Утром в автобусе я снова рисовал, но не всякую пошлоту, нет. Мне вообще к тому времени все казалось сном, примерно как давний мужик-покупатель – галлюцинацией. Да и ребята вели себя, будто ничего не произошло. Но Кирилл спросил меня – впервые за все наше знакомство:
– Ты читал «Ветер в ивах»?
Я не читал, в детстве у меня вообще было мало «детских» книг, разве что пара сборников сказок, а в остальном я быстро пересел на старую пыль вроде «Черной стрелы» и «Пятнадцатилетнего капитана». Впрочем, «Ветер в ивах», который Кирилл скачал на свою навороченную Нокию, оказался не так чтобы детским. Под вечер я уже набрасывал в скетчбуке портреты героев, особенно двух Крысов – Сухопутного и Странника, хотя в моем переводе он был Морским. Настоящий Крыс рядом довольно улыбался.
Не знаю, зачем я все это записываю, – может, это какое-то слишком личное. Но я был правда рад увидеть ребят живыми… ну, во всех смыслах. И есть кое-что еще. Некоторые мои чувства насчет меня же, и не только, кажется, изменились. И я этому рад, потому что теперь всем нам, думаю, будет легче.
– Кофе. – Кирилл протянул ему стакан латте. Санитарная остановка обещала длиться минут десять, достаточно, чтобы взбодриться.
– Спасибо. – Их пальцы соприкоснулись, и Дэн с облегчением уверился, что не чувствует… ничего. А то мало ли. Плоховато он знает сам себя.
– Ты вообще как? – прямо спросил вдруг Кирилл и добавил более едко, более привычным тоном: – Надеюсь, не будешь от нас шарахаться из-за вчерашней дури?
– Как видишь. – Дэн отпил кофе, улыбнулся, подставляя лицо французскому солнцу. Оно было приятным. Неуловимо отличалось от российского золотом и пряностью.
– Я могу попросить Марти, чтобы точно не разбалтывала Асе. – Кирилл покосился на магазин, в котором Мартина покупала сувениры родителям.
Их взгляды встретились, и солнце перестало вдруг греть. Ася. Дэн с удивлением осознал, что не думал о ней… с момента как узнал новости. Или, может, дольше даже. Вообще не думал. Даже когда Марти сказала ту фразу «повторишь с кем-то, кто будет правда тебе нравиться». Что ж. Значит, история повторилась. С той, которую…
– Мне все равно, – просто сказал он, а перед глазами встала «Загадка». Юная сеньора, чье скрытое розовыми побегами лицо напоминало скорее кровавое месиво. Это был не его стиль, не его техника. Это была память.
Крыс тихо вздохнул.
– И так насчет всех? – спросил он, пожалуй, вкрадчиво.
«Не хочу, чтобы знал Лева», – вот что чуть не сорвалось с языка. Дэн встряхнулся, удивившись сам на себя: это еще что? Вот уж кто-то, а Лева узнает первым, когда они в очередной раз будут пить вино вдвоем и забудут про меру. Конечно, выйдет глупо. И конечно, Лева заявит что-нибудь в своем ученом духе: «А я так и знал, что тебе просто экспериментов научных не хватало!» или заржет: «Эй, Люк с Леей же были родственниками!». Лева… Отпивая кофе, Дэн подумал, что повторил бы этот ретрит. С ним. И со всеми остальными. Может, однажды получится?
– Да, – кивнул он, и Кирилл улыбнулся шире.
– Тогда скорее домой. Пока мы не натворили что-нибудь еще.
Он красноречиво прокашлялся, провел холодным пальцем по засосу у Дэна на шее и направился к возникшей на пороге магазина Марти – отбирать сумки, полные вина. Дэн улыбнулся ему вслед. Почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся через плечо.
Ничего необычного. Просто серый джип с русскими номерами рванул с парковки.
Всю последнюю пару месяцев (а может, прямо с Максова ебланского поступка!) вспоминаю периодически кое-что из школьной жизни. Тоже ебланское, но, как говорится, девочки поймут. Мы были в девятом, и у всех одноклассниц ну буквально прорвало трубу. В плане, самым частым вопросом, который они друг другу задавали, был:
«А ты еще девственница?»
Всплывал он после каждой вписки. Все бы ничего, шестнадцать, возраст согласия, никто не нарушал закон, но какой треш, когда плюхается напротив тебя в столовке курица в короткой юбке – с курицей вы за восемь лет словом едва перекинулись – и выкатывает этот вопрос. Я, дура тупая, надо сказать, смущалась, поджимала ушки. Похвастаться было особо нечем, и я чувствовала себя ущербной. Вишенкой на торте я, кстати, обычно получала сочувственно-удивленное «Да ладно, у тебя же такие сиськи!», на которое уже вовсе не знала, что ответить. Но веду я к другому.
Короче, Марти. Ну, Марти как всегда. На нее тоже сыпались эти вопросы, но она воспринимала их иначе. На «Ты еще девственница?» она обычно щурилась, понижала голос и вкрадчиво уточняла: «В каком смысле?» Тут возникали накладки: те самые девчонки, которые радостно хвалили мои «сиськи», почему-то не могли удовлетворить любопытство Марти простым «В тебя член уже совали?» Вместо этого начинали хихикать, потуплять глазки, многозначительно лыбиться и шептать что-то вроде «Ну в том самом». Марти продолжала то ли издеваться, то ли недоумевать: «В каком?» – и беседа, как правило, увядала. Тогда, будучи, повторюсь, дурой тупой, я думала, это она тоже так юлит, хотя ей-то было что рассказать еще с последней смены на «Острове приключений». А теперь понимаю.
