– Хотите, расскажу, почему он оказался в списке жертв? – Она выпрямилась, подняла взгляд. – Почему наш маньяк его забрал?
– Что-то на тему прошлых жизней? – уточнил Рыков. Ему явно полегчало, раз он сумел сказать это тоном «О, опять вы принесли мне говно на лопате, как чудесно!»
– Как вы догадались! – умилилась Марти. – Так что, послушаете? Учитывая, что мы все равно болтаемся в тупике вот уже пару месяцев?
– Давайте. – Он закурил новую сигарету и привалился к стойке. – Что выдумали?
Марти опять подалась к нему ближе и понизила голос.
– Наш консул, – жестом она отказалась от предложенной сигареты, – в конкистадорские времена искал сокровища и был в числе тех, кто обнаружил цивилизации в Южной Америке. Он нашел подземный город, полный богатств: золотые колонны, серебряные лестницы, изумруды, украшающие шпили похлеще, чем у Волкова в книгах… знаете легенду об Эльдорадо? Сокровища той страны не сравнятся с теми, что нашел наш мертвый друг. Богатства, конечно же, захотели вывезти.
– А жители заартачились, и он их поубивал? – предположил Рыков. – А давайте ваши байки будут меньше похожи на кино?
Марти закусила губу. Если бы было так просто.
Я ведь видела: Эрнандо Андагойя, предводитель конкистадоров, полюбил те места, но более всего – не сверкающие чертоги, а особые храмовые площадки. Они прятались в ущельях, но пестрели зеленью и выводили на воздух. Жителям подземелий не хватало света. В определенные дни они шли туда, ложились на камни, смотрели в небо и молились. Они думали, что говорят так с богами. У них, к слову, были интересные боги, например, они верили: солнце светит, потому что это лик прокаженного юноши, бросившегося ради своего народа в костер. Знали бы они, что много веков спустя этот юноша переродился в Иерусалиме, надел корону и бросился уже в иное пламя…
Андагойя, конечно, веровал в иного бога. Но когда впервые он попал в подземный город еще желанным гостем, когда задержался там и начал сходить с ума от темноты, местные привели его, умирающего, на храмовую площадку; в одно из обнесенных скалами, но открытых небу и солнцу зеленых святилищ. Там он лег на прогретые камни, прикрыл глаза рукой. Там свет заполнил его, и он услышал чужих богов. Он в очередной раз убедился, как туземцы добры. Ведь их святилища были тайными, туда не пускали чужаков. Эти святилища… они же были единственными выходами из города в случае опасности.
Соратники настаивали: сокровища надо забрать, дикари все равно не знают их ценности. Андагойя возразил: не зная цены золота и камней, индейцы создают из них реликвии для своих божеств и дорожат ими. Он попытался решить все мирно, договориться об обмене, но получил тот ответ, которого ждал. Никто не позволил бы вынести из пещеры золотую фигуру Прокаженного Божества, и сверкающие сапфирами перстни Богини Природы, и все то, чего так жаждали белые люди. Жрецы не злились. Они падали Андагойе в ноги и плакали, говоря: город обрушится без защиты священных предметов. Андагойя уступил и объявил своим, что экспедиция уходит.
Андагойя правда ушел бы, чтобы найти на обмен что-то, за что дикари отдадут реликвии. Ушел бы, чтобы вернуться с миссионерами, обратить чужой народ в христианство и забрать потерявшее святость золото. Ушел бы, чтобы, в конце концов, Корона прислала кого-то другого грабить город, ведь, чтобы защищать их, он был слишком малодушным. Но сложилось иначе.
В ночь перед отбытием священник, что был с конкистадорами, видел сон – по крайней мере, так он поведал, разбудив экспедицию. Сон был страшен, ведь там Христос бился с воином – прокаженным юношей с сияющим ликом. Был тот юноша смугл, носил туземную одежду. Кровавым был бой, настолько, что священник увидел и Святую Деву. Та плакала в стороне, глядя, как дикарь наносит рану за раной ее сыну.
Люди испугались. Многие и так не желали отбывать с пустыми руками. Многие невзлюбили сильных мудрых дикарей. «Город надо разрушить», – увещевали люди, а Андагойя не знал. Его потрясли слова о знамении; он не мог даже подумать, что священник лжет, и когда люди повалили валом, когда вооружились и устремились к городу, он не решился остановить их.
Он плакал потом, этот человек. Когда своды начали рушиться. Когда люди заметались, пытаясь хотя бы детей вывести через храмовые площадки. Когда понял: священник, от которого у Андагойи не было тайн, рассказал солдатам, где тайные выходы. Выходы завалили. Обвалился и главный. Никто не выбрался, ни дикари, ни белые. И ныне те набитые золотом и изумрудами чертоги – лишь груда камня. Наверное, Андагойя многое осознавал, умирая в руинах. Наверное, сон о Христе, даже если сон не был фантазией священника, выдуманной, чтобы посеять смуту, имел другой смысл. Во всяком случае, я его вижу. Две цивилизации – белая и чужеземная – встретились. Они сошлись в поединке за свои ценности и веру. Неизвестно, кто победит. Но для обеих бойня будет кровавой. Так нужна ли она?
Рыков довольно долго молчал – казалось, подбирал наиболее обидное оскорбление. Но вместо этого он, опять туша окурок, задумчиво спросил:
– В новой жизни испанец стал французом? И пошел, по сути, заниматься опять дружбой народов?
– Было бы логично, разве нет?
– Какая же ересь. – Рыков вздохнул. – Хотя, если бы маньяк думал, как вы, он несомненно счел бы это хорошей причиной расчленить человека, тут Левицкий прав. Жаль, убийцей не можете быть вы или кто-то из ваших друзей с бурной фантазией.
– А может, могу? – усмехнулась Марти. – Я была развитым ребенком.
Но Рыков эту теорию даже не рассматривал, отмел широким взмахом ладони.
– Не можете. Одно из убийств – почти двадцатилетней давности – произошло в Штатах. Пешка, жертва – псих, который сидел за убийство девяти детей, которых он «отправлял к ангелам». Его убили в одиночной палате, камеры ничего не зафиксировали. Парня разорвали так же, как остальных. И оставили фигурку.
– Значит… их тринадцать?
– Тринадцать. И вас я посадить не смогу.
Она рассмеялась бы в ответ, но уже не могла смеяться. Она не отвечала, постепенно собираясь. Прямо сейчас, на числе «тринадцать», она вдруг поняла: больше молчать нельзя. Смутные мысли, пробудившиеся на экзамене, окончательно вгрызлись в рассудок, и чем крепче вонзались невидимые зубы, тем яснее Марти понимала: на самом деле мысли появились раньше. Намного раньше. Прямо там, в L., а потом…
– Ау? – Рыков, перестав похохатывать, склонился к ней. – Марина? Марти?..
Она все так же молча, кусая губы, посмотрела в его глаза. Шрамы, слово «Вечно…» и небьющееся сердце под тканью пальто. Вялый пульс, странный запах и калейдоскоп обрывочных воспоминаний, слишком… утрированных, чтобы быть правдой. А еще она вспоминала Никину странную запись, разговор с Алефом и уже его слова, слова сыщика, к которому стоило, просто необходимо было прислушаться раньше.
«Его будто вклеили. Вклеили в мою жизнь». Или вшили грубыми белыми стежками?
Настало время припереть его к стенке. Время понять, кто здесь действительно спятил, и время бежать – если Марти права. Рыков позвал ее снова. Протянув руку, она медленно провела по его щеке, просто чтобы убедиться: хотя бы плоть настоящая.
– Что? – переспросил он, но пока не отстранился.
– А знаете, – голос дрогнул, но она его обуздала, – знаете, кого я убила бы следующим, если бы была этим маньяком? Повернутым на прошлых жизнях.
Он вздрогнул, теперь сразу отпрянув, будто его ударили током. Нахмурился:
– Что за глупые шутки? Вам-то откуда знать?
– Шутки… а ведь вы сами уже все сказали. Давно сказали. Страшно?
Марти взяла его ладонь в свою. Продавила ногтем линию жизни – ровную, без разрывов, не внушающую никаких опасений, так не сочетающуюся с одним-единственным браслетом жизни. Браслетом того, кого, похоже, вписали в нее, но на самом деле не дали ее прожить, а только… только… В голове зашумело. Предупреждающе. Но пути назад не было.
Интересно, на что это похоже – когда у тебя вроде как есть прошлое? Есть дом, мама и папа; первая любовь и первая школьная двойка; пять-шесть смененных работ и нелюбимый начальник; друг-враг, которому ты то даришь фарфоровых песиков, то устраиваешь служебные проверки; любимые книги и спорт; предпочтения в алкоголе, брендах и сексе… но на деле всего этого нет. Все это – кино, которое тебе показали; возможно, даже дали сыграть главную роль; возможно, в никому не видимом павильоне фильм снимался те самые тридцать восемь, как тридцать восемь попугаев, лет. Но это все еще просто кино. Его вкусы, запахи, ощущения, шрамы – просто спецэффекты. А на тебе – слой грима толще, чем пласт земли, скрывающий твою могилу. Так каково это? Каково?
– Так что, догадываетесь? – было невыносимо вообще открывать рот.
– Кого же? – Он все еще, казалось, недоумевал.
– Вас, – просто сказала Марти. – Человека, ненавидящего море и корабли. Человека, испортившего мне и моим друзьям столько нервов. Человека, появившегося неожиданно и из ниоткуда. Проклятого капитана Хендрика Ван дер Деккена.
Макс, он знал. Понимаешь? Знал. Видимо, стежки разошлись в какой-то момент. Говоря эти слова, я подумать не могла, что он… знал. Я ждала ругани, насмешек, вопросов, воды, снова выплеснутой в лицо, – чего угодно. Но нет. Он посмотрел на меня спокойно и скорбно. А потом кивнул и сказал:
– Не стоило давать вам руку. Вы же… правда умная. И ведьма.
Марти молчала. Ее тошнило. Казалось, сейчас вырвет, вывернет прямо на стойку или на него. А он все говорил, будто что-то в нем наконец треснуло:
– Мне сказали, что я забуду и у меня будет другая жизнь. Так и было, но постепенно я вспомнил; начал, когда понял, что не знаю мелочи: какие любимые цветы у моей – не моей – мамы. Тогда я посмеялся, решив, что заработался, но этих мелочей ловилось все больше. Даже шахматы… – опять он потер виски. – Марина, я в последний раз играл в шахматы со своим старпомом, когда весь мир воевал с Наполеоном. И не читал никаких Ильфа и Петрова, точнее, я взял перечитать месяц назад с мыслью «Молодость вспомню», но понял, что прочел впервые. О господи, Марина… – Он запустил пальцы в волосы и покачнулся. – Воспоминания… ложные… все? Хоть что-то настоящее есть? Или только последние полгода, в которые я правда был тут? – Он посмотрел на нее сквозь пальцы, замученно, как громадный волк, которого тычут острыми палками. – Марина, я ходил обедать с коллегами, которые вспоминали наш круиз по Нилу трехлетней давности. Я… мне вчера написали из собачьего приюта, благодаря за пять лет регулярных пожертвований. Мне строит глазки бывшая однокурсница, которая недавно перевелась к нам из МВД. Марина… – Он отвел руки от лица; казалось, он сейчас схватит ее за плечи и начнет трясти, но нет. – Марина… получается, моим первым настоящим были вы? Там, у мола? Я ведь вспомнил, не сразу, но да, долго гадал, как попал в L.; решил, что вышло как в «Иронии судьбы» или вроде того, после корпоратива. Марина, за что? Зачем?..