– Видели. Шумно просто! – Ася попыталась ослабить хватку и жалобно проверещала: – Ма-арти! Мои волосы!..
Макс молчал. У худой Марти была хватка удава. Но он старался и это запомнить.
– О… первые проблески, – сказала вдруг она абсолютно трезвым голосом, поднимая взгляд к небу. – Жаль, звезда не упадет.
– Поздновато для звезд, – заметил Макс. Подруга посмотрела на него с выразительным укором.
– Для звезд никогда не поздно, помнишь, как мы в лагере на них смотрели? – Она оживилась. – О! А хотите, я расскажу вам сказочку?
Когда она выпивала, ее часто несло. В том числе в попытки обезьянничать за Сашей и Асей, сочиняя что-то. И даже у нее это получалось круче, чем у Макса.
– Опять? – Он запротестовал: – Нет, не хотим! Хотим тишины и природы!
– Зря. – Марти надулась, но настаивать не стала. – Это была бы история про проклятого короля, который продал душу за одну победу в шахматах. Или про сэнсея, убитого учеником. Или…
– У тебя все истории какие-то грустные, – настороженно протянула Ася.
– Только грустные истории похожи на правду, – назидательно откликнулась Мартина. – «Долго и счастливо» – это американское кино.
Небо уже сильнее расцветилось розовым золотом. Лес налился чернотой. Марти вздохнула и снова глянула вдаль.
– Пойду наших звать. – Она вернулась к выходу на балкон и заорала: – Эй, товарищи! Кого интересует прекрасный рассвет? Всего одна штука, акция ограниченна!
Ей ответили смехом и топотом. Вскоре на балконе яблоку негде было упасть; он заполнился платьями и пиджаками. Поначалу одноклассники продолжали прежние разговоры, потом резко замолчали. Перестали чирикать даже Алина и Умка.
Шар солнца окинул Москву сонным взглядом. Некоторое время гигантская звезда будто сомневалась, стоит ли выползать, но наконец смилостивилась и поднялась еще на полсантиметра, и еще, еще… Макс смотрел на разливающееся в воздухе теплое золото и ощущал блаженный вакуум в голове. Почему-то стало легче. Легче от сонной звезды, легче от пятого бокала шампанского, легче оттого, что он в очередной раз позлился на Марти и в очередной раз понял, как дорога ему эта чудачка. Макс сжал и ее руку, и руку Аси. Ася положила ему на плечо голову, а Марти пьяно прохихикала: «Ах ты Казанова!»
Все молчали. Каждый прощался сейчас не только с ночью. Одиннадцать лет нужно было проводить в розовеющих лучах, как отправляют по морю погребальные лодки викинги. Кто-то уже бережно укладывал эти годы на дальнюю полку памяти, прикрывая для верности старым тряпьем. Кто-то сосредоточенно, строчка за строчкой, вычеркивал. Кто-то просто улыбался, стараясь разглядеть, что за поворотом. Макс не делал ничего.
Молча уходили в зал. Ушли Ася с Сашей и Марти, ушли Лева и Дэн. Макс все стоял, глядя уже не вверх, а на темную, поросшую чахлым кустарником поверхность Поклонной горы. Она стелилась сразу за перилами, шла резко вниз. Интересно… сколько вот таких молодых дураков видела эта гора с Древней Руси?
– Ну что? – раздалось вдруг рядом. – Как тебе обряд перехода во взрослый мир?
Вздрогнув, Макс поднял голову, просто чтобы убедиться: не глюк. Кир стоял рядом, вертя в руках большой осколок от выкинутой Марти бутылки. Вид Крыс имел праздный, скучающий и трезвый.
– Обряд… – протянул Макс, отворачиваясь. – У Марти нахватался?
– Торчишь здесь долго, – проигнорировал вопрос Крыс. – Почему бросил даму?
– Сам что не уходишь? – ответил тем же Макс. – У тебя тоже есть. Дама.
Крыс хмыкнул, не снисходительно, а понимающе и уже мягче спросил:
– О жизни думаем?
– Чего о ней думать? – напряженно огрызнулся Макс. – Вот еще…
Стало стыдно, будто его на чем-то поймали, и кто! Отсюда просилась и грубость, к которой в целом Макс склонен не был. Мама учила: «Говори вежливо, даже если потом дашь в зубы». Совет был неплох: определенно мог сбить врага с толку, заставить расслабиться. Но то враги… с Киром ничего такого не было. Ожидаемо Крыс не ответил, продолжал крутить в руках осколок. Косясь на него, Макс попытался сострить:
– Вот только не надо тут все кровью заливать. Иди резать вены в другое место.
– Зачем мне их резать? – Кирилл поднял брови и посмотрел совсем как обычно: будто собеседник – идиот. Макс поджал губы, все больше сердясь на себя же.
– Не знаю. Так, брякнул.
В зеленой глубине блеснуло солнце – ярко, как глаза Саньки. Крыс повертел стекло, явно стараясь удержать изумрудную искру. Поглощенный этим, он, казалось, забыл про Макса. Луч все-таки вырвался из плена, осколок померк, и Крыс равнодушно, даже брезгливо выбросил его. Жест был полон изящества, как и все его жесты.
– И все-таки что с будущим-то? – снова заговорил Кирилл. – Все прояснилось?
