Второй пешкой стал вот тот самый тип, которого мы нашли с Т.И. Петр Нагарин, таксист. Вообще неинтересная личность, ну разве что тоже одиночка, да еще коллеги по таксопарку звали его в шутку Извозчиком без головы: лихачил, но ни разу не попадался ГАИ. Хороший служащий, спортсмен – разряды по стрельбе и по плаванию. Реконструктор, каждый год принимал участие во всяких таких фестивалях, где отыгрываются русские имперские сражения: из войн с Наполеоном, с турками, со шведами. Вроде адекватный. Не привлекался, на работе был на хорошем счету, несмотря на свою тягу к скорости.
Третий убитый из этой пресной картинки выбивается – итальянский режиссер с русскими корнями, Фредерик Самойлов, снимал артхаусные драмы. Летел в Милан на фестиваль, нашли в туалете самолета с такими же ранами, с зажатой в кулаке фигуркой. Говорят, был «красавец-мужчина»: по-итальянски смуглый и темноволосый, по-русски сероглазый. Очень нравился женщинам. Единственная странность – боязнь огня и даже фотовспышек, все отмечали: фоткать он себя запрещал, мог просто броситься на папарацци и сломать технику, мог ударить. Врагов не имел, хотя не знаю, правда ли, что в мире кино все на ножах и прирезать Самойлова мог завистник? А достать точную копию первых пешек, чтобы как-то что-то подстроить? Да нет, хреномуть…
Я думаю о них не меньше, чем об Анне в последнее время, – потому что они ближе. Очень жаль, что мы пока никак не можем во все это влезть. Впрочем…
Ладно. Свои тревоги я оставлю при себе. Маленькая девочка внутри меня уже почти перестала подавать голос. Она не боится ни кровожадных собак, ни злых людей. А особенно сейчас, когда она определенно влюбилась. И нет у нее больше воображаемой мамы, на которую она могла бы оглядываться в надежде мелькнуть однажды положительным персонажем в ее репортаже.
Покойтесь с миром, Анна. Я не защитила вас, но буду защищать других.
Не спится, грустно, вот я и пришла. Настроение мое меня совсем что-то в последнее время не слушается. Какая-то тряпичная дурочка. Нелепая.
Взять хоть это – вечно я о себе да о себе, а почитаешь ту же Нику – умрешь: человек преступников ловит, за Политковскую переживает, хорошо выглядит, строит отношения всякие разные, и даже с мужчинами постарше. И я подумала… Эх. Да неважно. Про отношения – точно.
А чего я хотела? Я поступала плохо, замыкаясь от друзей, поступала плохо, игнорируя эту тетрадку, – а теперь плачу, понимаю, что я и свою жизнь как-то игнорирую. Моих записей здесь мало, а Макс ведь вкладывал душу в Сокровище. Что он будет читать, когда приедет? Разве правильно, что на наших страничках совсем нет меня? Я постараюсь исправиться. Вот, например, можно все-таки записывать сны. Не новые – так старые.
Часто вспоминаю один, очень яркий. Там был лев – красивый, золотистый, с огромными лапами. Я лежала у него на спине, уткнувшись в гриву и грея в ней ладони, как Люси в «Хрониках Нарнии». Лев шел через зимнюю долину. Белый снег, белое небо, белые следы лап и золотая грива. «Держись, девочка, – говорил лев. – Только не поддавайся». А я откуда-то знала, что никого больше нет, все мертвы: мама, сестра, ребята. Осталась только я, а скоро не будет и меня: мы со Львом уйдем туда, где снег соединяется с небом. Но дойдем ли? Я провела ладонью по боку своего Льва и ощутила что-то теплое, липкое…. Пальцы были в крови. Я закричала, упала с его спины, набрала полный рот снега, который тоже был железно-соленым… ужас. А потом его покрыла сеть кровавых трещин, и он как бы взорвался изнутри. В следующий миг я была уже без Льва, лежала в зале, пол которого был расчерчен клетками. Золотые буквы у стен складывались в имена, но имена постоянно менялись.
Это летом было, незадолго до того, как мы закончили школу и Макс уехал. Тревожно стало, холодно, я проснулась, а оказывается, мой щеночек влез на меня и придавил. Наверное, поэтому сон испортился. Зато сказка из него могла бы и получиться. Но знобило меня потом весь день, я даже решила, что заболела. А теперь думаю, что, как Кай из сказки, просто начала промерзать изнутри. Может, мне в сердце что-то попало? Но откуда?
Ну вот. Опять ною. А ведь в прошлой записи обещала стать лучше. Ненавижу себя. Ну может, время такое? Ноябрь… темный-темный месяц, темнее ничего нет. Так, кстати, самые разные люди говорят: и Марти, и наш новый ректор, и Зиновий, и всякие умные дядьки и тетки по телику. Почему, интересно? Может, потому, что в самом названии есть вот это горько-вопросительное «но я…», а продолжение каждый находит сам? Глупый. Неправильный. Скучный. Жалкий. Недостаточно творческий.
Или всё и сразу.
– Холодно… – пробормотала Ася и поежилась. – Ненавижу зиму.
– Раньше ты ее, кажется, любила, – поднял голову от наброска Дэн.
Опять он рисовал любимых джедаев из «Призрачной угрозы»: грустного длинноволосого дядьку и юношу с тонкой косичкой. Сцену еще такую унылую: первый умирал у второго на руках. А сверху падали снежинки, уже обведенные серебристой ручкой. Красиво, но какой же ужас. Ася ненавидела ту сцену, а еще испытывала что-то вроде стыда, вспоминая, как Макс почти полностью утащил ее в один из брошенных романов.
