«…Увидел на афише название — что-то кольнуло: «Провинциальный роман»! Словно бы про меня. Оказалось — не «словно», а на самом деле… Как странно было смотреть на себя со стороны, узнать, что авторы про меня думают, что — зрители. Но главное — увидеть Соню. Живую… Чем больше я размышляю о том, что случилось, тем жестче понимаю: виноват я, и только я. Нельзя говорить одно, а делать другое… Чему я учил своих ребят, значит и Соню? Сдержанности, ответственности, бережному отношению к человеку. А на деле получилось, что я просто поставил мою Соню в ситуацию, решать которую было ей не под силу. Оставил одну — сопротивляться ветрам, на которых не всегда устоит даже очень сильный, опытный человек… Нет, я никого не виню, только себя. Надеюсь, вы верите мне, ведь сейчас от этого моего признания уже никому нет никакой выгоды, меньше всего — мне самому… Учителем я быть уже не имею права (не формально, а морально). Хорошо, что освоил в колонии новую профессию — монтера. Она дает мне честный хлеб и сознание нужности людям… С женой мы разошлись, было бы бесчестно продолжать нашу жизнь после всего. Бесконечно ей благодарен за поддержку, за понимание, теперь сам поддерживаю ее чем могу. Живу один — далеко от тех мест, где все случилось… Люблю только Соню, теперь, к несчастью, — лишь память о ней. Думаю, это уже навсегда… Я виноват, но не жалейте все-таки, что за меня бились…»
Я не жалею.
Застолье
Стихи он писал вечерами, а то и ночами, после «напряженной трудовой вахты» (это я цитирую его самого), — может быть, поэтому в них, случалось, хромала рифма и слегка подводил размер.
Июль — он самый жаркий месяц,
Богатый солнечным теплом.
Украсил землю разным цветом, —
Как невесту под венцом.
В чистом поле рожь созрела,
Покрылась яркой желтизной.
Гул комбайнов в поле белом —
Наступает жатвы бой.
Осмеять такого «поэта» нетрудно, но я ни за что не решился бы это сделать, если бы извлек его «стихи» из семейного альбома, а не из уголовного дела.
Впрочем, прямого отношения к делу они не имеют: «поэта» судили не за вольное обращение с языком и не за набег на поэзию. Под Уголовный кодекс подпали совсем иные деяния, находящиеся в резком контрасте с тем, к чему звал он «стихами». Деяния эти, если пользоваться юридической терминологией, именовались хищением общественных средств и злоупотреблением служебным положением и могли повлечь ответственность довольно суровую: лишение свободы на срок до семи лет.
Могли. Но не повлекли.
У Николая Васильевича Башмакова, «поэта» и расхитителя, жизнь начиналась трудно, но зато и счастливо. Трудно — в том смысле, что никто не стелил ему ковровой дорожки, приходилось трудом и упорством искать свое место под солнцем. Но и счастливо — ибо работа ему удавалась, энергии и сноровки было не занимать, перспектива открывалась отличная, а за продвижением по служебной лестнице шли признание и авторитет. Был он каменщиком, был шофером и машинистом, товароведом, кладовщиком, эта стезя ему особенно приглянулась, и дальше он двинулся круто уже по торговой части, пока не стал человеком в масштабах района значительным — председателем правления райпотребсоюза.
В этой должности он пробыл без малого пять лет, развил бурную деятельность — «главным образом (снова цитирую письмо Башмакова. — А. В.) по линии культурно-воспитательной… Проводились всякие активы, слеты, ярмарки, торжества, чтобы не было никаких претензий, а, напротив, все были довольны, и чтобы было что написать в праздничных рапортах». И так это славно у него получалось, так старался он, чтобы все, решительно все были довольны, что пришлось ему вскорости писать не праздничный рапорт, а объяснительную записку.
«От председателя правления райпо тов. Башмакова Н. В.
В ответ на представление органов милиции, касающихся некоторых пунктов моей личной ответственности, я объясняю так:
Пункт № 1.
По вопросу 303 руб. за рыбу, отвезенную в областной центр в апреле месяце лично мною. Да, я действительно возил рыбу свежую для товарищей, нужных по работе. Получил я ее в рыбколхозе… Поначалу я дал команду отписать рыбу в книжный магазин, но получилось так, что во дворе оказалась тов. Белкина из хозмага, и я дал команду отписать рыбу в хозмаг. По истечении времени она меня спросила, когда же рассчитаемся за рыбу, я ответил в порядке шутки: прикроешь рубероидом для стройки. Но этого ничего не совершилось…
Пункт № 2.
О сорока четырех кг мяса, отвезенных в областной центр с оформлением, как если куплен уголь в хозмаге (стоимость 120 руб.). Мясо действительно возили товарищам, полезным по работе, но деньги не взяли с них. Товарищи оказали большую помощь в стройматериалах, поэтому из-за скромности я просто не посмел потребовать с них денег…
Пункт № 3.
Оформление покупки в хозмаге угля, вместо которого взяли деньгами 156 руб. 59 коп. Да, действительно, оформили уголь, а взяли деньгами, и что мое указание было, то это да. Деньги были израсходованы на оплату обедов после собрания, где присутствовали все члены правления, ревизионной комиссии и директора торговых предприятий…
Пункт № 4.
