Дверь оказалась приоткрыта, хозяйка лежала на спине. Щенок запрыгнул в кровать и, переступая лапами, устроился у нее под боком. Она застонала. Ей снился кошмар.
– Не хочу… Нет… Марти…
Рублик почувствовал привычную вину. Хозяйка часто видела плохие сны. Из-за него. Так велел Зверь, Тот, Кто незримо повелевал всем в собачьем и волчьем мире почти с самого его сотворения. Но сегодня все изменилось.
– Ты свободен.
Щенок лизнул хозяйке руку и заснул. Он знал, что несколько минут назад Зверь умер. Что он больше не нужен Хозяину. А его, Рублика, хозяйка больше не увидит плохих снов. Однажды Рублик наконец вырастет в большого пса. И искупит свою вину.
Привет, Макс. Все пишут тебе, вот и я пишу. Кому еще? Вроде мы были не такими девочками, чтобы, только нас обидят, бежать к тебе. А сейчас бежим. Больше не к кому. Где бы ты ни был.
Убийство Рыкова не ложится в схему действий маньяка, Макс, да?
Да что я, блядь, несу. Какая схема, нет ее и не было! Я идиотка. Я упустила что-то важное и проиграла, теперь проиграла все, что могла. Вокруг хаос, внутри хаос.
Кто держал дома такую псину, у которой эксперты не смогли даже определить породу? И почему кто-то так просто позволил эту тварь убить? Животное не могло попасть в здание само. И точно не могло вложить в руку мертвого Рыкова шахматную ладью. В руку… в огрызок уцелевшей руки… и вот я смотрю, смотрю, вспоминаю, вспоминаю… Вспомнила. Нет. Не так.
Но больше меня не обмануть.
С бумагами высокий лысый эксперт отдал Нике и Алефу пластиковый пакет с пулей. Вид у криминалиста был крайне озадаченный, едва ли не возмущенный. Но ничего, даже отдаленно похожего на сожаление, за этим возмущением не читалось.
– Вот скажи-и-ите-ка, – протянул он, – в прокуратуре все тронутые или только Наше Величество Пиздец?
Подействовало не хуже оплеухи: сразу схлынуло тупое болезненное оцепенение, а с ним и отрицание, и отчаяние, и торг. Сколько желчи, сколько старых обид на рыковские претензии и понукания, которые, как теперь-то ясно, были справедливыми. Он же говорил: «Кто знает, а может, вы следующие? Или я?» Он не шутил. Он что-то чувствовал, подозревал; видимо, опыт подсказывал. А теперь вот. Его нет. Ника с трудом проглотила ярость и подняла взгляд, искренне жалея, что не может им убить.
– Что?.. – просипела она, хотя прекрасно все услышала.
Мерзкий мудак. Мразь, мразь, мразь. Хорошо, что этого не слышала Марти; хорошо, что Марти тут нет. Наверное, Ника въебала бы этому типу, плюнув на все, во всяком случае обматерила бы точно. Но Алеф, опережая ее, ровно поинтересовался:
– Вас что-то особенно удивило, Дементий Иннокентьевич? Поделитесь.
Еще и имя такое… хрен запомнишь, хотя сотрудничают не впервые. Конечно, Алеф не поддержал шутку этого клоуна в белом халате, даже формально не улыбнулся. Нику это немного успокоило.
– Соблюдайте профессиональную этику, пожалуйста, – сочла нужным бросить она как можно суше. – Это все-таки наш коллега.
Эксперт уничижительно оглядел ее с головы до пят. «Пигалица», – читалось в водянистых карих глазах. Ника отвернулась, сжимая кулаки. Захлебнуться злостью или зареветь ей не дали только следующие слова, адресованные Алефу.
– Да не то слово, удивило. Пуля-то серебряная и вся в каких-то письменах! Откуда такая взялась? В жизни не видел. Молитвы, что ли? От оборотней?
Ника снова подняла голову. Она видела: Алеф так же крепко, как она сама, сжимает кулаки. Бесится? Нет, вряд ли, что-то скорее беспокоило его, чем выводило. Убирая следственные материалы в сумку, он тихо сказал:
– Кто знает, Дементий Иннокентьевич. Кто знает. Тронутые… не тронутые. Рыков был своеобразным человеком, но ключевое слово все-таки «был». Вам не стыдно?
Эксперт досадливо скривился.
– Какие все стали не-ежные в последнее время, высокомора-альные!
– Стареем, – лаконично отозвался Алеф. Его теплая ладонь легла Нике на плечо и сжала, мягко и успокаивающе. – Ну… идемте. Дела ждут.
Она многое отдала бы за такое прикосновение и такой тон еще недавно. Теперь все это заставило ее только крепко зажмуриться и всхлипнуть. Если мир вокруг рушился, какой смысл был в нежности?
Пуля правда оказалась в письменах на мертвом языке. С ними бились несколько дней, в итоге родили тупой вердикт «чо-то старенькое, из арамейской группы» и посоветовали отдать на растерзание специализированным востоковедам и религиоведам. Если бы жило на свете существо, питающееся загадками, оно уже сдохло бы от переедания. Хотя я все яснее убеждаюсь: Марти права. Мир полон разных монстров. Наверняка есть и пожиратели тайн. Хорошо, что хоть они пока обходят меня стороной.
Куда хуже другое. Только подумаю, что погибнуть могла еще Марти, – сразу трясутся коленки, хочется блевать и плакать. Господи, благослови Зиновия, что ему что-то от нее понадобилось. Что он ее задержал. Я не пережила бы этой смерти. А впрочем… действительно ли Марти спаслась?
Она, не здороваясь, вошла в кабинет – тихая и чужая. За эти несколько дней она еще больше похудела и осунулась; глаза запали и погасли. Волосы, еле расчесанные и немытые, висели патлами. Никакой косметики. Никаких каблуков. Походка мертвеца – обугленного скелета, кем-то по нелепости воскрешенного.
– Привет… всем, ребят, – прошелестел хриплый голос.
Опера отозвались невнятным гулом и почти синхронно опустили глаза. Промолчала даже Медянка, все утро изводившая Нику расспросами в духе: «А че она на похоронах-то так убивалась? Мутили они? А? А? Да ладно, скажи!» Ника вскочила из-за стола, но тут же неловко замерла. Она почти боялась этого скелета, боялась, что сейчас скелет закричит: «Это все ты, ты, ты виновата!» – и будет прав. Но скелет молчал. И Ника, решившись, все же попросила:
– Дай я тебя обниму.
Но Марти только покачала головой, и это Ника тоже поняла и приняла. Села на место, впилась в какую-то подшивку побелевшими пальцами, сжала зубы. Марти слабо, благодарно улыбнулась и, подойдя, наклонилась над столом.
– Как ты? – спросили они одновременно. И обе одновременно отвели глаза.
Ника ничего не знала о том вечере, понятия не имела, что Марти и Рыков забыли в «Бараньем клыке», но спрашивать боялась. Только в рамках протокола: случайно встретились, говорили о деле, пили виски, вроде поладили. Остальное пусть останется достоянием мертвецов. Нике не нужна была та правда, но так или иначе гибель вроде бы незнакомого следователя окончательно уничтожила ее лучшую подругу. Нет, все еще сестру.
Марти вдруг со стоном склонила голову и прижалась лбом к ее лбу. Ника заглянула в бледное заострившееся лицо и прикусила губы. Так они замерли почти на целую минуту. И хотя все, кроме Алефа, были сейчас на местах, никто ничего не вякнул.
– Зачем ты пришла? – наконец выдавила Ника. – Я не вызывала.
Марти выпрямилась. Некоторое время она сосредоточенно рылась в сумочке. Наконец на стол перед Никой лег смятый глянцевый лист.
– Я кое-что нашла. Последнее подтверждение… теории. Возьми, хуже уже не будет.
Лист был из женского журнала, номер двухлетней давности. С верхнего фото красивый мужчина, облокотившись на спинку стула, глядел в кадр. Взгляд был томный, губы пухлые, руки тонкие. Ника взяла страничку. Кажется… она знала это лицо.
– Я не настаиваю, – ровно произнесла Марти. – Но вам лучше об этом знать. Почитай.
Ника пробежала глазами заголовок и поняла, что не ошиблась: она действительно видела это лицо и, конечно же, неоднократно слышала имя. Фред. Фредерик Самойлов. Он давал кому-то интервью.
«…Ф. (смеется): Нет, знаете, я не из тех, кто черпает идеи из сновидений. Я вообще нечасто вижу сны, особенно интересные. Чаще – повседневную ерунду или фантасмагорический бред с зелеными слониками. Хотя знаете, недавно мне кое-что примечательное все же приснились. Могу рассказать.
К.: Поделитесь! Это должно быть что-то выдающееся.
Ф.: Можно сказать и так. Сон напоминал сказку какую-то, в эстетике Гофмана или Геймана. Героем был директор передвижного театра, живший в Средневековье. Да-да, близкая мне профессия, правильно улыбаетесь. Так вот. Тот человек до безумия любил своих актеров, и не зря: играли они как боги. Покоряли как богатеев, так и чернь. В каждом городе, куда бы ни приехал балаганчик, на спектакли валили толпы. Люди пропускали ради них даже службы в церкви. Люди плакали. Смеялись. Бросали к ногам актеров цветы и золото. И никто не знал тайны, страшной тайны. Догадываетесь, о чем я?
К.: Не представляю!
Ф.: На самом деле они были куклами – те актеры. Идеальными, а если по-современному, то… биороботами, наверное. Великолепными машинами, такие даже японцы еще делать не умеют. Правильно ведь, это японцы у нас по роботам умные? Ну неважно. В общем, за то, чтобы создать такие машины – на основе живых людей, заменив им все кости и большую часть внутренностей, – директор заплатил высокую цену: продал душу. Зато актеры его не старели и не болели. Люди восхищались и ими, и самим директором – их хозяином. Балаганчик ездил, ездил, ездил. Из города в город, из страны в страну. Сегодня актеры играют для короля, завтра будут играть для папы, а послезавтра могут и потешить людей после казни разбойника. Вот так вот. Искусство не знает грязных глаз и грязных сердец, а на окровавленные руки ему плевать.
К.: Очень жутко. Но, кажется, это тоже не самое жуткое?
Ф.: Не-ет. Самое жуткое дальше. Однажды – поняв, что актеры правда не стареют, а словно бы становятся только прекраснее с каждой постановкой, – директора заподозрили в колдовстве. Сначала хотели арестовать, но слишком много сановитых людей его любили и защищали. В итоге ночью люди просто сожгли его балаганчик. Все актеры погибли. И он сам бросился в пламя. Там долго еще звучал его крик. Мой крик. Ведь во сне директором был я.
К: Как интересно! Необычный сон, прямо готовый сценарий.