Слесари вернулись на завод, разыскали газосварщика Силаева, которому за четыре месяца до этого было поручено исполнять обязанности начальника участка, и рассказали ему, что видели. В этих делах Силаев был не очень-то сведущ, обратился повыше — к начальнику энергоцеха Надеждину. «Что за паника? — удивился Надеждин. — В первый раз, что ли? Да про эту дамбу тут каждый знает». И ушел: на него свалилась в тот день уйма забот. Действительно — уйма: говорю без малейшей иронии.
Что было дальше? Дальше не было ничего. Целых десять дней — ничего! Каждый «отреагировал»: слесари предупредили, и. о. начальника уведомил, начальник успокоил. И вроде бы даже был прав: по рассказам очевидцев выходило, что дамба прорвется вот-вот, а она не провалась ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
Прорвалась она через десять дней.
Ширина прорыва составила четырнадцать метров, а длина — пятнадцать. Стремительно хлынул мутный поток, понесся к реке, заливая отравой пастбища и поля, луга и дороги.
Бассейновая инспекция потом подсчитает: в Тобол вылилось 580 тысяч кубометров «химически грязной воды» (а если сказать по-простому, то — яда).
Подсчитают потом и эксперты: погибли сотни гектаров капусты, огурцов, моркови, ячменя, кукурузы, уничтожены многолетние травы, орошаемые сенокосы, снесены постройки, разрушена оросительная система, размыты пути. Отравленные воды Тобола выбросили на берег ни много ни мало тридцать пять тонн погибшей рыбы (в основном, щуки и лещи). Множество предприятий и хозяйств, в том числе четыре совхоза, — среди особенно тяжело пострадавших. Ущерб, исчисленный в деньгах, намного превысил миллион рублей. Ущерб, подсчету не поддающийся, — куда как больше: кто гарантирует полное выздоровление почвы? Надежную очистку реки? Кто определит близкие и отдаленные последствия проникновения яда в корма, семена, в подпочвенные воды? Да и как вообще подсчитать, чем потом — через месяц, через год или два — отзовется сегодняшняя беда?
Наступил час расплаты.
Но расплачиваться-то, оказалось, фактически некому. Каждый нашел доводы в свою защиту и был, если уж говорить откровенно, по-своему прав.
Ссылались на плохой проект — он, действительно, был не из лучших.
Ссылались на то, что постройка сооружений велась с отступлением от проекта — и это, как принято говорить, увы, имело место.
Ссылались, само собой разумеется, на погоду: в июне вроде бы задождило. И ветер, кажется, был — он способствовал напору воды.
Что еще было? Все было! Все, на что каждый кивал, стремясь отыскать спасительную соломинку. И тогда получалось, что спрашивать не с кого. Тем более не с кого, что никто ни о чем толком не знал.
Вот для примера переписанный мною из судебного дела красочный диалог между следователем и начальником отдела техники безопасности Холодовым:
«Вопрос. Велся ли контроль за эксплуатацией системы испарения?
Ответ. Не могу пояснить.
Вопрос. Производились ли обследования состояния дамб системы испарения?
Ответ. Затрудняюсь ответить.
Вопрос. Ремонтировалась ли когда-нибудь эта система?
Ответ. Затрудняюсь ответить.
Вопрос. Кто конкретно занимался на заводе охраной природы?
Ответ. Указать не могу».
Продолжим? Или прервем, поскольку диалог занимает еще три страницы и ничем не отличается дальше ни по стилю, ни по содержанию от приведенных строк?
Давайте прервем, чтобы дать слово другому свидетелю (свидетель — именно так!): начальнику медно-аммиачного производства Кадамцевой. Того самого производства, которое и дарит нам «химически грязную воду».
«Вопрос. Бывали ли вы когда-нибудь на полях испарения?
Ответ. Никогда.
Вопрос. Кто следил за состоянием дамб?
Ответ. Это мне не известно.
Вопрос. Как проводилась эксплуатация системы?
Ответ. Не могу пояснить.
Вопрос. Обсуждался ли на совещаниях или оперативках вопрос о контроле за работой очистительных сооружений?
Ответ. Не могу пояснить.
Вопрос. Интересовались ли вы вообще, что происходит с отходами вашего производства?
Ответ. Это меня не касается.
Вопрос. Имеется ли какая-нибудь инструкция по эксплуатации очистительной системы?
Ответ. Это мне не известно».
Первая реакция на краткие, но выразительные ответы свидетелей: вранье. Попытка ввести в заблуждение. Любым путем отстраниться: не слышал, не видел, молчу…
Но то лишь первая реакция. Теперь, ознакомившись с положением дел на заводе достаточно полно, могу твердо сказать: ответы правдивы. И в том, что они правдивы, куда больше беды, чем если бы это была ложь.