Прояснилось. С ним Макс, конечно, не делился тем, что грызло его, так и не объяснил, например, про дурацкий спор. Но он же не слепой. От Ники Макс слышал, что Кир сечет кучу вещей, далеко не лежащих на поверхности. А значит, есть ли смысл врать сейчас, когда скоро прощаться? Тем более учитывая, что о своих чувствах так хочется оставить прощальную запись в Сокровище? И Макс неохотно признался:
– Туманно что-то в Датском королевстве.
– А что так? – без удивления спросил Кир.
Самому бы знать. И он уныло сказал:
– Понятия не имею. В школе все казалось проще. Вот ты, когда заканчивал…
– Я знал, что буду врачом, класса с седьмого. – Крыс не дослушал. – Без вариантов. Ну, ты помнишь, я вроде говорил.
Макс не помнил, но признаться не решился. Стыдно опять стало, он ведь не особо слушал о жизни Кира, потому что думал: тот в компании ненадолго. А вот как вышло.
– А как так? – все же спросил он. – Ведь это у вас не семейное даже. Отец тебя…
Крыс рассмеялся, и это был совсем не колючий смех. Макс задумался: может, именно так у него проявляется опьянение? Одни песни начинают орать, другие плакать, третьи целоваться лезут, а Кир вот становился добродушным?
– Нет. Отец никогда меня не заставлял. Я сам. – Ловким прыжком усевшись на перила, Крыс продолжил: – Вначале меня привлекла возможность изучить физиологию, фармацевтику и кучу других полезных вещей, к которым запросто не подкопаешься. А потом… – он ненадолго задумался. – Классу к десятому я понял еще одно. Врач – одна из немногих профессий, которая всегда нужна и за которую никогда не будет стыдно.
– Чего-о, стыдно?!
Макс удивился слишком бурно. Но ему почему-то казалось, что Кир вообще не знает, что такое стыд. Ну, знает, но не заморачивается. Так он держался. Под стать Марти. Еще одна роднящая их черта. Макс даже смеха ждал, но Кир больше не улыбался. Очень серьезно он кивнул.
– Человечество охуевает все больше, иногда кажется, только и хочет само себя истребить. Мало у нас специальностей, в основе которых действительно лежит… как это пафосно называют… гуманизм. Простое умение и желание беречь людей. Этот принцип, в идеале, следует на груди у медиков выжигать в первый день учебы.
Ого. Да, он точно выпил. Вон, философствует, это уже почти как батя после водки.
– Какой принцип-то? – осторожно спросил Макс.
Кирилл склонил голову к плечу, пепельная прядь упала на лоб.
– Ну, какая у Гиппократа была первая заповедь?
– Э-э-э… не убий? – постарался вспомнить Макс.
– Не навреди, – поправил Кирилл, убрал волосы назад и скривился в усмешке. – Да, знаю я, что, глядя на меня, трудно даже предположить, будто я могу быть…
– Гуманным?
– Типа того.
– Ха. Пиздишь, – возразил Макс, хотя у него загорелись уши, сам ведь так думал задним числом. – То, какой ты… Крыс, не превращает тебя в монстра. Ты просто… странный.
«И я не уверен, что ты мне нравишься». В подобном Макс с удовольствием признался бы еще пару часов назад, но рассвет успел не только безвозвратно забрать прошлое, но и принести что-то новое. Оставалось понять, как с таким жить.
– Да, – повторил Макс. – Ты странный. Странный, но неплохой, а я просто не врубаюсь, что происходит в твоей башке.
Кир едва ли обиделся, даже не утешил снисходительным диагнозом: «Это потому, что ты тупой». Спрыгнув с перил, он лишь опять мягко, но все-таки иронично рассмеялся:
– Начни с себя. А со мной разберешься потом.
Кир. Как иногда хочется «озадачить» тебя по морде. Рано или поздно найдется кто-то, от кого ты по ней получишь, наверняка. Но это я не со зла, наоборот. Желаю уберечь свои смыслы, иначе ты станешь опасным для общества. И знаю, тебе плевать, но все-таки помни: один неоперившийся Пэтух, с которым дружит твоя девушка, очень тебя ценит. Уважает и признает, что ты говоришь и делаешь много правильных вещей. Может, сегодня я понял тебя чуть лучше. Хотя…
Нет. Не только ты, ВСЕ, все вы. Понимание – такая штука… ну вот, возникла мысль – и путается. А ведь крутилась давно.
Вот. Послушайте, дети мои, я должен сделать признание. Я вас всех люблю, буду любить всегда, но я никого из вас не понимаю. Даже тебя, Асёна! Да и не чувствую себя особо… понимаемым. И это нормально. Мы все с этим разберемся. Позже. Так, а к чему все было-то? Ла-адно… хватит кудахтать. На самолет, на самолет. Пока, моя банда. Всем добра.
Искренний и совершенно трезвый,
Ваш Макс
Опять я. Странно, мне этот дневник оказался нужнее всех, хотя я громче всех орала, что затея тупая. Но сегодня я ненадолго. Просто пока ребята гуляли, я готовилась к экзамену, а теперь вот гудит голова. Не только из-за зубрежки. Мне плохо. На самом деле. Смешно, прошлую запись делала на таком подъеме, вся из себя уверенная решала! А тут эти… шмотки!
Ася сидела перед зеркалом, прикрыв глаза, а Ника колдовала над ее волосами: расчесывала, укладывала, заплетала, закалывала. Много вариантов было в голове, и все Ника уже перепробовала, остановившись на «чем-то шикарном и диснеевском». Парикмахер жил в ней с детства; она обожала красивые прически, может, потому, что самой ей их не делали. Мама считала копание в чужих волосах «гадостью обезьяньей».