То, как последние месяцы ебут нас во всех чертовых смыслах, и правда… изощренно, блин. Столько дичи происходит, что мама не горюй, Марти права, девственностЕЙ мы все, независимо от пола и, как его, гендера, видимо, будем лишаться, пока не сдохнем. И ответ «нет» на вопрос любознательной одноклассницы никогда не будет полностью честным.
Это я так пытаюсь рассказать, что вышла на работу в ОВД. Плохо понимаю, как я еще жива. Спасибо, блин, папе в том числе. Охуеть, какие они иногда странные – родители. Левин отец из кожи вон лезет, чтобы сделать сына преемником… а мой всеми силами выпихивает меня из органов.
Казалось бы, ничего нового: еще в день, когда меня только зачислили и я уезжала, он пытался отнять мой чемодан. Грозил, что меня непременно грохнут. «Доня, подумай». «Доня, ты ж у меня одна». «Доня, ну давай как эта твоя Политковская, ну попробуй, а в МВД всегда успеешь!» Я, с одной стороны, понимала: он сам так от «работы на земле» устал, что давно перебрался в далекие тылы, занимается всяким снабжением и бюрократией, с другой – у меня уже тогда были для него плохие новости: независимая журналистика в России – это не сидеть красивенькой в свете софитов и не прыгать с диктофоном в радушные объятия фигурантов расследований. Не премии получать, не Нобеля. Это быть под уголовкой. Быть отравленной. Застреленной. «Журналистов тоже убивают, пап, – сказала я, глядя в его честные усталые глаза цвета… с чем там было бы красиво сравнить… ну пыльного цикория, наверно. – Там даже больше шансов». Он только сплюнул, начал всякие «Я не для того тебя растил». Я спросила: «А тебя растили? Ты вроде сын сварщика, хорошая же профессия, чем не понравилась?» Дальше здравствуй, цирк с конями: «Я мужик, я то, я это, а ты мой цветочек и я тебя сберегу». – «Ну береги», – милостиво разрешила я, выдрала чемодан из его могучей лапы и рванула по лестнице вниз под потоки ора. Конечно, мы помирились. Конечно, каждый раз, как я приезжала на выходные, он запекал для меня любимую свининку в сыре. Конечно, он перестал ебать мне мозг.
Но надежд не оставил. Это у нас семейное. Мы те еще упрямцы.
– Ну, подышала? – участливо спросил на крыльце дядя Владя – высокий, черноволосый, аккуратный и из-за крючковатого носа похожий на коршуна. Расправил плечи, выше поднял воротник, будто это у него первый день практики. – Готова, малыш?
– Да, – пропыхтела Ника, умолчав: не спала, не завтракала, вот так волнуется.
– Ну славно. – Он пустил ее в знакомый длинный коридор, полный убитых банкеток и обшарпанных дверей. – Тогда идем знакомиться. Это первым делом.
– Есть! – Ника тоже расправила плечи, чтобы ни в коем случае не привлекать внимания к своим подрагивающим коленкам. И с радостью погрузилась в пространный инструктаж: кто где сидит, чего где искать, куда не ходить.
ОВД был пока пуст: ни одного посетителя, вообще, кажется, никого, кроме дежурного – сонного, как аморфные часы на известной картине. А, нет, в одном помещении два пожилых следака пили чай из старых граненых стаканов, а еще в одном белокурая дознавательница расчесывала волосы прямо над служебными документами.
– Кыш! – шутливо шикнул дядя Владя, грозя ей пальцем. Девушка выронила расческу и полезла под стол – то ли за ней, то ли прятаться. Довольный, он захлопнул дверь. – Так не делай! Ага?
– Ага. – Ника слабо улыбнулась и поймала себя на очередной волне нежности.
Дядя Владя настолько же не походил на отца, насколько Марти не походила на саму Нику: был худым и почти хрупким, зато высоченным, жилистым и смуглым. На трезвую голову обожал трепаться о предках-цыганах, на пьяную внезапно вплетал в родословную еще и греков. Едко-метко балагурил, размашисто шагал, редко впадал в ступор. Никогда не злился так, что впору надевать каску, а вот смеялся раскатисто и с удовольствием, словно вырастая в этом смехе еще на пару голов. Казалось, ничто не может выбить его из равновесия. И казалось, он не такой, чтобы хитрить.
– Дядь Владь, – робко позвала Ника, видя, что он замедляет шаг.
Впереди маячила серая крупная дверь без опознавательных знаков, но интуиция Ники заорала благим матом: «Тут!»
– Да? – Он помедлил, чтоб она его догнала. Ника глянула глаза в глаза.
– Папа велел вам меня обижать и гнать? Ну, делать, чтоб я разочаровалась?
Несмотря на то как засмеял Нику Гусь, подозрения – что назначение шито белыми нитками – она не изжила. Даже когда напившаяся Марти, только приехав из L., сказала: «Батя тебя ждет. Ух как ждет, потому что они там все у него долбоебы, хоть ты нормальная будешь! Ик!» Дядя Владя вздохнул. Коснулся дверной ручки, но не повернул, так и замер, смотря теперь перед собой. Колебался, кого из Белорецких выбрать прямо сейчас – отца или дочь. Ну-ну.
– Я не уйду, даже если вы велите им меня… – Ника запнулась, – не знаю, бить?