Действительно: о том, как работают «поля испарения», как должны работать, что происходит там наяву — на «полях», в десяти километрах от города, — об этом на заводе едва ли толком кто-либо знал. Уже после несчастья, когда стали искать концы, когда надо было понять, кто за что отвечает хотя бы формально, нигде не нашлось ни одного (представляете, ни одного!) первичного документа: ни акта приемки сооруженной системы очистки (с условиями и оговорками, о которых сказано выше), ни инструкции по ее эксплуатации, ни приказа, который возложил бы на кого-то какие-то обязанности — конкретно и четко. И опять возражу, если кто-то подумает: упрятали, изъяли или, проще сказать, украли. Ничуть не бывало! Одни документы попросту утонули в тоннах бумаг, другие выкинуты на свалку за полной ненадобностью, третьих не было вовсе. «Не до того было!» — ответил на мой вопрос один из работников завода, и над фразой этой, которая сначала вызывает протест, право, стоит подумать.
Я вспомнил о ней уже в Алма-Ате, погружаясь в подробности той истории. Розыск отдаленных причин катастрофы привел меня в Госплан республики. Ответственный сотрудник, с которым я говорил, выслушав мой монолог насчет разгильдяйства, ставшего причиной прорыва, реагировал коротко: «Все не то!»
«А что будет — то?» — спросил я. И он показал документы, взглянув на которые я понял, что они уведут меня от прорыва слишком уж далеко. Но — вот парадокс: чем дальше я от него уходил, тем больше к нему приближался.
Сначала я наткнулся на цифру, которая не могла не поразить: в том году, когда случился прорыв, план выпуска продукции завода по производству синтетической пряжи выполнен был едва на 15 процентов. (Теперь, «скорректированный» резко и многократно, он выполняется уже на все сто.) Конечно, отстающие предприятия не бог весть какая уж редкость, но — чтобы 15 процентов!..
Поражаться, однако, пришлось недолго. Оказалось: цех был сдан ну конечно же с недоделками. С такими, без устранения которых он работать не может.
Но ведь сдан! Значит, денег на доводку — по крайней мере до пуска — заводу не полагается. А пустить без доводки нельзя. Заколдованный круг…
Теперь вроде бы ясно, чем была занята заводская администрация, что отвлекало ее от забот, казавшихся столь далекими и мало реальными. Второстепенными — так будет точнее. Какие там поля испарения, когда чуть ли не в простое целое производство! Да и этого мало! Трудно поверить: даже ту продукцию, что завод выпускал, некуда было сбыть. Ткань, из которой делают дубленки и шубы, костюмы и куртки, блузки и кофточки, ковры и многое что еще, — ткань, за которую государство платит валюту и которой все равно нет возможности обеспечить потребности рынка, ее, оказалось, — свою, отечественную! — некуда сбыть! Навалом лежала она на складе, портилась, гнила, превращалась в труху, а десятки фабрик страны в это же самое время тосковали по сырью, буксуя из-за его недостатка.
Бестолковщина? Если бы только…
Вы думаете, «тоскующие» фабрики и комбинаты не знали, что в Кустанае выпускается драгоценная пряжа? Знали, но договоров на поставку не заключали.
Почему же не заключали? Не иначе как пряжа была невысокого качества.
Ничуть не бывало. Качество было отличное. Но — повторим опять: завод лихорадило. Работал он неритмично. Пятнадцать процентов от плановых норм… Какой уважающий себя потребитель вступит в деловой контакт с поставщиком, который не может гарантировать исполнение договора? Ведь у фабрик-производительниц тоже есть план. Они тоже отвечают перед своими заказчиками. Перед системой торговли. А та — перед нами…
Вот такая выходит цепочка. Что ни день, то заботы. Вопросы. Проблемы. Их надо решать. Но как?
А вот как: брали деньги. У государства, конечно. На доводку. Наладку. На что-то еще. На то, что делать должны до ввода в эксплуатацию. А тут — делали после.
10 миллионов рублей — только за один год. А всего — в два раза больше. Может быть, даже и в три: доводка все еще продолжается. Легко подсчитать, во что обошлась государству «готовность» к пуску, существовавшая не в реальности, а на бумаге. «Готовность» ради победных рапортов. Ради премий. Ради туфты. И летят в трубу все новые и новые деньги. Доделка недоделок: кажется, это называется так.
— Теперь вы, конечно, понимаете, — сказал мне с весьма печальной иронией алма-атинский мой собеседник, — при такой неразберихе прорыв практически неизбежен. Не тот, так этот… И что жалкий миллион, в который он пока обошелся, в общем-то — сущие пустяки.
Беда, однако, в том, что «не пустяки» — дело, увы, неподсудное, а «пустяки» — совсем наоборот. Доделка недоделок и бестолковщина со сбытом проходят по графе «трудности производства», а прорыв — по графе «уголовные преступления».
Стали искать виновных. Было это отнюдь не легко. Никто вроде бы не скрывается от правосудия, все на местах, объявлять розыск не надо, но на ком остановить выбор? Кому сказать: ты отвечаешь?!
Казалось бы, чего уж проще: кто по службе обязан был обеспечить безаварийность, тот и отвечает. Но кто обязан? Инструкций нет, приказов нет. Ни одного документа, который точно определил бы чьи-то обязанности! А взаимозависящих друг от друга причин столько, что, возьмись их учитывать следствие, не хватило бы, думаю, мест на скамье подсудимых.