– Раньше я много чего любила, Дань. – Она с усилием отвела от скорбной космической пьеты глаза. – Сейчас зима меня бесит.
Они сидели в «Бараньем клыке» и ждали остальных, собираясь запоздало (очень, недели на три) отметить день рождения Крыса. Поскольку он ненавидел этот праздник, событие окрестили «днем выпивона». Против этого Кирилл устоять не смог. Новый Кирилл вообще был в этом плане попроще старого: не усмехался и не ощетинивался, слыша что-то вроде «Мы по тебе соскучились» и тем более «Мы хотим тебя поздравить».
– Эй, – окликнул их Зиновий. – Мне бы помочь. Надо принести бухла из кладовой.
– Конечно. – Дэн вскочил и нырнул за стойку, к проходу в подсобку.
Скетчбук остался лежать раскрытым и снова приковал взгляд. Кровь на длинном одеянии Квай-Гона, или как его, была слишком реалистичная. Ася даже потрогала ее пальцем, но подушечка, конечно, осталась сухой.
Дэн не оглянулся, ныряя в маленькую темную дверку. Кажется, он рад был больше не разговаривать, почувствовал, что Ася не в духе. Она вздохнула, встала и, испытывая жуткую вину за свой тон и настрой в целом, поплелась следом. Замешкалась около полупустых полок с алкоголем и с облегчением поймала себя на живом чувстве – любопытстве. Эта обшарпанная дверка… Зиновий с его гиппопотамоподобной комплекцией проходил в нее с трудом, Дэну пришлось пригнуться, а вот для Аси проем оказался в самый раз. Забавно. Неужели заведение придумывалось под какую-нибудь миниатюрную барменшу? А из нее, Аси, вышла бы барменша? Ну-ну. Размечталась.
Ася отмахнулась от глупостей, зашла и оказалось в длинном, таком же обшарпанном коридоре. Растерялась: других дверей здесь было как-то много, с десяток, все – такие же невысокие и узкие, разноцветные, с огромными замочными скважинами. Вокзальные кладовки? Почему так много? А вот и дверь покрупнее, а вот вообще до потолка… Ася подергала ближайшую ручку, от зеленой и почти круглой двери, но безрезультатно. Подергала вторую, от угольно-черной – та поддалась. В комнате клубилась кромешная тьма, такая, что стоило протянуть через порог руку, и рука пропала. По спине почему-то побежал холодок.
– Эй? – позвала Ася в тишину.
Тишина отозвалась гулом, в черноте замерцали голубые огоньки. Ощутив, что в висках покалывает, Ася выдернула из густого мрака руку, захлопнула дверь и отступила. Видно, она чуть не забрела в какую-то комнату с сигнализацией. Или в пункт пожарной безопасности? Так или иначе, туда ей было не надо. Но как все-таки странно… Будто это не реальность, а скорее коробка, полная реальностей. «Коробка реальностей», ого. Могло бы быть хорошее название для истории о путешественниках между мирами.
Пройдя дальше, завернув за угол и перестав уже удивляться почти аномальной длине коридора, Ася не без облегчения услышала знакомые голоса, позвякивание и бульканье:
– Эту? – спрашивал Дэн.
– Та-ак, – деловито басил Зиновий. – Нежнее, салага. Этот виски дороже твоей почки!
Они стояли в паре шагов и возились в кладовой. Бармен неторопливо доставал с полок бутылки и часть выставлял на пол – видимо, чтобы потом убрать обратно, – а часть передавал Дэну. Тот уже опасно пошатывался. Ася скорее подошла и протянула руки:
– Дай мне что-нибудь!
Зиновий окинул ее взглядом и хмыкнул:
– А рожать? Иди, малышка, погуляй, сами справимся.
Ася обиделась, но Зиновий мирно ей улыбнулся и предложил:
– Потом красиво их расставишь. Сами донесем, немного надо.
Она сдалась: ей еще не удавалось переспорить Зиновия, а может, она просто не проявляла достаточно упорства. И все-таки взяла досада: во-первых, почему такое никогда не слышат Марти, Сашка и Ника, а во-вторых, зачем тогда звал-то? Или хуже, ее он вообще не звал, только Даньку? По тому оклику ведь не поймешь. Ася надулась, хотела вернуться в зал, но решила сначала прогуляться до конца коридора. Там виднелась последняя дверь – белая, сбитая из толстых досок, явно новая, почему-то манящая, как магнит. Ася прищурилась. Слепящая белизна вернула в летний сон про льва.
Деревянная поверхность оказалась шершавой, но ледяной – тоже как снег. Голоса от кладовой резко стали тише, будто у телевизора отрегулировали громкость. Ася украдкой оглянулась на Дэна и Зиновия, убедилась, что они заняты бухлом, взялась за медную ручку двери и повернула. Раздался скрип. В лицо неприветливо повеяло сквозняком.
Разочарования можно было и ожидать, а она-то думала, успела вообразить себя Алисой в Стране чудес! Нет, ничего особенного: голый двор, припорошенный снегом. С трех сторон вокзальные стены, с четвертой – бетонный забор, отгораживающий пути. Все, как и должно быть, только асфальт непонятный.
Ася сделала робкий шажок. Местами покрытие было очень светлым, местами – почти черным, и все – квадратами, квадратами, а вдоль стены намалевали каракули желтой краской. Ася подошла ближе. Буквы, цифры, имена, но стоило вглядеться, и они поплыли перед глазами, а стены загудели – как гудела запертая тьма за другой дверью. И все же Ася хотела было шагнуть на клетку…