– Пропади пропадом, маленький ублюдок! – завопил кто-то, и вдруг, остервенелые, все бросились на мальчика, обступили, стали бить по голове и ребрам. Барона, попытавшегося было вступиться, оттеснили, толпа скрыла его, мольба «Перестаньте!» стихла, а Принц все шептал:
– Проклинаю… проклинаю…
– Выродок! – отвечали ему.
– Ведьменыш! – кричали, ломая хребет.
– И его в костер! – голосили, хватая под руки. – В костер, пока горит!
– Нет, нет, не жгите Принца! – придумали мальчишки, бывшие его друзья. – Туда, туда! – и показали пальцами.
А был на площади старый, давно заброшенный колодец.
– Принца – в колодец! Принца – в колодец! – закричали мальчишки пуще прежнего.
Избитого Принца бросили на дно и завалили камнями. Вытирая кровь с рук, ушли в храм молиться, лишь бы только злое детское проклятье не коснулось их. Один барон остался на площади – подбежал к колодцу, склонился, вгляделся в темную глубину, позвал безнадежно:
– Малыш…
Ветер шепнул ему: «Я вернусь черной карой, беги, пока можешь, на тебя я обижен сильнее, чем на прочих». Но барон не побежал. Ведь он верил, что ни в чем не виновен. Что он, маленький человечек, пусть с золотом в подземельях, отрядом рыцарей и большим замком, против гнева целого города, против Святой Инквизиции, против слишком гордого сердца беднячки и ее сына?
А вскоре началась чума. Она, уродливый смердящий скелет, была тогда частой гостьей во всяком уголке. Пылала она сильнее инквизиторского костра и вскоре никого не оставила, кроме барона и его маленькой дочери. Девочка была им бесконечно любима, тут он не соврал. Давно умерла ее мать, и несколько лет барон не женился, все надеясь однажды привести в замок прекрасную и добрую знахарку Милли. А вместо этого остался единственным живым взрослым в городе мертвецов.
Но однажды, когда он целовал дочь на ночь, она взяла его за руку и шепнула:
– Отец, город оживает, да?
– С чего ты решила? – удивился он.
– Я сегодня видела здесь, на площади неподалеку, мальчика. И вчера видела, мы с ним играли.
– Мальчика? – удивился барон и покачал головой. – Нет, милая, последнее дитя тут умерло два дня назад. Откуда взялся твой мальчик?
Дочь ответила смущенно:
– Из колодца вылез. Такой красивый… как принц!
Вот тогда-то барон испугался наконец и вспомнил тот шепот ветерка. Сначала хотел броситься к заваленному колодцу и просить прощения или пощады, потом все-таки не решился – и просто бежал из города, с дочерью вместе. Надеялся так избежать обиды и злости мертвого Принца. Да только месть его оказалась страшнее.
В каждый город, куда приезжал бедный барон, он нес чуму. В каждом городе умирали сотни и тысячи, и след этот тянулся за мужчиной и девочкой черным склизким шлейфом. Наконец барон добрался до последнего города своей страны, затворился там в крошечной часовенке, слывшей чудотворным местом, и молился, молился, молился о своем прощении да об упокоении Принца. Горько сожалел, что не помог, не вступился, не сделал ничего, пока мог еще сражаться с живыми, а не с мертвецом. Поздно.
– Папа! – закричали далеко-далеко.
Пока молился он, его дочь загрызли полчища крыс, что вылезли из церковных подземелий. Только косточки оставили.
Такая сказочка, и наверное, какого-нибудь психолога она бы напугала. А мне нравится – например, тем, что там есть ребенок и что он, пока еще счастливый и живой, такой же непоседа, как Линка. Лина, кстати, любит мои истории, хотя маловата для них. Но мне кажется, сейчас растет уже другое поколение, у которого все в головах происходит быстрее, чем у нас. И не стоит так переживать, когда они тянут руки к взрослым книгам и задают взрослые вопросы. Лине скоро девять. И я совсем не ругалась, увидев у нее «Сказки заблудших душ», а вот мама в ужас пришла, велела немедленно вернуть на полку «этот мрачный кошмар».
Наверное… пора сказать об этом? Ведь она вообще считает, что друзья не очень хорошо на меня повлияли, раз я написала такое. Но половину от гонорара, которую я решила вложить в новый кухонный гарнитур, взяла, поблагодарила, сказала издаваться еще. Сейчас тяжело из-за этого, она часто спрашивает, сочинила ли я что-нибудь, дала ли редактору, не забыли ли меня. Мне не объяснить ей, что без Макса не получается. Она сразу заявит, что на других людях свет клином не сошелся. Это ее любимые слова – свет, по ее мнению, не сошелся клином вообще ни на чем, что не переводится в рубли.
Иногда от этого грустно. А иногда я ее понимаю. Мама всю жизнь мечтала перебраться в Москву, сама нам все это организовала: папа инертный, ему все равно, где работать, водители нужны везде. И вот она нашла, как получше разменять и перепродать нашу квартиру, выбила долю наследства от тетки, продала почти всю мебель… и мы поехали. И не куда попало: хороший район, почти центр. Это тоже мамина мечта, точнее что-то вроде шапки сливок на клубничном муссе мечты. И есть ее она хотела большой ложкой. Так и получилось, правда, на ложку хватило только пластмассовую, и я ее ненавижу.
Ложку. Не маму, конечно же.