Оформление директором торгового предприятия тов. Никитиным В. И. фиктивного акта на закупку запчастей, а деньги в сумме 110 руб. отданы мне лично. Да, действительно, это так, потому что надо было рассчитаться за обед в честь приезда товарищей, нужных по работе…
Пункт № 5.
О фиктивной накладной на уголь для совхоза на сумму 483 руб. Директор совхоза тов. Царев Ю. Ф. попросил меня помочь достать новый двигатель для своей автомашины. Хорошо, а платить? Тогда я договорился отписать уголь, а вместо угля взять деньги…»
Длинная получилась цитата, хотя «пункты» малограмотной «объяснительной» далеко не исчерпаны и есть еще над чем всласть посмеяться, читая певучую прозу «поэта». Да не хочется что-то смеяться. Хочется спокойно, не торопясь разобраться, что за искус толкает «уважаемого товарища» и «ценного специалиста» (так написано в характеристике) изо дня в день — не тайком, а публично — грабить общественную казну. Грабить, всерьез полагая, что грабеж этот — не зло, а добро. И что положена за него не тюрьма, а награда.
Время прошло, и теперь мы вряд ли узнаем, с чего началась она, эта гульба, — с какого обеда, с какой безделушки («на добрую память»), с каких услуг, про которые принято говорить: «Пустяк, а приятно…» Да полно, так ли уж это приятно — хлебнуть дармового борща и тотчас попасть под ярмо хлебосольных хозяев?! Разве кормят «от чистого сердца» нужных людей? Разве им платят за верность служебному долгу? Ну конечно же нет: за особую благосклонность. За глаз, «не сумевший» заметить вранья. За услугу с черного хода. За всевозможные исключения из обязательных правил. За розовую мечту современного мещанина: я — тебе, ты — мне…
А теперь посмотрим на это глазами гостей. Вот, к примеру, ответственные товарищи из двух министерств. В райцентр прилетели по службе. Чего они рвутся к столу? Из голодной губернии, что ли? Карасей не едали? Ведь не только ответственным — «безответственным» ясно: ника-ними легальными сметами караси предусмотрены быть не могут. Кто-то выкроил на них незаконные средства. Или сам раскошелился, чтобы гостю потрафить.
Ясно-то ясно, а все же едят. Пьют — за дорогих хлебосолов. Уезжают, прихватив «сувениры». Интересно, им в голову когда-то приходит, что щедрость хозяев это просто-напросто кража? Обворовывание казны…
Кто они, эти нужные люди, ради которых «ценный товарищ» стал опасным преступником? «Назвать имена не желаю», — вызывающе заявил Башмаков, и следствие, а за ним и суд с его декларацией согласились: не хочет — не надо.
А может быть, все-таки надо?..
Как ни тянули «нужные люди» с ревизией, как ни откладывали «на потом» эту постылую процедуру, рано или поздно все же пришлось. Начали с хозмага. И сразу же — недостача: почти восемьсот рублей. У Белкиной, продавщицы, той самой, что «случайно» оказалась тогда во дворе, той самой, которой наш Башмаков «отписал» злополучную рыбу, чтобы она объявила ее рубероидом. «Но этого не совершилось», как заметил «поэт», — и вот ревизор требует объяснений…
Объяснений нет, а недостача есть, и что-то делать с ней надо. Вызывают свидетелей, изымают документы. С первых же допросов начинает разматываться цепочка, которая неизвестно к чему приведет.
«Башмаков взял 200 кг рыбы и отвез кому-то в областной центр… Деньги не платил…» (из допроса рабочего В. Норкина).
«Башмаков привез апельсины и велел раздать по особому списку… Деньги мне никто не платил…» (из допроса завскладом А. Басковой).
«Привезли рыболовецкие сети… Башмаков не велел продавать, а списать в магазин уцененных товаров, и там по пониженной цене их взяли его люди…» (из допроса продавца Л. Будниковой).
«Башмаков дал указание отвезти своим начальникам две тушки косули, а потом еще несколько раз я возил хорошее мясо… Деньги мне за это никто не отдавал» (из допроса шофера Н. Шиварева).
Эти свидетельские показания я взял наугад — в деле их больше. Много больше. Но странное совпадение: во всех показаниях сплошь одни анонимы. «Увезли в областной центр», «роздали важным товарищам», «подарили нужным людям…». Хоть бы раз появился в протоколе вопрос: «Почему скрываете фамилии?» Или: «По какому адресу отвозили?» Или — на худой конец: «Сможете ли вы опознать этих людей?»
Не задают свидетелям такие вопросы. Потому что задавать их смешно: и допрашивающие, и допрашиваемые отлично знают, о ком идет речь, но негласные «правила игры» повелевают им хранить молчание. И они молчат.
И вдруг один из свидетелей, по оплошности верно, эти правила нарушает. На лист дела девяносто второй проникает первое имя, и следователю В. Дудину ничего другого не остается, как подписать такой документ: