благим матом. В подъезд она влетела на всех парах и уже там схватилась за голову. Лампочка мигнула лиловым. Тревожно и насмешливо. Марти тихо выругалась и зашагала домой.
Я нарисовала на схеме еще фигуру и задумалась. Что за пиздец? Не пора ли правда начинать верить Марти, раз больше ничего пока не сходится? Нет, сначала закончим проверку сект. Ведь если подумать, столько убийств в одиночку… это вообще возможно? Хотя с собакой… с собакой – это тоже мысль.
Алеф стоял у шкафа, складывая папки.
– Художник, водитель, флористка, капитан милиции, певицы, грабитель, режиссер, дипломат, ребенок и врач, который пока жив, – перечислял он.
– Теоретически, – в который раз задалась бессмысленным вопросом Ника, – что могло их связывать? Ведь получается, маньяк у нас, во-первых, в годах, во-вторых, очень свободный в перемещениях. Чтобы десять фигурок…
– Не десять, кстати, Ник. Одиннадцать, – поправил Алеф, снова поворачиваясь к ней. Папка в его руках была тоненькой и свежей. – Нашлось кое-что еще, необычное довольно, Рыков, кстати, раскопал. – Едва произнеся фамилию, Алеф слегка скривился, но поспешил улыбнуться. – Хоть какая-то от него польза. Еще бы не считал мимоходом моих фарфоровых песиков.
Тон был непривычно колючий, как у крайне обиженного мальчишки. Невольно Ника прыснула и не успела себя одернуть.
– Не любите его… Откуда вообще вы знакомы?
Она сомневалась, что Алеф поделится воспоминаниями, но тот, видимо, рад был ненадолго отвлечься. Или просто не выносил Ивана Рыкова настолько, что не гнушался посплетничать. Ника понимала: человек и вправду оказался сложным. Очень требовательным, громким и непредсказуемым, названивал в любое время дня и ночи, предлагал – а точнее, приказывал – сделать то, это, пятое, десятое. Ника, может, бы и потерпела. Алеф в силу возраста и стажа кипел. Большая часть гипотез Рыкова казалась ему бессмысленной, а некоторые еще и опасными, потому что отдавали дешевой конспирологией. Например, про «политический след» в контексте Онегиных или про конкуренцию в творческой среде в контексте Самойлова. Когда в какой-то из версий засветилось ГРУ, Алеф вообще взвыл.
– Работали вместе, уже когда я вернулся, – вяло заговорил он, подойдя, сев и отхлебнув остывшего кофе из гербовой металлической кружки. – Он, Ник, занял мое место. И обошел меня. По всем показателям. За то-о вре-емя, что я изуча-ал пуделе-ей, – он хмыкнул. Растянутые гласные в последнем предложении явно были попыткой передразнить манеру речи следователя. – Я не так чтобы рвался обратно в следствие, нет, наоборот, я, знаете ли, решил, что больше не особо хочу отвечать за принятие решений, разве что за качественное их исполнение. Но он, будучи совсем мальчишкой, этого явно не понимал. Не то чтобы выживал меня, но было сложно. В итоге я просто плюнул и дождался места в отделе у Влади, да и остался опером. Чтоб перестать, простите, меряться с Ваней половыми органами.
– С Ваней, – Ника и сама не заметила, как это повторила. Рыков виделся ей человеком, способным убить за одно такое «Ваня».
– Да-да, – Алеф засмеялся и отпил еще кофе. – Так я его звал, ему же двадцать с копейками было, а мне уже ближе к сорока. – Он задумчиво поболтал кофейную гущу в кружке. Отставил ее со вздохом. – Теперь какой уж Ваня. Иван, будь он неладен, Леопольдович. Да только дело в другом. И это меня почти пугает.
У Алефа стал вдруг правда потерянный вид. Такой был только один раз – когда в ОВД пришло злосчастное маньячное письмо. Ника отпила кофе из своей чашки, заела его маковой палочкой и осторожно спросила:
– В чем в другом? Что пугает?
Алеф, казалось, затруднялся с ответом. Заговорил он медленно, с паузами. И смотря только в стол. Было похоже, что он вообще не хочет на этом задерживаться.
– Я знаю его лет пятнадцать, Ника. Он долго был у меня на виду. Даже когда не был, я периодически на него выходил. И все-таки. – Алеф продолжил так, будто сам не верил себе: – Почему-то в моей голове не складывается его… биография. Помню, как водку глушили на паре начальственных юбилеев; помню, как вместе задерживали маньяка, который еще участковым оказался; помню родителей Рыкова – типичная такая русская интеллигенция. Помню, как, знаете, в период, когда мы еще пытались поладить, он мне болонку фарфоровую подарил, немецкую, мейсенский, между прочим, фарфор, на полке стоит. В общем, отдельные куски, картинки. И вроде много, но иногда ощущение, точно человека в моей жизни вовсе не было, а его туда вклеили. В какие-то отдельные дни, месяцы, даже годы. Знаю, глупо звучит, но это так. – Алеф криво усмехнулся. – Допускаю, что это деменция. Или мало ли что еще в таком духе. – Ника хотела возразить, как-то его подбодрить, но он уже рассмеялся сам. – Ладно! Забудьте. Можем еще оперировать модными психологическими концепциями: это мой мозг так защищается от факта, что рядом опять отирается подобное сокровище.
Ника фыркнула. За дальним столом в углу заржал Цыпа, копошившийся в своих делах. Алеф, снова посерьезнев, положил ладонь на папку и, постукивая по картону пальцами, начал перечислять факты:
– Случай необычный. Пока все неточно, но не так давно от сердечного приступа умер некий политик по фамилии Штольц, занимавшийся просветительской деятельностью. Да, Ник. Его не растерзали, но мне прислали пару фото с церемонии, она была довольно пышной и там, в частности, многие журналисты снимали гроб. Так вот, – Алеф раскрыл папку и передал фото Нике, – на части он лежит… ну просто так, при типичном похоронном параде. А на части у него на шее внезапно цепочка. А на цепочке-то…
Ника растерянно вгляделась в тускло-рыжего крепкого мужчину с приятными, интеллигентными чертами. Он лежал, будто скованный очарованным сном, а вовсе не мертвый, его окружали лилии и гвоздики, а в руках он держал что-то свернутое в трубку. Карту, что ли? На следующем фото Ника тоже это увидела – цепочку, нет, цепищу. Крупную. Старомодную. С самоцветами. И небольшую обсидиановую фигурку на ней.
– Очень похоже, что ее кто-то подложил, – сказал Алеф. – Не удивлюсь, если и руку поцарапал. Рыков добился эксгумации, будем все проверять завтра. Справитесь?