– Ась, а ты уже купила новогодние подарки друзьям?..
Собираясь в ночную смену, мама крутилась перед зеркалом и примеряла серый берет – сдвигала то вправо, то влево, склоняла голову, поднимала брови, зачем-то дула щеки. Худенькая и угловатая, в сером же платье и черных шерстяных колготках, она почему-то напоминала Асе галчонка. Того самого, из Простоквашино, как же его звали?..
– Ну… – Ася, как всегда, смутилась. – Вот сейчас придут отчисления за книгу – и буду думать, что купить. Времени-то еще много.
– А много ждешь денег-то? – Мама передвинула берет еще раз, на ухо. Никак не могла удовлетвориться результатом.
Ася покачала головой.
– Это уже второй тираж. Расходится медленнее.
– А-а-а.
Повисла тишина. Мама теперь аккуратно рисовала стрелки. Ее глаза были такие же, как у Аси, – большие, бледно-серые и с длинными, но почти бесцветными ресницами. И если Ася свои глаза не трогала, то мама с бесцветностью воевала, как Кутузов с французами: подводка-тени-тушь. Ася этого не понимала. Зачем быть красивой, когда ты… ну… товаровед на складе маркетплейса? И замужем, никого себе не ищешь. И еще работаешь в ночь, когда всем коллегам, наверное, хочется поспать в больших свободных коробках, а не любоваться тобой? Но мама думала иначе.
Мама говорила: «Это Москва, тут надо быть красивой всегда». Еще год назад Ася чуть не плакала от этих слов, потому что помнила свои розовые резинки, которые – уже растянутыми – отдала Лине. Как раз в день, когда это случилось, Ася не выдержала и спросила маму: «А разве это красиво?», но мама мирно отмахнулась: «Лина маленькая, ей все равно. А ты молодая и симпатичная, тебе все идет. Сейчас детский стиль в моде». И Ася сдалась. «Красивой в Москве» нужно было быть маме. А остальные и так проживут.
– Хочешь, я тебе что-нибудь возвратное проверну и утараканю?.. – раздался вдруг подзуживающий мамин голосок. Ася, опустившая глаза к «Вассе Железновой», которую рассеянно и поверхностно перечитывала, даже вздрогнула.
– В смысле?
– Ну, со складов… трубку там курительную, вазу какую, зажигалку, сережки…
– Зачем? – Ася потерла кулаком веки.
– Ась! – Мама вытаращила в зеркале глаз, который красила. – Ну ты чего? Новый год, подарки, только что же говорили…
Ася сделала вдох. Могла бы и догадаться.
– Почему я должна дарить бракованные подарки своим друзьям?..
– А что сразу «бракованные»? Ну, люди иногда возвращают вещи и просто так, мало ли что в голову взбредет.
Ася криво усмехнулась. Ну да, ну да, у «возвратных» вещей, которые приносила домой мама, обычно были серьезные дефекты: на одежде дырки, в книгах мятые страницы, посуда со сколами… у ажурной позолоченной бабочки, например, – той, которую мама прицепила на берет, – не хватало усика.
– Я куплю друзьям нормальные подарки, – сказала Ася, но, чтобы не ссориться, добавила: – Спасибо, мам, это правда мило, но, боюсь, они…
«…Все слишком при деньгах, чтобы это не выглядело как позорище». Но этого точно лучше было не говорить, и Ася сказала другую правду:
– Слишком мне дороги, чтобы я на них экономила.
Мама покивала и еще немного покрутилась. Наконец отошла от зеркала, приблизилась к Асе. Она правда хорошо выглядела: бережно починила дырку на колготках, подшила разошедшуюся юбку, а отсутствие усика у бабочки можно было и не заметить. Мама улыбнулась и сказала:
– Ты мой зайчик. А мне подаришь «Суперобъем»? Французскую, я тебе покажу…
Ася ненавидела то, что должна была ответить, но она ответила:
– Тушь, которая по телевизору? Из новой рекламы? Это… наверное, все мои роялти. Но я постараюсь, конечно!
Она еще больше ненавидела то, как к середине реплики зачастила, как у нее упал голос. Она, конечно, могла и просто сказать «Давай хотя бы ко дню рождения». Могла – и даже не услышала бы ничего про «Мне не надо от тебя ни копейки» и про «Это я привезла тебя сюда». Не услышала бы – но прочла бы в маминых глазах, угольно очерченных дешевой подводкой. Поэтому она повторила, что постарается, и добавила:
– Буду смотреть, где праздничные скидки…
Мама поцеловала ее в макушку и шутливо предложила:
– А друзьям, кстати, можешь подарить самый замечательный подарок! И бесплатно! Музыку им сочини!
Ох… Ася почувствовала в горле комок. У нее даже вспотела спина.
– Что?..
– Ну, ты же умеешь, – оживленно продолжила мама. – И здорово. Я слышала, всякие композиторы вроде Моцарта дарили друзьям – и друг другу – сонаты, арии…
– Дарили. – Ася натянуто улыбнулась. – Но я не Моцарт.
– Ну-у… – философски протянула мама, шаря глазами по комнате: ища сумку, – надо же когда-то начинать. Я бы предложила написать каждому по сказке, но это как-то совсем…
– Как-то совсем, – повторила Ася, поняла, что тон колючий, и торопливо перевела все в шутку: – Мам, ты чего, я же умру столько сочинять! И никто тебе не подарит тушь.